Почему-то к Светлане он испытывал чувство, близкое к враждебному. Словно она обманом заманила его к себе в постель, пусть они и сломали ложе в его номере. Он не мог припомнить за собой такого... Ну, почему она хотя бы из приличья, для вида, как это бывает с нормальными бабами, не поломалась на территории другой страны?
А сейчас хотелось быть с ней грубым и циничным. И этим отпугнуть от себя, стать снова свободным и начать жизнь в этой стране с чистого листа.
Вообще-то, Симонов все эти дни не мог сам себя понять. Как будто чья-то злая сила заставляла его действовать вопреки всем своим прежним намерениям. Второй командировки на Кубу он добивался исключительно ради того, чтобы снова увидеть Карину. Пообещав месячную зарплату в валюте отдать по возвращении директору своего предприятия, а его другу гэбэшнику - безотлагательно подарить норковую шапку со своей головы за проталкивание его документов через таинственное чекистское чрево, он всего через двадцать месяцев получил вызов в Москву. Целую неделю проходил там разные формальности. Даже в ЦК КПСС выслушал нудный инструктаж о бдительности и пропаганде советского образа жизни, хотя и был беспартийным. Потом пропил кучу денег с оказавшимся в Москве в командировке своим директором и его свитой.
Один прелюбодей из этой свиты, Сашка Ерканов, навязался Симонову в друзья. Года два-три назад Ерканов после нескольких лет пребывания секретарем райкома комсомола стал важной шишкой - вторым секретарем райкома КПСС в том же районе. Но вскоре его с позором изгнали из партноменклатуры за пьяную драку в спецбане. В этом элитном заведении, как позднее прокомментировал это громкое событие простой представитель народа, Ерканов не поделил шайку со своим шефом – первым секретарем Задковым.
В схватку двух секретарей с миротворческой миссией ввязался - тоже голый - завотделом агитации и пропаганды райкома. Последний как коммунист с большим партийным стажем и ветеран-фронтовик свято верил в то, что человек человеку друг, товарищ, брат. Он решительно ввязался в рукопашную схватку взбесившихся партбоссов, пытаясь самоотверженно разнять их. За усердным изучением классиков марксизма-ленинизма он запамятовал грозное народное предупреждение: двое в драку – третий в сраку. И жестоко поплатился за свою наивность. Оба секретаря переключили свой большевистский гнев на идеолога, и миротворец из бани угодил прямиком в реанимацию с тяжелыми черепно-мозговыми травмами и контузией.
До суда дело, конечно, парторганы не допустили и партбилетов дебоширов не лишили. Но от позора бывшему персеку Задкову навсегда пришлось скрыться в какой-то городок в Подмосковье. На новом местожительстве к нему с пониманием отнеслось районное партийное руководство и пристроило на работу директором райпотребсоюза – место не престижное, но доходное.
А Ерканову пришлось вспомнить о своем сельхознавозном образовании механика. И он, ни бельмеса не понимавший в экономике, но имевший хорошо отлаженные блатные связи, приткнулся на специально придуманную для него прилично оплачиваемую и не пыльную должность главного экономиста конструкторского бюро в том же объединении, где работал Симонов.
Старые связи позволили ему выйти на нужных людей в Москве и под руководством горбатого профессора Комуницера из плехановского института, недавно прославившегося подписанием обличительного заявления против академика Сахарова, наспех состряпать туфтовую диссертацию о благотворном влиянии партийной организации района на рост производительности труда завода сельхозоборудования.
До позорного изгнания Ерканов сидел в президиумах по правую руку от партийного божка этого района. И, конечно же, периодически выпивая с заводским начальством, оказывал сильное влияние на рост потенциала завода.
После позорного изгнания из партийного рая у Сашки появился странный синдром: напившись до определенной кондиции, он вдруг с громкими рыданиями начинал колотиться о стену затылком и душераздирающе каяться: «Ну какой же я дурак! Какой же я дурак, дорогие товарищи!.. Вы даже не понимаете, что я потерял!..» Что скрывалось за этой неизбывной тоской, Ерканов не пояснял. Только гендиректор Князев в разговоре с Симоновым сделал своеобразное предположение: «Ты не замечаешь, как Сашка швыряется деньгами? По-моему, на секретарском посту у него были левые источники нетрудовых доходов…»
А теперь Сашка уже третий месяц жил в столице, готовясь к предзащите своего грандиозного труда перед собранием светил советской экономической науки и организации для них соответствующего банкета в ресторане «Пекин». Для этого требовались - вздыхал служитель науки - не малые деньги. Поэтому, когда он пригласил Симонова поехать на ночь в Пушкино к своей очередной пассии - комсомолке и студентке - из того же плехановского института, затраты по закупу закуси, шампанского и водки в Елисеевском гастрономе, Симонову пришлось взять на себя. После чего они на вечерней электричке отправились в Пушкино. По дороге Ерканов очень живо охарактеризовал свою пассию как юную еврейку, знающую толк в изящном сексе - при свечах и перед большим зеркалом, отражающим процесс со всеми лирическими нюансами.
Но и Симонову предстояло в очередной раз согрешить – переспать со страшненькой сорокалетней тетушкой Еркановской комсомолки. Только в полной темноте. При свете и перед зеркалом он вряд ли бы смог настроиться на качественный интим.
Сначала вдохновило то, что это была первая еврейка в его блудной биографии. А после «северного сияния» - смеси шампанского с водкой – тетушкина внешность – ее преувеличенно горбатый и длинный носик, грустные, как безнадежные карие вишни, глаза и тонкие губы - уже не имела никакого значения.
У бедной Сони полгода назад
умер муж, и - после его приглашения проследовать в спальню - вдовушку пару
минут мучила совесть и тягостное сомнение, стоит ли изменять светлой памяти
покойного супруга. Но в постели Соня оставила за бортом все свои печали, при
совокуплении визжала, как недорезанный поросенок: «Ой, что ты со мной делаешь?
Да у меня никогда такого не было!..»
По дороге из Пушкино в
Москву Ерканов допытывался, каким приемом Симонову удалось достичь столь
поразительного эффекта. Оказалось, что тетушкины стоны и всхлипы мешали
племяннице и ему вершить то же самое за стенкой, разделявшей две кровати, - даже
при свечах и зеркале.
***
Для Симонова было истинным
спасением от преждевременной кончины, когда он, измотанный беспрерывными
возлияниями и необузданным темпераментом скорбящей вдовы, наконец-то поднялся с
двумя бутылками водки и закуской в объемистом портфеле на борт серебристого
лайнера ИЛ-62, летевшего через Лиссабон в Гавану. Полет занимал около двадцати
часов.
В кресле рядом с Симоновым
оказалась Светлана Соловей, очень серьезная на вид женщина лет тридцати пяти,
коллега Вити Дорошенко по киевскому проектно-конструкторскому институту.
Самой выдающимся узлом в
конструкции самой Светланы являлась, несомненно, ее грудь. Эту деталь Симонов
не без интереса отметил еще в Москве при первом знакомстве со Светланой.
А так она была высокой,
крепконогой и невозмутимой, как сфинкс, стриженной «под мальчика»,
пренебрегавшей косметикой невыразительной особой с простоватым лицом и
отсутствующим взглядом широких светлых глаз.
Но грудь у нее была замечательная
— совершенной, стреляющей в суть мужского естества формы, отвлекающей внимание
от отдельных недостатков ее обладательницы. Например, несоблюдения гармоничных
пропорций между бюстом и, как бы это поприличней выразиться, ее ягодицами.
Последним не повредило бы приобрести столь же впечатляющие округло-выпуклые
очертания. Хорошо бы подправить форму подбородка, стереть складочки с шеи.
Удлинить на полшишки ноги. Да мало ли что еще? Но, брат, ешь, что дают!..
Дорошенко расширил кругозор
Симонова в отношении землячки дополнительными сведениями: замужем ни разу не
была, в связях, порочащих целомудрие старой девы, не замечена. И рекомендовал
сибиряку вплотную заняться разработкой данного объекта.
— Давай-ка лучше ты, Витя! –
отшучивался Симонов. - У тебя больше шансов. За границей я предпочитаю
переключаться на местные кадры - для укрепления интернациональных связей,
коллекционирования и удовлетворения естественного любопытства и страсти. Для
объективного отчета перед друзьями и сослуживцами. Для углубленного изучения
языка и обычаев.
— Она на тебя глаз положила,
Саша. Раза три говорила, какой интересный мужчина! Нарочно передо мной колоду открыла
и козырного туза показала: знает, что тебе передам.
Симонов, импозантной
внешностью, манерами и знаньем языков отдаленно походивший на грустноватых
чеховских ловеласов, на свой счет давно не обольщался: женщины, сами того не
осознавая, ценили в нем не его интеллект, а матерого кобеля, обладающего некой
мужской тайной соблазнителя. И Симонов, ставший за годы постоянных тренировок
профессионалом в этом пока не олимпийском виде спорта, редко разочаровывал их
ожидания.
— Не вешай мне лапшу на уши,
Витек. С таким роскошным бюстом она самого Фиделя на колени поставит. Он, кстати,
холостяк и наверняка мечтает о такой телке.
— А ты его опереди — и
перетасуй, как твоему темпераменту захоцца.
— Изыди, сатана! Меня ждет
моя Пенелопа на далеком тропическом острове, сплошь покрытом пальмами, и не сводит
глаз с океана...
Рейс был поздний. Едва
самолет набрал высоту, стюардессы замелькали по салону сначала с подносами
напитков — нарзаном, колой, фантой, белым и красным вином. Чуть позднее покатилась
по проходу тележка с ужином — на каждого пассажира подносик с ромштексом и
картофелем фри, маринованным огурчиком, крошечным бутербродом с красной икрой,
клубничным джемом в пластиковой коробочке в сопровождении пакетиков с солью,
перцем, горчицей. И ярким, как дневное светило, грейпфрутом величиной с дыню
сорта «колхозница».
Дорошенко, утопавший в
кресле за спиной Светланы, ликовал:
— Теперь верю, что мы и
взаправду за границу едем. Все, как у белых людей. Нет, такой фарт может
выпасть только раз в жизни! А винишка, если попросить, принести не откажут?
— Нажми на кнопку — закажи
на всех.
На кнопку нажимали еще раза
три, и невозмутимая белокурая стюардесса четко, как робот, поставляла вино в их
теплый уголок первого салона, перед дверью в кабину пилотов. Самолет шел
полупустым, а в Москве их почему-то пугали, что на этот рейс может не оказаться
билетов. После ужина в салоне вскоре выключили общий свет, Дорошенко заявил,
что намерен почивать.
А Симонов тонким чутьем
опытного охотника уловил, что соседка ждет от него первого хода. Он же не торопился,
все еще решая для себя, стоит ли утрачивать свою свободу на подлете к острову
Свободы, где его наверняка ждет нежная черная роза. Но в нем уже поднимается
низменное желание походя сорвать этот увядающий придорожный пырей.
Ладно, максимум серьезности.
Вы живете в Киеве? У вас есть муж, дети? Нет. Ну а у меня жена и дочь в седьмом
классе. А ваши родители - они живут в Киеве? Нет, под Киевом, поставляют мне,
их единственной дочке, сало, картошку и прочую сельхозпродукцию. Будете в
Киеве, заходите в гости. С ночевкой, надеюсь? Там будем посмотреть! И вы меня
угостите салом? И картошкой тоже. И на этом все, здоровеньки булы? А вы бы чего
еще пожелали? Горилки з пэрцэм. Хоть сейчас, с собой везу как сувенир. И
горилку и сало. Из самого Кыеву? Ну и произношение у вас – прямо кацапское! Нэ
маете вы украиньской мовы. А вы менэ зубы не заговаривайте. Где горилка? Вот,
видите? Бутылка - в ней горилка, а в горилке плавает стручок червонного перцу.
Никогда не видел и тем более не пробовал такого чуда. Только слышал из народных
преданий...
Попробовали горилку,
закусили сперва салом, а потом грейпфрутом. Хотели пропустить еще по одной, но
помешала стюардесса: в самолете было прохладно, и она стала разносить пледы. И
не фуфло какое-нибудь, а настоящие шотландские, шерстяные, в крупную клетку. В
подобный любила кутаться в зимние вечера, уставившись в телевизор, его дочь. А
сейчас Симонов и Светлана укрылись ими так, что оказались под одним одеялом.
Хорошо бы для полного комфорта откинуть спинки кресел в горизонтальное положение.
Симонов провел рукой по
горячему бедру киевлянки — как бы слегка, играючи — так баянист опробует
клавиатуру перед концертом. Инструмент оказался чутким, послушным, отозвавшись
горячей нервной дрожью. Без вполне вероятной пощечины.
И через некоторое время —
это произошло уже над погруженной в беспросветную тьму Атлантикой, после взлета
из Лиссабона - нежная, но уверенная десница Симонова ласкала упругие, как
волейбольный мяч, уникальные перси киевской инженерки по металлическим
конструкциям. Не зря Света потребляла сало и чистые первозданные продукты с
бахчей и приусадебных участков Малороссии, не рожала и не кормила своим молоком
сосунков: ее бедра были налиты молодой силой, а груди не нуждались в
реконструкции с использованием современных синтетических материалов…
Дальше все покатилось по не
раз проверенной дорожке. Гавана, отель «Rejis», номер, буйство животных
страстей, сломанная кровать. Светка при этом хохотала, как сумасшедшая.
А Симонов злился на себя,
увидев в этом некий трагический символ: летел сюда - за тысячи миль от дома, от
семьи - ради чистой и, как ему грезилось, настоящей любви. И вот все рухнуло
разом – и в прямом и переносном смысле! Он с треском свалился потным пьяным
похотливым скотом на затоптанный каменный пол затрапезной гаванской гостиницы в
обнимку с крепкой, как кобылица, ненасытной попутчицей…
Нет, у меня просто мидасовский
дар превращать все, к чему ни прикоснусь, в другой материал. Только у царя — в
золото, а у меня — в дерьмо. Будь под рукой пистолет, застрелился бы, не задумываясь.
Симонов, покачиваясь и
клонясь к стене, поднялся с пола — все плыло, мерцало, колебалось в пустом пространстве,
где, казалось, не было его самого, а лишь некий обрывок его пьяного духа
созерцал большое белое тело женщины, извивающейся на полу от истерического хохота.
— Все, мадам, — язык был
холодным и скользким, как комок ртути, — сеанс одновременной игры окончен.
Извольте пройти в свой нумер. Станок не выдержал славянской удали. Кипучей и
могучей. Простите.
— Ты что, серьезно?
— Более чем. Все было
прекрасно! Однако орудие производства оказалось слабее производительных сил.
Она все еще лежала на полу,
опираясь на правый локоть, а Симонов, голый и грустный, качаясь, витал над ней.
Было душно, как в предбаннике, и ее большое белое тело блестело от пота. А у
него струился пот даже между ягодицами.
Потом он с содроганием
вспоминал, как скользили их тела при тесном соприкосновении — словно две
больших детали шатунного механизма. С ней ему хотелось быть грубым и говорить
пошлости. Это было что-то новое: прежде он оставался джентльменом и с менее
интеллигентными особами.
— Крепко тебе засрали мозги
основами марксизма-ленинизма. А на чем ты спать будешь?
Светлана встала. Ее, как
видно, не брали ни моральные, ни физические испытания. Наведенные на него груди
напоминали две ядерные головки на боевом дежурстве. Он и сам сознавал, что
городит хреновину. Но надо же чем-то заполнить провал то ли в совести, то ли
промоину в замутненном сознании. Убежать от себя. Или в будущем элементарно
предвидеть последствия своих поступков. Еще проще — меньше пить.
- Ах, оставим ненужные
споры, я себе уже все доказал! — садясь в кресло, пробормотал Симонов. И в
каком-то отчаянии отхлебнул большой глоток из бутылки с темным ромом.
Он ненавидел ее за то, что
она отняла у него приличный кусок свободы. А себя презирал за падкость на
легкую добычу и свою необузданную похотливость. «Кто похоти покорный раб, тот
нищ умом и духом слаб», - собственноручно пригвоздил он свою душу к позорному
столбу прочитанным где-то нравоучением. За собой он знал эту слабость: стоило
выпить – и память, кстати и не кстати, подсказывала давно забытые строки.
Помолчав, он добавил
очередную цитату, войдя в резонанс с переживаниями поэта-декадента:
— Я пьян давно, мне все
равно.
Момент преодоления
пространства между своим и Светкиным номером он помнил смутно, а, проснувшись в
ее кровати и определив координаты своего местонахождения, решил: ты снова низко
пал и снова не разбился!.. В жгучих полосах тропического солнца перед носом
оглушенного перелетом, горилкой, жарой и сексом советского специалиста возвышались
две белых, еще вчера привлекательных вещи, сейчас напомнивших ему почему-то о
бескрайних плантациях сахарной свеклы в Приднепровье. Симонов тихо прикоснулся
к одной из них. Светлана вздрогнула и открыла глаза:
— Чего тебе? Опять?
— Ты читала Кама-Сутру?
— А что это?
— Индийский гост по сексу.
Мы бы могли его обогатить.
— Так в чем дело? Давай!
— Поздно. Пропало
вдохновение. Пойду к себе — побреюсь, приму душ, если есть вода.
Для себя он решил: баста! Мы
просто знакомы, мы просто знакомы... Это случалось с ним и раньше. Оправданием
внезапным разрывам служило критическое отношение к своей персоне: чем скорее
женщина избавится от него, тем лучше. Прежде всего, для нее самой. С ним ни для
одной из них не существовало светлого будущего. Не говоря о счастье. А
случайную близость - вроде этой - он считал не более чем обменом любезностями.
Два одиночества по доброй воле и предварительных условий поделились тем немногим,
что имели. Хлеба горбушку – и ту пополам. И, слава Богу, коли обоим было одинаково
приятно.
— Встретимся в ресторане, не
опаздывай на завтрак, — сказал он уходя.
- Идите чинить кровать.
Еще одно подтверждение его
жизненному наблюдению: физическая близость чаще всего мужчину и женщину ничему
не обязывает. Похоже, что тело и дух находятся в постоянной борьбе друг с
другом за пальму первенства. Тела сблизились, а души разбежались.
Вот и Светка стала прежней Светланой, замкнутой и бесстрастной. Это немного задевало мужское самолюбие, но и успокоило смутные угрызения совести. Гораздо больше тревожила дилемма — опохмеляться или воздержаться? А вечером обязательно к Карине — с ней липкое ощущение нечистоты и предательства должно пройти само собой. Да и сколько раз он предавал, прежде всего, самого себя - не из корысти или страха, а из какого-то внутреннего протеста жить по общепринятой морали. А потом презирал себя за притворство и вероломство. И расписывался в своей неспособности сохранять верность и гармонию между высокими помыслами и низменными поступками.