Глава 77. Больной локоть. Virjinia  

Наступления весны, пожалуй, никто из советиков не заметил. А кубинцы блаженно закатывали глаза, показывали советикам пальцем на небо - его сияющая голубизна излучала на покрытые сплошным зонтом из красных и оранжевых мелких цветочков чудных деревьев под названием framboyanes, на манговые деревья и произносили с придыханием красивое слово: «?Primavera!» - Весна.

Причем, по словам кубинцев, весна сюда приходила уже в феврале и неизвестно, когда кончалась. А в сибирском представлении весна, лето, осень и зима на этих широтах сливались в одно время года - бесконечное цветущее лето со среднегодовой температурой плюс двадцать пять, цветущими и вызревающими розами, лимонами, апельсинами, бананами, кокосами не в оранжереях, а под  открытым горячим небом круглый год.

В это же время пошла полоса праздников - День любви, 23 февраля, 8 марта, - и вино, ром, пиво лились рекой. Активидады, концерты художественной самодеятельности следовали один за другим. Не говоря уж об обычных пирушках и пьянках в своих квартирах или в гостях у кубинцев.

В самодеятельность затянули и Симонова. Он написал несколько душещипательных стихотворений, посвященных мамам, женам, дочерям, сестрам и любимым, заставив на концерте некоторых особо расслабленных вином и жарой советиков всплакнуть.

Но особый восторг вызвали сочиненные им частушки на местные темы, исполненные мужским секстетом под руководством и гитарным сопровождением «полковника» Климова со сцены актового зала кубинской средней школы. Поглумившись над отдельными недостатками в работе и бытовухе советских колонистов, слегка прокатились и по безработным «крысам».

- Из Гаваны лавка едет -

  Отоварка будет, мать!

  Лавку с боем на рассвете,

  Как Монкаду, будем брать.

Тема оказалась весьма злободневной: 22 февраля, накануне дня Советской Армии, по информации из ставки Дуче, должна была прикатить гаванская автолавка. Очередь в «красный уголок», превращавшийся на время ее пребывания в магазин, «крысы» стали занимать с четырех утра. И, как всегда, не обошлось без ругани и потасовки.

Всеведущий Димитр Стоянов, встретив Симонова вечером у бильярдной, презрительно морща лоб и губы, изрек: «Вашия бабы - срам, позор Русии. Их не може пущам зад граница...»

После приезда Симонова из Никаро Карина и Барбарина стали приходить каждую ночь. Радовало, что Иван Сапега поступился своими большевистско-чекистскими принципами и ужинал, и завтракал за семейным столом супружеских пар Толик - Барбарина, Шурик - Карина. Морально-физическому единству Симонова и Петрушко на сексуальной базе Иван мог противопоставить только сотое китайское предупреждение о доносе. И он даже попытался пригрозить этим оружием победившего пролетариата Симонову. Но последний, вдохновленный примером Геры Якушева и Захарыча, сказал с насмешливым вызовом: «Да хер с тобой! Валяй хоть сейчас! Что, я Карину сюда насильно волоку? Или как некоторые штатские, лезут к девкам в дверь или через балкон с возгласами: дай, дай!»

И с этого дня Карина приходила к Симонову в субботу вечером и оставалась с ним до утра понедельника.

В воскресенье Иван и Толик уходили на корабль к морякам и возвращались к полночи. Или уезжали вместе со всей колонией на Кайо-Моа, на пляж, и появлялись с морскими трофеями пьяными к шести вечера и сразу ложились спать.

Поэтому воскресенья для Симонова и Карины превратились в дни любви и райского блаженства. В квартире тишина, весь дом опустел - советики жарятся на пляже, на улице жара - и там тоже тихо и пусто. Даже попугаи на балконах советиков и щенок под горой молчат. А они, как Адам и Ева, голые и беззаботные, возлежа на расширенной приставными стульями тахте, попивают ром или вино, курят «популярис». Периодически отдаются всепоглощающей страсти и снова попивают ром с лимоном и льдом, покуривают и ведут неторопливую беседу на английском и испанском. Карина посмеивается над его ошибками в кастильском наречии - в произношении или грамматике, и день протекает незаметно, как в прекрасном сне.

Иногда они смотрят, из соображений конспирации, до предела убавив звук, телевизор. Или Карина читает ему вслух отрывки из кубинских и испанских книг, а потом просит пересказать прочитанное. И снова посмеивается, передразнивая и поправляя его огрехи в castellano. А он, в свою очередь, имитирует ее легкую картавость - и оба смеются, забыв обо всем на свете.

Когда ром будит в его мозгу центр бывшего ротного запевалы, он тихо мурлычет ей запомнившуюся с детства песенку Вадима Козина: «Наш уголок нам никогда не тесен, когда мы в нем, то в нем цветет весна...» И иногда, глядя на нее спящую - голую, черную на белой простыне - и такую неправдоподобно красивую и недостижимо молодую, думал, что согласился бы прожить вот так всю жизнь, - в умеренной работе и безмерной любви.

***

А где-то в середине марта Симонов заболел. Из-за пустяка, в общем-то. Забыл взять из дома ключ, вернулся с работы, Толика и Ивана в квартире не оказалось. Он полез на свой балкон через балкон соседей. И в какой-то момент поцарапал о бетон левый локоть, травмированный еще в детстве из-за падения на теннисный корт.

Через день он почувствовал боль во всем предплечье, оно припухло, кожа на нем порозовела. Фельдшерица Галя Андреева не на шутку встревожилась и на следующее утро повела его в кубинскую поликлинику.

Там пришлось отстоять внушительную очередь к хирургу и попутно отвечать собравшимся около него кубинцам на разные вопросы о счастливой жизни в Union Sovietico.

В ослепительно белом кабинете с кондиционером очень серьезный молодой врач озабоченно ощупал его вспухшую руку и глубокомысленно произнес всего одно слово: inflamacion – заражение. И прописал ему лошадиные дозы пенициллина внутримышечно.

Все лекарства советики должны были приобретать в местной аптеке за свои кровные песо. И стоили они в несколько раз дороже, чем в Союзе. Поэтому практичные и информированные москвичи и ленинградцы ехали за границу со своей аптекой.

Галя превратила его задницу в решето, но плесневый грибок не мог победить этот самый «инфламасион». Зловеще красная опухоль росла на глазах и распространилась от локтя до кисти, температура поднялась до тридцати восьми с копейками, и в сознании Симонова наряду с «инфламасионом» возникло новое, более грозное слово: «гангрена».

Перспектива вернуться из заморского путешествия с одной правой без помощи карающего мачете Карининого отца приобретало зримые очертания.

Хирург Пинта расписался в своем бессилии и настрочил ему направление в Сагуа. В этом городке - в качестве подарка от советского стола кубинскому столу - был построен шикарный hospital. Об этом Симонов узнал из мемориальной доски, прикрепленной у входа в больницу, куда его в сопровождении Сергея Лянки доставило персональное авто, видавший виды «уазик» начальника КАТа компаньеро Матео.

Сделали рентгеновский снимок руки. И важный седоватый ортопед - во всем белом и больших очках в черепаховой оправе, -повертев на свет черно-белую пленку, доходчиво объяснил Симонову и Лянке, что из-за старой травмы в локте нарушено кровообращение. Новая зараза, заняв круговую оборону, из этого места лекарствами не вымывается. Так, во всяком случае, понял Симонов важного ортопеда.

В процедурном кабинете красивая и разговорчивая медсестра Virjinia наложила ему на локоть марлевую салфетку с каким-то мазутом на компрессной бумаге. Потом туго перебинтовала и подвесила согнутую в локте руку на марлевую петлю, накинутую ему на шею. Оставалось только писать репортажи с петлей на шее.

Симонов, воспользовавшись отсутствием свидетелей, в шутку пригласил Вирхинию к себе на кофе. Она живо на это откликнулась. Он объяснил, как найти его в Моа. Она сказала, что каждую неделю ездит с врачом кожно-венерологом в Моа на предмет выявления и лечения сифилитиков и трипперитиков на заводе и за его пределами. Поэтому обязательно навестит компаньеро Alejandro и сделает ему перевязку на дому.

«Solo sin ningun regalo de uno de vuestros pacientes», - немного опасаясь за то, как будет воспринята его шутка, сказал Симонов: «Только без подарка от какого-нибудь из ваших пациентов».

Но Вирхиния была настоящей кубинкой: она просто покатилась от смеха, нагнулась, сорвала с головы белую накрахмаленную шапочку, смяла ее и стала хлопать ею себя по коленям. А халатик у нее был коротенький, и колени и смуглые ножки были ну прямо точеными, и черные, воронова крыла, волосы, рассыпавшиеся по плечам настолько густыми, блестящими и волнистыми, что в них хотелось запустить пальцы и никогда оттуда не убирать. И лицо, и фигура у нее были настоящими испанскими - лучше, чем у Иоланты из КАТа, почему-то подумалось Симонову. Да и лет ей было не больше двадцати двух - самый смак! А в больших черных глазах искрился, может быть, неосознанный призыв к любви и веселое сознание своей неотразимости.

И забыв о своей руке, угрозе гангрены и высылке с Кубы по болезни, Сомонов подпрыгивал на заднем сидении катовского «уазика», поглядывая на меняющийся солнечный тропический пейзаж. Холмы с пальмами на покатых склонах чередовались с плантациями «каньи» - сахарного тростника. А сибирский мечтатель с упоением думал, как развернутся события при встрече с этой гибкой, высокой, длинноногой и игривой красавицей, скорее всего происходившей из рода какого-нибудь идальго-конкистадора.

А тот второй, живущий и наблюдающий за ним, прощупывал его замыслы с мефистофельской усмешкой, поматывая рожками, и в его суженных блестящих глазах переливался вопрос: «А как же Кари? Ты же ее так любишь!..» «Ну и что тут такого? - слабо отбрыкивался он - Это же так, игра!» «Ну, смотри, смотри. Доиграешься!..»

А Карина за все время его болезни не пропускала ни одной ночи. Приходила раньше обычного - после десяти вечера - и уходила в одиннадцать утра, поскольку уроки в своей академии она давала с восьми вечера. Были дни, когда оставалась с ним и до трех-пяти дня, и Симонову пришлось предупредить камареру Аниту, горничную от КАТа, чтобы она не убиралась в их апартаменто - он и его сожители обойдутся без ее услуг.

Анита, как ему показалось, посмотрела на него карими глазами умной и доброй змеи и легко согласилась: «Muy bien». - Очень хорошо.

Ей было года тридцать четыре, две дочери, муж. Она как-то приглашала Симонова на cumpleanos - день рождения одной из своих «эмбр» - младшей дочки. Ему пришлось вежливо отказаться из-за свидания с Кариной. Но подарок - конфеты, шоколад, пару банок консервов, бутылку «столичной» - они всей комнатой дочурке и родителям преподнесли.

После этого благородного жеста Анита - и без того мягкая, обходительная, добрая женщина - прониклась к их апартаменто самыми нежными чувствами. И если холостяки из других квартир время от времени жаловались на пропажу из холодильников продуктов и «утечку» из начатых бутылок спиртного, то у них - Сапеги, Петрушко и Симонова - все промпродтовары сохранялись в неприкосновенности. А полы, раковины и унитаз сияли девственной чистотой.

Леня Лескин не редко ныл, что у него и ром отпивают, и хамон отрезают, и две бутылки одеколона пропали. И пусть он отвык здесь, на Кубе, этим ителлигентным напитком опохмеляться, недоверие к обслуге переживал болезненно.

Молоденькая юркая камарера с повадками привокзальной цыганки, убиравшая квартиру Серова и Лескина, огорчала патентоведа еще и по другому поводу. Пока он и Игорь проливали пот в сернокислотном цехе во имя процветания первого социалистического государства на американском континенте, она со своим дружком на его кровати, судя по характерным пятнам на простыни, в «любовь играет».

Игорь этот факт подтвердил: «Приехали на обед, а они нагишом на Лениной кровати лежат и наш ром лакают»... При произнесении слова «КАТ» и имени грозного хефе Матео сладкая парочка залилась слезами, чуть ли  на колени не рухнула перед разъяренными советиками: «?Mateo? ?No, no,no!..»

Советики жаловаться Матео не стали, тем более что на следующей неделе в их апартаменто появилась другая камарера, пожилая, неулыбчивая и безукоризненно честная.

***

Шла вторая неделя болезни, Симонов не работал, валялся в постели, опухоль не спадала.

Галя Андреева, плотненькая коротышка с круглой крестьянской мордашкой и одетая почти всегда в одно и то же застиранное линялое платьице в голубых цветочках, приходила к Симонову два раза в день - утром и вечером. Сразу шла на кухню и ставила на плиту закопченный стерилизатор со шприцом. Потом садилась рядом на стул, дожидаясь, пока у него под потной подмышкой нагреется градусник. И подавала исчерпывающую информацию об очередных сенсациях в колонии советиков.

Для наших детей будет строиться восьмилетка, и в том же здании проектом предусмотрен медпункт.

Матео снова обещает завести советикам сто куриц, если они согласятся их сами зарубить, обтрепать и сдать в КАТ пух и перья.

Из Гаваны привезли кучу коробок с фильмом «Освобождение». Киноаппарат сломался, а ее Юра, муж, снова пьяный, не хочет его ремонтировать бесплатно, и Смочков грозится, что добьется отмены продления его пребывания на Кубе.

Наконец она от души втыкала ему в задницу тупую иглу и уходила. И минуту спустя появлялась Кари. На время фельдшерского визита она скрывалась в комнатах Ивана и Толика в накинутой на голое тело его рубашке. Скинув ее с плеч на стул, она ложилась на него, запускала тонкие, длинные пальцы в его и без того растрепанные волосы и долго смотрела ему в лицо загадочными африканскими глазами с розовыми белками. И медленно произносила по-русски незнакомо звучащие, словно впервые услышанные слова: «Я тэбя лублу, Шюрик». И это ласкало слух слаще самой прекрасной музыки. Потом ложилась рядом и по-детски лепетала другую русскую фразу: «Я хочу курит...»

Из-за антибиотиков и температуры, поднимавшейся к вечеру до тридцати восьми градусов, Симонову пришлось отказаться от вредных привычек - сигарет и рома. Осталась только одна - самая полезная – Карина. И он порой удивлялся, откуда в его больном теле, отравленном «инфламасионом», находились силы для дневных и любовных ночных процедур.

Иногда его навещали официальные и неофициальные лица: Роберто Эрера, Андрес Эстевес, Луис Ариель, Рене Бекерра, Димитр Стоянов, не говоря уже об Игоре Седове, Лене Лескине, Володе Бурине, Юре Аржанове.

Даже Люда Биденко нанесла ему внезапный визит, чтобы выразить искренние или неискренние соболезнования по поводу его внезапной болезни, соседствующей с кончиной его нахождения на Кубе. Попутно сказала, что у столь любимого Князева очередные неприятности. Ему по жалобе в крайком инкриминируют очередные злоупотребления служебным положением в личных целях: незаконно дал квартиры отцу, сестре, брату, машины себе и брату приобрел вне очереди, украл кирпичи и лес на гараж и дачу. И все это проверяется городской прокуратурой.

О ее встречах с «белофинном» Эйко они оба дипломатично не произнесли ни слова.

А Роберто Эрера ошарашил Симонова тем, что кубинская сторона вышла с ходатайством к советикам о продлении срока его пребывания на Кубе еще на год. Согласен ли он? И Симонов без колебаний согласился.

Еще один год с Кари - это же целая жизнь!.. Но, дабы притупить бдительность кубинского чекиста, сказал, что этот вопрос надо согласовать с «эспосой» - женой. Роландо понимающе закивал своей тяжелой серьезной головой воскресшего римского императора. Неторопливо допил ром с лимоном и, попросив не тянуть с согласованием, ушел - весь какой-то помятый. Даже рубашка и брюки на нем были словно пожеванные - явление для ответственного кубинца странное. Они выделяются скромной элегантностью - наглажены, ботинки надраены, как у матросов, отпущенных в увольнение на берег. Еще Роберто сказал, что всерьез занялся русским вместе с Луисом Ариелем и нуждается в его, Симонова, помощи. Не приведи Господь, подумал Симонов, если Эрера участит свои визиты на почве самообразования.

Приходил и Коля Смоляров - доложить, как проходит излечение от триппера. Прежде всего, пожаловался на задницу: исколоты обе ягодицы - сесть невозможно. Зато гонококкам хоть бы хны! - с конца капает, правда, уже не белой, а прозрачной капелью. Он даже пропел: «Березовым соком, березовым соком».

- А что говорит доктор Регаладо? Медицина бессильна?

- Успокаивает. Еще немножко, еще чуть-чуть. У меня уже вместо крови - пенициллин.

- За все надо платить, Коля! Деньгами или гонококками. А я вот инфламасионом. Тоже ни черта не проходит. Я на пенициллиновом заводе когда-то электриком работал. Возможно, заработал невосприимчивость к нему.

- Тебе проще, Саша. А ко мне грозится в этом месяце жена из Новосибирска приехать. Изголодавшаяся. А чем я ее накормлю, гонококками?

- Спеши, мой сын, уколы сокращают нам опыты быстротекущей жизни. Пусть Регаладо увеличит дозировку.

- Тебе смешно, а у меня в башке другие стихи: в зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь.

Но и у Симонова опухоль увеличивалась и приобретала фиолетовый оттенок. Хирург из моавской поликлиники снова написал ему направление в госпиталь в Сагуа.

На этот раз Матео не захотел уступить «уазик» из-под своего зада и распорядился, чтобы Иоланта заказала такси по телефону. Красавица величаво огладила Симонова влажным и мягким, как черная бархотка, взглядом и стала набирать номер. А он благоговейно смотрел на изящный золотой крестик, покоящийся в матовой долине между двумя холмами, едва прикрытыми изумрудным полупрозрачным маркизетом ее очередного наряда.

Потом Иоланта, встав к нему спиной и продемонстрировав не менее интересные детали своего роскошного тела, достала из небольшого сейфа две десятипесовых банкноты и попросила расписаться в расходном ордере. После чего отдала деньги и объяснила, как найти в старом Моа стоянку такси, - там его будет ждать Dodge-1500.

Симонов попытался выяснить, почему бы этому «доджу» не подкатить сюда, к КАТу, но Иоланта только недоуменно приподняла свои совершенной формы плечи, золотой крестик между холмами при этом заскользил, влекомый тончайшей цепочкой, вверх по нежной долине. И сделав выразительную паузу, Иоланта произнесла алыми губами неопровержимую кубинскую фразу: «Problema. No es posible, companero». Нельзя, мол, существует некая непреодолимая проблема, товарищ.

И пришлось ему, солнцем полимому, с левой рукой, подвешенной на марлевой повязке на потную шею, и с правой рукой, несущей портфель с угощениями для «энфермеры» - медсестры Вирхинии - шлепать до аэропорта. И потом с полчаса ждать у края шоссе автобус, а затем минут пятнадцать тщетно оберегать больную руку от нежелательных контактов с живыми и неживыми объектами в набитом до отказа «гуагуа».

***

Шофер «доджа» сумрачным взглядом исподлобья, горбатым носом и молчаливостью напомнил Симонову колоритных героев «Острова сокровищ». Симонов пожалел, что сел не на заднее сидение, а рядом с водителем. Мулат, едва запустив двигатель, на полную громкость включил сантьяговскую радиостанцию «Radio rebelde» и за всю дорогу не произнес ни слова. На ключе зажигания, отвлекая от приятных мыслей, болтался брелок - пластмассовый скелет хомо сапиенса без половых принадлежностей, насмешливо вихляющий всеми своими сочленениями и как бы напевая: ничто не вечно под луной. Было немного обидно: никакого любопытства к тебе, иностранцу, посланцу Страны Советов, и никакой практики в совершенствовании испанского.

Впрочем, «доджик» цветом кофе с молоком - этими машинами были укомплектованы таксопарки Кубы того времени - несся с такой скоростью, что на сорок километров до Сагуа - милого городка с колониальной застройкой на главной улице - потребовалось не более двадцати минут.

Вирхиния встретила Симонова как самого любимого человека. И так далеко допускала его в глубину своих бездонных глаз, что он опасался не вынырнуть из них обратно. От гибели останавливало трезвое соображение: а может, она настолько богата добротой, что всякий, кто к ней приближается, воображает себя неотразимым соблазнителем? Одно было бесспорно: Вирхиния необычайно красива. В подтверждение этого факта он привел ее в детский восторг своей домашней заготовкой:

- Usted es la mejor y mas hermosa muchacha de Cuba. - Вы самая лучшая и самая красивая девушка Кубы. Правда, вы еще и обманщица: обещали прийти и сделать перевязку - и обманули. И вот видите - я погибаю.

Комплимент для кубинки - с нашей точки зрения, и не очень изысканный, даже попахивающий откровенной пошлостью и намеком на немедленную стыковку - больше, чем комплимент. А комплимент от иностранца, пусть и советика, - это уже признание соответствия девушки международным стандартам. И Вирхиния, как он и ожидал, несмотря на несомненную привычку к восхвалению ее красоты и обаяния, засияла перед ним всеми цветами радуги - глазами, губами, зубами, жестами, вздрагиванием ее молодого гибкого тела на длинных точеных ногах, обтянутых капроновыми чулками телесного цвета с безукоризненным швом и черной пяткой.

Достать такие чулки на черном рынке на Кубе дано лишь самым везучим или любимым женщинам. Симонов знал им цену. Сам каждый раз, когда из Гаваны приходила автолавка, покупал пары по две для Кари. Чем вызывал явное недовольство и нездоровое любопытство «крыс».

- И я вас ждала, компаньеро Alejandro. Специально для вас мы приготовили очень дорогое английское лекарство.

К введению этого лекарства готовились как к очень сложной операции. Sala de operaciones - операционная, освещенная лампами дневного света, блестела ослепительной белизной стен, полов и потолков, хирургических одежд и никелированных коле режущих инструментов. В помещении царила прохлада и шелест от легкого ветерка – из решеток в стенах поступал воздух от кондиционера. Успокаивающе пахло спиртом, новокаином - сложной смесью запахов не парфюмерного магазина.

Симонов, немного смущаясь своего бледного, давно не бывавшего на солнце тела, разделся и лег на хирургический стол. Ортопед и Вирхиния были в марлевых масках. Ему, уже лежачему, Вирхиния тоже закрыла нос и рот марлевой повязкой. И все это, удивлялся потом Симонов, только для того, чтобы в локтевую сумку - если верить ГалеАндреевой, есть и такие «сумки» - шприцом ввести некий чудодейственный и дорогой английский препарат.

Для начала эту сумку обтыкали новокаиновыми уколами. Затем ортопед с особой торжественностью принял от Вирхинии рукой в резиновой перчатке драгоценный шприц, помедлил, выдал с конца иглы крошечный фонтанчик и, наклонившись и прощупав глазами объект атаки, всадил свой инструмент в онемевшую верхнюю конечность беззащитного советика. Ее нежно придерживала, ободряюще улыбаясь Симонову глазами, Вирхиния. Этот взгляд был намного ярче хирургического софита, направленного в сторону его воспаленной руки.

Потом он снова оказался наедине с Вирхинией в процедурном кабинете, еще немного «балдой» от новокаина. И это позволяло сыпать комплименты милой медсестричке и задавать разные неформальные вопросы: замужем ли она, есть ли novio - жених - и не ревнивый ли он. А где она живет и с кем и когда наконец намерена посетить больного? Ответы успокаивали: не замужем, жениха нет, живет в Сагуа с родителями.

- И почему же ты, такая красивая, до сих пор не замужем?

- Не хочу. Мне нравиться быть свободной.

- И тебе никто не нравится? Я, например.

- Вы? - Вирхиния нисколько не смутилась, только засмеялась, хлопая себя по животу. - Конечно. Но вы же женаты.

- Здесь, на Кубе, я холостяк. Приедешь ко мне? Адрес не потеряла?

- Мы с доктором ездим в Моа каждую среду. Я обязательно приду к вам.

У него перехватило дыхание: все идет как по маслу.

- Сегодня пятница, - сказал он. - Осталось до встречи...

- Всего четыре дня, - опередила его Вирхиния.

Он достал из портфеля и выставил на стеклянный стол рядом с марлей и ватой бутылку рома, конфеты и консервы - весь свой джентльменский набор. Вирхиния смотрела на него озадачено, почти с испугом повторяя: «No, no,no»... Как будто ей немедленно предстояло расплачиваться натурой.

- Если не надо тебе - отдай врачу, - сказал он.

Вирхиния с молниеносной быстротой попрятала бутылку, пакеты и банки вниз застекленного шкафа, стоявшего в углу перевязочной. После этого он приблизился к ней и попытался чмокнуть в щечку - она резво отскочила назад и указала глазами на дверь: «?Cuidado! Alliestala gente esperando». - Осторожно! За дверью ждут люди.

После искусственной больничной прохлады воздух на улице Симонову показался наколенным, как в сауне. Солнце подбиралось к зениту. По узкой улице прогуливался живописный петух с явно бойцовскими данными - длинные когтистые лапы и красный гребень, похожий на каску кирасира.

Мрачноватый таксист, к приятному изумлению Симонова, рассчитавшемуся за проезд еще в Моа, ожидал его, покуривая сигару. Рядом с ним в машине сидел морщинистый пожилой кубинец в соломенном сомбреро и что-то горячо доказывал потомку карибских флибустьеров.

Симонов молча сел на заднее сидение, и шофер, не выпуская сигару изо рта, тронул с места. Существовало правило на Кубе - подсадка строго запрещалась, и полиция за это беспощадно наказывала таксистов. Но этому водиле, как и нашим таксистам, все запреты были по фигу. В Моа старик в сомбреро сунул «пирату» в горсть смятые деньги, а Симонов получил от последнего квиток для отчета перед Иолантой.

***

Назначая Вирхинии свидание, Симонов рассчитывал, что следующую неделю еще просачкует со своей больной рукой. Однако вечером к нему заявился поручик Дуб - предпрофкома Самков - и сказал, что завтра, в субботу, он обязательно должен выйти на работу. Иначе, согласно контракту, кубинцы могут поставить вопрос о его замене на другую рабочую лошадку. Ибо болеть инспецу подряд пятнадцать дней можно, а дальше - поезжай выздоравливать на родину. Не подряд имеешь право болеть снова. И посему выходи-ка ты, Симонов, завтра «трабахать» в ставшую родной офисину. А потом посмотришь - начинать ли сызнова «балду бить», «косить дуру», «клопа давить» или проявлять чудеса трудового героизма.

Симонов немного затосковал, показал Дубу опухшую розоватую ладонь перебинтованной руки и сказал, что надо дожить еще до утра, а там решать самому, как быть.

- Да брось ты, Саша! - вдруг душевно сказал Дуб – Барбароха. - Завтра же суббота, работаем до полдвенадцатого. Что, три часа ты не сможешь дурака повалять?

Аргумент, как и все гениальное, был по-дубовому прост. И Симонов, проведя очередную ночь с Кариной и отправив ее на рассвете в альберге, солнечным мартовским утром вышел к заводскому автобусу в образе «солдата с раной»: левая рука, согнутая в локте, на марлевой перевязи, неизменные темные очки.

Толпа изобразила радость по поводу его становления в строй. И, конечно же, выразила единодушное желание выпить по этому поводу. Последнее Симонов мудро предвидел. Где-то за полчаса до полудня из своего портфеля, заменявшего походный ранец, вместо маршальского жезла извлек бутылку «матусалена», кофейные чашечки, лимоны и апельсины, пригласил к столу своих подчиненных и кубинскую сторону – Роберто Эреру, Луиса Ариеля, Рауля Креспо, чтобы выслушать здравицу в свой адрес на русском и испанском языках.

А он прикоснулся к любимому напитку лишь потрескавшимися от жажды губами: Галя Андреева явно была неравнодушной к его пробитой в сотне мест заднице и утром успела влить в нее очередную дозу антибиотика. А он начал верить в чудеса медицины. Вечером и утром у него впервые за две недели установилась нормальная температура, за ночь спала опухоль с кисти, и она приобрела нормальный коричневато-желтый цвет. Даже обозначились голубоватые вены в виде буквы «Ж» - намек на то, что все еще впереди.

Карина радовалась его выздоровлению больше, чем он сам. И она снова - может, в третий или в пятый раз за последние ночи, - прижавшись своим длинным голым телом, шептала ему в ухо на внушенном Барбариной русском: «Я хочу от тэба рьебонка».

Появление на свет кубино-советского примата непредсказуемой окраски в зародыше могло произойти каждую ночь: практически они никак не предохранялись. Китайские одноразовые изделия – «марипосы» - в процессе эксплуатации рвались, превращаясь в неряшливые резиновые лохмотья. А контрацептивные таблетки, взбивались в пивную пену, пахли хлоркой и разъедали кожу в интимных местах, вызывая нервный и психологический дискомфорт и проклятия в адрес фармакологии и фармацевтики.

Карина первой отказалась от всех средств индивидуальной защиты, и все вершилось естественным путем, как и миллионы лет назад, когда Homo - по-русски, человек - еще не был разумным, а просто умным и прямоходящим.

Симонов попытался уговорить ее прибегнуть к спирали или колпачку - она оборвала его на полуслове: «Tranquilo, es mi problema». - Успокойся, это мое дело... И он, понадеявшись на русский авось, больше не возвращался к этой «ее проблеме», надеясь, что - при своей скрытности - она уже предприняла какие-то хитромудрые меры. Но перед каждой сексуальной атакой в нем возникала тревога, что удовольствие может трансформироваться в долгую цепь тревожного ожидания и поисков выхода из тупика.

И сейчас он, почувствовав прилив сил и непреодолимого желания, почти не отрывая своих губ от ее, горячих и влажных, долго, с короткими перерывами, чтобы продлить наслаждение, упивался послушным и щедрым телом. Ему казалось, что они переливаются друг в друга - и ощущениями, и чувствами, и плотью - всем, что есть в них, сливаясь в нечто непостижимое, как солнечная масса или земное ядро. А потом, как после взрыва, наступил покой и опустошение, словно из тебя ушло что-то невозвратное, чего не следовало терять.

Она тоже лежала на спине в молчаливом отчуждении и, похоже, ждала, когда он разрушит это состояние первым пришедшим на ум словом. И одновременно думал: нет на свете ничего чудесней, чем любовь к женщине. Даже то, что мнится любовью, - то же неповторимо. Лучше обман или самообман, чем ожидание чего-то сверхъестественного - или вообще ничего - без божества, без вдохновения.

- ?En que piensas? - О чем та думаешь? - дотронулась она кончиками пальцев до его щеки, словно подслушав его вопрос к ней.

Он тоже был не прочь прочесть мысли в ее милой черной головке.

- Are you thinking of another girl? - Ты думаешь о другой девушке?

И здесь она попала в точку: он как раз подумал о Вирхинии - а как будет с ней на этой же тахте в среду?.. Но его трудно было застать врасплох: изворотливый ум тут же подсказал подходящий финт:

- Ты судишь по себе? Сегодня ты гуляла с парнем по улице.

- Кто тебе сказал? Это учитель из Никаро. Ну, кто тебе сказал?

- Я сам видел.

Подогреть в нем ревнивые чувства попытались Иван и Толик. Они ездили в старое Моа - фотографировались на фоне экзотических пальм, бананов, хижин - и на морском причале. И не без злорадства, наперебой, рассказали Симонову о веселой паре - Карине и каком-то высоком мулате, беззаботно гулявших по улице.

- ?Mentirosito! - Обманщик, ты не мог нас видеть - ты же сказал, что после работы был у Рене Бекерры. А тебе не сказали, что с нами были другие? - Рауль, Биатрис и еще человека три. Мы шутили, смеялись. Это кто тебе сказал? Ибан? ?Eres clarividente? - Ты что, ясновидящий?

И Симонов не хорошо подумал о своих сожителях: поганенькие мужичишки на уровне деревенских сплетниц.

***

В среду, в обеденный перерыв, когда Толик и Иван ушли на сиесту в свои комнаты, а Симонов одной рукой мыл под краном посуду - было его недельное дежурство по кухне, - в их квартире появилась Вирхен. В коротком золотистом платье, черные волнистые волосы роскошным веером до поясницы, с плеча свисает изящная сумочка. И рядом с ней нарисовался - совершенно лишний и нежелательный - сутуловатый, высокий, тонкошеий очкарик. В белой гуяйавере, белых мятых штанах и белых китайских кедах.

Вирхиния представила белоштанного как medico dermatologo-venereologo. Симонов, подавив в себе досаду и изображая русское гостеприимство, усадил парочку за стол, налил по тарелке борща, позднее на второе подал гуляш с картофельным пюре. И бутылки с ромом и сухим «саперави» выставил, конфеты «Мишка на севере». В качестве экспромта получилось вполне прилично. Извинился, что поел, и для себя налил только чашку чая.

Медикам все понравилось - и ром, и вино, и comida – еда. Разговор на животрепещущие темы шел живо и мило. Говорили в основном о сифилисе. По словам дерматолога-венеролога, в этом тихом городке создалась угроза сифилисной эпидемии. В Моа побывал корабль под кипрским флагом. Безымянный матрос с этого судна подарил одной из потерявших революционную бдительность кубинок именно его – сифилис. И эта, по-испански говоря, puta, ничего не подозревая, щедро поделилась заморским подарком с семью своими соотечественниками. А те, в свою очередь, тоже нечаянно, преподнесли сюрпризы другим подружкам и даже женам.

И сейчас в Моа на ушах стоят все - и медики, и полиция, и «сегуридад», пытаясь выявить сифилитиков. А в результате сексуальная жизнь в городе парализована: мужья боятся жен, жены мужей, не говоря уже о холостяцкой части населения, молчаливо давшей обет воздержания.

Опасный город, в ходе беседы делал для себя выводы Симонов. Отсюда можно вернуться не только без руки, но и без «сопатки». Надо предупредить сексуально активных ребят, что по городу бродит этот безносый призрак и существует реальная вероятность «навара».

Вирхиния во время обеда и беседы не отрывала от Симонова чарующих глаз, несколько раз наступила ему под столом на ступню и, уходя, успела шепнуть, что в следующую среду придет одна.

Он вышел на балкон, чтобы помахать медикам вслед, а заодно посмотреть на Вирхинию сзади. И убедился, что она хороша в любой проекции - совершенство форм от макушки до туфелек на «гвоздиках». И походка длинноногой богини, идущей по водам, плавно и призывно качающей бедрами. Упустить такую деву - непростительный грех. Муки запоздалого сожаления будут терзать тебя всю оставшуюся жизнь.

А тот, второй, постоянно наблюдающий за ним изнутри, смотрел сейчас в затаенные уголки его души глазами Карины и вопрошал что-то вроде: и ты, Брут? Или: неужели все в мире - пыль и предательство?.. Поэтесса права: любовь – прекрасная страна, в ней каждый человек – предатель.

Когда точеная фигура Вирхинии скрылась за асфальтовым изгибом дороги, Симонов обратил свой взор к океану - он, отражая в себе солнце и небо, сияя своей чистотой и покоем, всегда напоминал Симонову о величии и ничтожестве, о бренности его существования и непостижимой вечности того, что ему не принадлежит. И еще о неопределенном одиночестве человеческой души, блуждающей в безмерном пространстве неопределенности, где нет никаких координат и гарантий ее бессмертия или гибели в беспрерывном потоке времени.

***

А Кари и Барбарину после возвращения Симонова из Никаро не брал мир. Они ссорились из-за мелочей, причем, к удивлению Симонова, нетерпимость к своей подруге проявляла Карина.

Доходило до смешного. Барбарина в четыре утра, постучав, пришла в их спальню из комнаты Толика, плюхнулась на стул, обхватила голову ладонями и попросила Симонова принести воды из-под крана.

Кари была уже одетой, а он лежал под простыней совершенно голым, сочувствуя Барбарине: наверняка они со штангистом в интервалах между любовными утехами нарезались «карибки» - самого дешевого рома наподобие нашей сивухи или сучка. От этого благородного напитка во рту возникал такой сушняк, что его приходилось заливать ведром воды раза три за ночь.

- Кари, принеси подруге стакан воды, - попросил он.

Карина стояла на своем любимом месте - в углу слева от окна и нервно грызла ноготь большого пальца. Она словно не слышала просьбы - только очи опустила долу, и вид у нее был угрюмый и непримиримый. Симонов мягко напомнил ей мольбу «накарибленной» сексбомбы.

- Yo no quiero traer el agua para ella. Me voy Till tonight! - Не хочу приносить ей воды. Я ухожу. До вечера!

И ушла, не поцеловав его. А он не мог даже подняться - лежал голяком, соображая, какая кошка пробежала между подружками. И Барбарину не успел спросить: она тоже поднялась и, кинув в его сторону – «пока, Шурик!» - поспешила догнать Карину.

И уж совсем не походило на Карину, что она в присутствии Максимо и Марии, когда они вечером впятером сидели за столиком у входа в alberge и цедили сухое вино, принесенное Симоновым, вдруг из-за какого-то слова, сказанного Барбариной, резко поднялась и скрылась в чреве общежития. Она не вышла к компании даже после того, как Мария сходила за ней и отсутствовала минут десять. Настроение у всех упало, хотя и делали вид, что ничего экстраординарного не произошло. Максимо рассказывал об учебе в институте: и он, и Мария на прошлой сессии завалили экономику и сейчас готовились к пересдаче.

Карина - на этот раз без подруги - появилась у него после полуночи, как ни в чем ни бывало, и без вопросов с его стороны объяснила, что возненавидела Барбарину за ее неверность Вовику.

- Как можно сравнивать Вовика и Анатолия? - задала она риторический вопрос. – Говорить, что любит одного Вовика и встречается с другим. И еще ездит к мужу. Я этого не понимаю. Она оправдывается тем, что просто не может без мужчины. Разве это возможно? А ты? Ты можешь без женщины?

- Без тебя - нет.

- ?Mentirosito! Ты все время надо мной смеешься. Почему?

- Потому что ты смешная. Задаешь детские вопросы.

На следующую ночь Карина опять явилась одна. Толик преградил ей дорогу своим могучим монументально бронзовым торсом - на нем были одни трусы с белыми лампасами как напоминание о былой спортивной славе.

- А где Барбарина? - требовательно прогудел он. - Почему ты одна?

Карина поняла его без перевода и слегка повела плечами, ответив по-русски:

- Я не знаю.

- Все ты знаешь! - уже зло произнес Толик и скрылся за дверью своей комнаты с шумящим во мраке вентилятором.

- He is very angry like Ghost, our Biatrice. - Злой какой, прямо наше Приведение - Биатрис. Мы завтра вечером с Барбариной едем в Никаро, к Вовику. Без меня она ехать не хочет, почему-то боится его. Вовик стал очень нервным, агрессивным. Наверное, потому, что много пьет.

- Хорошо, поезжайте, - легко согласился он, вспомнив о том, что их отъезд приходится как раз на среду, и вероятность, что Кари может столкнуться здесь с Вирхинией сводится к нулю.

И тут же его озарило мрачное подозрение, которое он не смог подавить в себе, может, потому что перед ее приходом глотнул из горла приличную дозу рома.

- А может, ты хочешь повидаться с тем никаровским учителем?

Кари взглянула на него такими страшными глазами, что он невольно сел на кушетку. А она уже плакала, по-детски утирая глаза кулаками:

- Как ты мог такое подумать?

И он десять раз пожалел, что во время не прикусил свой поганый язык и сболтнул напраслину. Обняв ее за плечи, он извинился и долго утешал ее ласками и вином, дал покурить болгарского «Опала», принесенного Толиком с корабля и подаренного ему в обмен на две пачки кубинских «Popularis». Сей небескорыстный дар штангист сопроводил мудрой сентенцией: «Задаром, Шурик, и чирей на жопе не садится»…

И снова он и Карина спали не более трех часов, радуясь примирению и празднику ненасытных тел. Смертельная усталость наваливалась ближе к полудню, когда автобус увозил советиков с завода на обед в их apartamentos. И тогда он мог минут сорок, наскоро проглотив еду, предаться сиесте и после короткого сна – чумовым - возвратиться к своему письменному столу в oficina de proectistas.