ТЫ У МЕНЯ ОДНА ЗАВЕТНАЯ…

1

Для городского человека непредвиденные встречи становятся привычкой. Караваев вышел из троллейбуса, сделал несколько шагов по тротуару, уступая дорогуь встречным, и столкнулся в толпе с Таней. У него подпрыгнуло к горлу и на миг замерло сердце. Сказалось старое, и встреча с ней, как и прежде, показалась ему полной скрытого смысла. И во все время их разговора он не мог отделаться от этого чувства ожидания чего-то необыкновенного. Было немного досадно, что произносили они обычные при встрече старых знакомых фразы, вроде «Как поживаешь?» или «Как делишки?» – и порой приходилось придумывать вопросы, чтобы не молчать. Караваев давно заметил, что даже у старых друзей после долгой разлуки разговор не клеится, а стоит побыть вместе с полчаса, как речи польются потоком: тут и совместные, наперебой, воспоминания, рассказы о себе, о знакомых...

Они сошли с тротуара и встали сбоку газетного киоска, чтобы не мешать прохожим.

– Ты что-то похудел, – окинув старого знакомого близоруко прищуренными каре-зелеными глазами, с оттенком сожаления сказала Таня.

– Годы идут, и мы все понемногу бледнеем, – заметил, пожав плечами, Караваев.

Сказал он это не зря. Таня стала, как будто, выше, лицо потеряло прежнюю свежесть, и Караваев не переставал думать, что у нее есть муж и растет дочка. Она назвала ее Наташей, и он, Караваев, ее ни разу не видел. Да и, кажется, не желал видеть.

– Что ни говори, Олег, страшно подумать: скоро мне двадцать шесть! – воскликнула Таня, и что-то знакомое промелькнуло и разом исчезло в ее усталых, потерявших былой блеск глазах. Она, вспомнил он, всегда боялась постареть, даже кода ей было восемнадцать. «Ей, наверное, жарко в этом розовом костюме», – сообразил Караваев и спросил о здоровье матери, Веры Александровны. «Нормально», - ограничилась одним словом. Ему казалось, что она нервничает и куда-то спешит. Он супросил ее об этом.

– Да, я сейчас на работу еду. У нас в техникуме экзамены, а я член комиссии. С утра до вечера там – то сама принимаю политэконмию, то присутствую у кого-нибудь. А вот со следующей недели ухожу в отпуск, буду совсем свободна. Ты приходи к нам, Олег.

– Нет, – отказался Караваев. Он не поверил в искренность приглашения.

– Почему же?

Походило на то, что она обиделась. Караваев усмехнулся:

– Боюсь, Марат будет ревновать.

– Ну вот, ерунда какая! Ты же сто лет его знаешь. Он ничего не скажет.

– Значит, мало любит, – заключил он, поддаваясь игривому настроению.

– Отчего? – удивилась она.

– Пришла на ум песенка: «Тот, кто любит, ревнует всегда…»

Помолчали, глядя в сторону – на прохожих, на людей, толпившихся у киоска. В огромном окне магазина медленно вращался манекен в ярком платье.

Действительно, к кому ревновать, если за одиннадцать лет твоего идолопоклонства, ты ни разу не попытался поцеловал ее, ни разу не произнес заветных слов Ей и так все было понятно, а ты боялсуя узнать горькую правду… Так что Марату ничего не стоило стать победителем в том неравном поединке за ее руку и сердце. Но если бы тогда, вскоре после встречи Нового года ты решился сделать ей предложение, возможно, она бы стала твоей. Но любовь парализовала твой язык, и ты не произнес слов, которых она явно ждала от тебя в тот вечер, когда вы шли из кино по заснеженной казанской улице. Теперь ты знаешь это точно через общего друга, твоего и ее. Однако поздно, лопушок, поздно… «Суждены мне страданья, улетела любовь…».

- Марат черезчур ревнивый. Ты же знаешь, сколько у меня было поклонников. Но ревновать к тебе у него нет причин. Так что приходи, буду рада, – повторила Таня.

Да, поклонников у нее было пруд пруди. Кроме многочисленных русских парней, грузин Тенгиз и румын Роберт. Оба хотели жениться на ней и увезти с собой на родину. А замуж вышла за татарина.

– Не обещаю. Мне, признаться, хотелось бы посмотреть, как ты живешь. И в то же время…

Он не договорил. Подумал, что она и без этого поймет, почему трудно ему прийти в их дом. Таня на мгновение опустила глаза.

– Ты ведь и Наташку еще не видел, – Только она на меня нисколько не похожа.

– А когда Марат приходит с работы? – неожиданно поинтересовался Караваев.

– Около семи.

– Я приду днем, когда его не будет.

– Хорошо, приходи в любое время.

–        Скоро не обещаю. У меня, сама знаешь, сессия в институте. После экзаменов зайду.

О том, что он обзавелся женой около года назад, он промолчал. Это было шагом отчаяния из-за того, что он потерял ее, единственную и неповторимую Таню.

Он проводил ее до троллейбусной остановки, а потом долго стоял, прислонившись к фонарному столбу.Июньское солнце пекло неприкрытую голову. В воздухе стояла пыль, пахло перегорелым бензином. Прошла поливальная машина, серебристым веером разбрызгивая воду. Несколько капель попали Караваеву на лицо. «Однако, чего не делает с людьми время», – подумал он, припоминая морщинки на лбу Тани и ее усталый взгляд.

2

– Послушайте, дедушка, как мне на Полевую пройти?

Дед, седобородый, в белом картузе, сидел на лавочке у ворот своего дома и, опершись на падог, думал свои стариковские думы. Он поднял голову, заслоняя глаза ладонью от солнца, и, повернув к Караваеву левое ухо, произнес:

– А?

Караваев повторил вопрос громче, и старик отрицательно мотнул бородой:

– Не знаю, внучек!

«Долго же ты дожидался меня на этой скамейке,– подумал Караваев. Его удивило, что дед, проживший в этом околотке, может быть, лет семьдесят, не знает название близлежащих улиц.

Он не спеша пошел дальше. Это было приятно – идти и никуда не спешить, зная, что тебя никто не ждет, никто не торопит. Экзамены за второй курс сданы, от работы в студенческом стройотряде его освободила медкомиссия – прогрессировало полученное в армии варикозное расширение вен на левой ноге.

Теперь до сентября можно уехать в Вятские Поляны к жене. А ехать не хотелось. Женился он скоропалительно в прошлом году после первого курса. Познакомился с Галей на танцплощадке, через месяц зарегистрировались, и он уехал из Вятских Полян в Казань дней за десять до окончания медового месяца – начинался учебный год в институте. Она с ним поехать побоялась: нужно искать работу, а главное – снимать частную квартиру. Посчитали: ее зарплаты и его стипендии на жизнь в Казани все равно бы не хватило. Оставить старую мать с больным туберкулезом братом Галя не хотела, да и жизни в большом городе боялась. Караваев приезжал к ней на одну-две ночи два раза до Нового года, на зимние каникулы и после них до весенней сессии еще раза три.

И сейчас не спешил, откладывал поездку к жене. Трудно было признаться самому себе, что не любил он ее. Все в ней раздражало – ее медлительная походка, как стоит, соединив носки и расставив пятки. На любое его замечание распускает нюни – слезы ручьем, нос краснеет, плечи дергаются. И разговаривать с ней абсолютно не о чем, разве что о еде, одежде и родственниках… Словом, влип, идеалист… Решил, что все равно после несчастной любви к Тане уже никого не полюбит, а Галя показалась ему девушкой любящей, преданной, верной. Наверное, это так и было, но от этого ничего, кроме вины перед ней и злости на свою глупость не было. А она уже беременна, и как сложится их дальнейшая жизнь, он представлял с трудом и избегал об этом думать. Да и женатым себя не чувствовал, время от времени по-прежнему заводил короткие связи с девушками и разведенными женщинами. А ложился спать и просыпался с одним и тем же именем и тоской в сердце: Таня, Таня…

Окраина чем-то напоминала деревню. Деревянные серые дома прятали свои окна в листве палисадников. На лужайке играли дети и паслись белые стайки гусей. В одном палисаднике протяжно мычал теленок.

С утра он из общежития сходил с однокурсником Фираилом Нуруллиным, так же не спешившим с отъездом домой, на пляж, часа два купались, загорали впервые с начала лета, а сейчас тело приятно горело и, казалось, наливалось силой и здоровьем.

Человек лет тридцати, в темно-синей фуражке летчика гражданского флота и кирзовых сапогах охотно рассказал Караваеву, как найти Полевую.

«Не мудрено, что дед не знает этой улицы», – подумал Караваев, увидев, что Полевая имела не более сорока домов и вела действительно прямо в поле. Там переливался, струился теплый воздух,  манила к себе темная полоска леса. Все дома были новые, с застекленными верандами. У заборов желтели груды щепок, стружек, опилок. У пятистенного сруба стучали топорами и молотками плотники. Здесь тоже важно прогуливались гуси. Большой серый кот не спеша переходил дорогу.

«Прямо-таки деревенская идиллия! – усмехнулся Караваев. – Здесь и машина-то, наверное, редкость».

На высоких глухих воротах одиннадцатого дома он прочитал эмалированную табличку: «Осторожно! Во дворе злая собака» .

Не любил «пролетарий умственного труда» Караваев дома с этими предупредительными надписями. Ему казалось, что обитатели их находятся в постоянном страхе за свое добро и пекутся об его охране. Едва он дотронулся до щеколды и приоткрыл тяжелые ворота, как со двора донеслось хриплое редкое гавканье. «По-видимому, солидный пес, – подумал Караваев. – Черт знает, на цепи он или спущен? Разделается со мной, как кулацкий барбос с дедом Щукарем. Добро, тот в полушубке был». Ему стало весело.

3

В конце затемненного коридора между стеной дома и забором показалась пожилая женщина в клеенчатом переднике и с ложкой в руке.

– Вам кого? – спросила она. Крикливый голос и взгляд ее показались Караваеву неприветливыми.

– Таню можно видеть? – сказал он, не совсем уверенный, что попал по адресу.

– Таня! – крикнула женщина и скрылась за углом.

Караваев стоял у ворот, не решаясь идти в глубь двора. Невидимый пес не переставал гавкать. «И зачем было приходить? – с раздражением думал он. – Врываюсь в чужую жизнь, собственно, из праздного любопытства. Да еще и Тане могут быть неприятности».

–Тише, Мальчик! – послышался голос Тани.

– Появился наконец-то. Здравствуй, – улыбнулась она Караваеву, молитвенно складывая ладони на груди и наклоняя голову с длинными каштановыми кудрями. Как же он любил это ангельское личико в рамке ее кудрявых с детства волос, словно скопированное со старинной Рождественской открытки!.. В простеньком голубом ситцевом халатике она выглядела прежней игривой девченкой, всегда настроенной подколоть его.

Мальчиком называли овчарку величиной с теленка. Пес бегал по проводу, звеня цепью, и хриплый редкий лай его казался лишним в этот солнечный яркий день. Из цинкового корыта пили утки, разбрызгивая воду. Капли вспыхивали на солнце подобно наждачным искрам.

На молодых яблонях за невысокой оградой зрели яблоки. Кусты смородины поднялись выше забора. Где-то в глубине их пищал цыпленок.

– Пойдем на кухню! – пригласила Таня с прежней лукавой улыбкой. – Мы варение варим. Хочешь?

– Нет, – проговорил Караваев, не переставая думать, что пришел напрасно.

Прошли через полутемные сени и через открытую дверь оказались в просторной кухне. На двух керогазах, поставленных на большой стол, в одинаковых зеленых тазах пенилось варение, и на кухне стоял смешанный запах вишни и дыма. Женщина в клеенчатом переднике кинула на Караваева быстрый взгляд, не переставая помешивать варение. Караваев уже догадался, что это желтолицая, с пробором в черных волосах, женщина была свекровью Тани. На его приветствие она молча кивнула головой и отвернулась.

Караваев сидел на скамейке и молчал. Таня тоже молчала и мешала в тазу. «Почему она не догадается познакомить меня со свекровью? – размышлял Караваев. – Наверно, плохо живут друг с другом».

– Ну, как дела? – спросила, наконец, Таня. Странно, она была совсем иной, чем в ту встречу, – румяная, свежая, почти как в девушках. И морщинки у глаз и на лбу куда-то подевались. Голубой халатик с засученными по локти рукавами смотрелся на ней как нарядное платье. Лишь руки с накрашенными ногтями были очень тонкими и бледными. У кисти левой руки ясно выступал след от ожога.

– В отпуск уезжаю, в Вятские Поляны, – сказал Караваев.

– Когда?

– Сегодня. Уже билет на руках. Экзамены сдал нормально, стипендию буду получать-

Женщина привернула керогаз, буркнула Тане: «Присмотри», – и, прихватив таз полотенцем, унесла в сени.

– Свекровь? – осведомился Караваев. – А тесть где?

– Она. А дед рано утром уехал на своей машине на Волгу рыбачить. У него там моторная лодка, в хорошую погоду с утра до ночи на реке пропадает.

– Отопление у вас паровое, судя по этой печке, – сказал Караваев.

– Паровое.

– Манометром пользоваться научилась?

– Нет, я сама не топлю.

Караваев чувствовал, что говорит пустое, – лишь бы говорить, а другой темы не мог подыскать. Так всегда было с ним с тринадцати лет, когда впервые увидел Таню в зимние каникулы в ее доме, куда привела его старшая сестра отметить с подругами Новый год. Лишь бы видеть и слышать ее, любить бессловестно и покорно выполнять ее прихоти…

Из боковой двери вышла девушка лет восемнадцати в ситцевом платье, босая, со свернутой ковровой дорожкой в руках.

– Наташа проснулась, – сказала она, ни на кого не глядя и проходя мимо – во двор.

– Ладно, хватит варить! – решила Таня и отключила керогаз под тазом. – Пойдем в комнату. И так ты не знай что думаешь: вот, мол, пришел, и она держит меня на кухне.

Караваев засмеялся: ничего подобного ему не приходило в голову.

– Это наша половина дома, – сказала Таня. – Родители живут отдельно, за стеной. Ты садись здесь.

Она прошла в другую комнату, а Караваев не садился. Он с любопытством осматривал каждый предмет и тихо удивлялся, что в воображении все было иным. Все здесь было новым, словно вчера из магазина, – зеркальный шифоньер, круглый низкий стул, мягкие стулья. И даже красноватых тонов обои, казалось, наклеили только вчера.

Караваеву вспомнилась своя квартира с двумя тощими холостяцкими койками, с оловянной пепельницей, всегда переполненной окурками, с неметеным полом и “Неизвестной” без рамки и ему стало грустно. «Живут же люди, – без зависти подумал он. – свой дом, мебель новехонькая, сад, утки. В этом доме может быть несчастье в одном случае: когда взорвется паровой котел».

Таня о чем-то разговаривала с дочкой. Босая девушка принесла ведро с водой и стала мыть пол. «Родственница, что ли?» – подумал о ней Караваев.

Таня вынесла, наконец, Наташку. Девочка с любопытством уставилась на Караваева, а он сразу же увидел, что дочь ни единой черточкой не похожа на мать.

– Я тебе говорила, что она на меня нисколько не похожа, – угадывая его мысли, сказала Таня. – Вон уши оттопыренные, как у отца. И волосы редкие и прямые.

– А он не лысый? – осведомился Караваев.

Он видел Марата лет восемь назад, и ему запомнилась в нем именно это деталь: длинные редкие волосы с пробором посредине головы. Он был небрежен, к Караваеву отнесся с покровительственным добродушием и пытался говорить одними остротами. А Таня говорила, что он плохо учиться и, наверно, еле сдал на аттестат зрелости.

– Нет, не лысый, – как-то обиженно сказала Таня, опуская на только что помытый пол Наташу. – А что?

Караваев не ответил. Наташа, шлепая ножками, шла к нему с вытянутыми руками. Он поднял ее и поцеловал – почти неожиданно для себя. У него сжалось что-то в груди, заныло: такая дочка могла бы родиться у них с Таней. Он осторожно поставил девочку на пол и сел в глубокое мягкое кресло.

– Прочно обжились, – сказал он.

Таня перегнулась к нему через стол, и почти шепотом – в комнате расстилала дорожку босая девушка – сказала:

– Я бы это все (она повела вокруг тонкой рукой) променяла за прежнюю жизнь у мамы.

– Почему? – удивился Караваев, уже догадываясь о причине и тоже переходя на шепот. – Вы плохо живете?

Она поморщилась и кивнула головой в знак согласия, при этом странно изменилось ее лицо:румянец сошел и в глаза вернулась усталость.

– Дураки мы с тобой! – шепнул он, тоже нагибаясь к столу и испытывая щемящее чувство жалости к Тане и к себе. А про себя решил: «Не стану говорить, что женился».

Она опустила глаза. Наташка снесла Караваеву все свои игрушки. «Дя-дя», – внятно повторила она несколько раз, указывая на него пухлой ладошкой.

– Она ко всем липнет, –сказала Таня, словно извиняясь за дочь. – И по кому такая? Я дикой росла.

– Мать говорит, что я маленький всех нищих целовал, – сказал Караваев и смутился.

Девушка обтерла последний стул, бросила тряпку в ведро и вышла, прикрыв за собой дверь.

– И почему же вы плохо живете? – спросил Караваев. – Ругаетесь?

– Ругаемся постоянно, из-за всякой мелочи. Ты не можешь себе представить, как он ругает меня! Самыми последними словами. Ну, какими пьяные бранятся! Отборным матом. Ты знаешь где он работает? В республиканском МВД, тюрьмы, лагеря, разные каталажки контролирует. И сгодня уехал в Дегитли – там зэковский лагерь. После финансово-экономического отец его туда рекомендовал – он бывший полковник милиции. Марат стал младшим лейтенантом, сейчас лейтенант. И представляешь, просто оборзел, переродился. Жаргон блатной усвоил, пить стал, меня матом кроет. Сука ты, блядь! Представляешь?..

Караваеву стало стыдно, словно оскорбления, которые выслушивала Таня, приходились и на его долю. Он молчал, опустив глаза. «Вот скотина! Кажется, институт кончил – и вот культура…».

В голосе Тани слышалось удивление и слезы:

– Никогда не думала, что меня так могут обругать. И что противно, Олег, – он через час забывает обо всем и начинает ласкаться, подлизываться. А мне противно! Противно слушать его, смотреть на него!.. А раз так ударил, что с синяком под глазом ходила. Клялся, что этого не помнит.

– Из-за чего же вы… ругаетесь? – спросил Караваев.

– С мелочей начинается. Он меня заденет, я его. Ты же знаешь, я уступать не люблю! А самое паршивое, что мне известно все его прошлое – и это плохо! Он еще в десятом классе путался с девицей шестью годами его старше, спал с ней. А меня к прошлому ревнует, придумывает истории. Словом, грязь, грязь невообразимая!

– А мой приход не явится причиной новой потасовки? – с тревогой осведомился Караваев.

– Нет, я его предупредила, – спокойно сказала Таня.

Таня разоткровенничалась, и Караваев вспомнил, что и прежде она доверяла ему: «Я знаю, ты никому ничего не скажешь». Наверное и Марат знал о тех же Тенгизе и Роберте, хотевших жениться на ней. В то время Караваев приходил к Тане домой в увольнение из суворовского училища и иногда встречал там то Марата,то могучего грузина Тенгиза, то миниатюрного румына Роберта, присланного на учебу в университете.. Встречал Марата и на танцевальных вечерах в пятнадцатой женской школе, в которой училась Таня. Танцевал он мало, больше сидел и угрюмо наблюдал, как Марат кружился в вальсе с легкой изящной Татьяной, одетой в гимназическое коричневое платье с белым фартуком.

В комнате появлялась и исчезала босая девушка, – Таня называла ее Маша, – возилась со своими игрушками Наташа. Маша оказалась домработницей, и Караваев недоуменно спросил:

– А что, бабка с Наташей не водится?

– Ну да! – усмехнулась Таня. – Мы живем совершенно независимо. Сначала питались вместе, вот здесь, – Таня указала на стену, покрытую обоями, – была дверь, обе половины дома были общими. А сейчас разделились совсем, дверь заделали... Правда, так у нас денег уходит больше, но зато ешь и делай, что захочешь. А Машу мы из деревни взяли. Совсем молоденькая еще – семнадцать лет, но добросовестная, старательная. Без нее я не смогла бы работать. А без работы с ума сойдешь. Да и стажа не заработаешь. С Маратом в любую минуту можем разбежаться, на что тогда с ребенком жить? Там хоть мама поможет. Она, кстати , тебя часто вспоимнает.

Все это казалось странным Караваеву – вся эта жизнь. Пришло в голову, что последний фильм, который он смотрел вместе с Таней, назывался «Чужая родня». И вот она оказалась среди чужой ей родни. Тогда он только что уволился офицером из армии, приехал к ней в начале января отметить свой день рождения и сделать предложение. Не решился, уехал к матери и ждал обещенного ею визита к нему. А вместо этого в марте получил коротенькое уведомление: «Поздравь меня: 8 марта я стала женой Марата». Он тогда хотел покончить с собой. Пожалел мать: одного сына она уже потеряла – его убили немцы под Орлом в марте сорок третьего.

И вот сейчас Татьяна вольно или невольно оправдывалась перед Караваевым.

– Знаешь, все получилось так неожиданно, что я и сейчас не могу опомниться, вернее, понять! – нервно взглядывая на Караваева, говорила Таня. – Марат ни с того ни с чего сделал предложение. Я сначала не согласилась. «Ты что, с ума спятил?» – еще спросила. Он сказал, что это серьезно. И у меня все в голове закружилось! Кончаю университет, куда-то распределят, ушлют в захудалую деревню учительницей. А как мама? Потом, думаю, мне уже двадцать три года, уже старая и прежнего успеха не имею. Плакала, плакала, у мамы совета спрашивала… А Марат – хитрый татарин. Он всегда старался угодить маме: приходил с бутылкой вина, с подарочками мне и ей. Она меня и подтолкнула: говорит, делай как знаешь, но я бы на твоем месте согласилась. И мы расписались!

Таня вздохнула, замолчала. «Как все просто и глупо!» – подумал Караваев и хрустнул пальцами. Последнее время это вошло у него в привычку.

Наташка толкнула дверь, она открылась и девочка, перекувыркнувшись через порог, плюхнулась на кухонный пол и захныкала.

– И чего тебе там надо? – срываясь с места и поднимая с пола дочь, прикрикнула Таня. Она захлопнула дверь и накинула крючок.

– Мне кажется, он совсем и не любит меня, – оттаскивая Наташу к игрушкам, продолжала Таня. – Смотрит как на свою собственность и обращается как с вещью!

Караваев прервал ее:

– Ты на крючок напрасно закрыла. Толкнутся – и не знай чего подумают!

Таня испуганно взглянула на него.

– И правда! Я об этом совсем не подумала.

Она приоткрыла дверь, и обоим стало неловко. «Сказать ей: брось все и пойдем со мной!» – подумал Караваев. Он уже забыл свои мысли о том, что любит в этой женщине не ее, а прежнюю Таню, до ее замужества. Которую обожал, на которую молился, к которой не смел прикоснуться десять лет. А сейчас понял, что занимался самообманом: для него она навсегда останется «звездой заветною, другой не будет никогда».

– А ты уйди, Танечка! – решился он бросить пробный камень. – Что тебя держит?

Она только усмехнулась.

– А куда? К маме? Он все равно придет. И уже поздно! – Она повела глазами в сторону Наташки.

«Нет, не пойдет за мной, – уверенно подумал Караваев и назвал себя дураком. – Ты же сам уже повязал себя по рукам и ногам. Захомутал себя, Галя на четвертом месяце…»

– У нас в речном техникуме народ взрослый учится, – сказала Таня. – Один парень, механик парохода, красивый, умница, влюбился в меня. Предлагал бросить все и уйти с ним. А я подумала: ну что, пойду я, а будет хуже, чем сейчас. Здесь хоть материально хорошо живем, а с ним натерпишься всего. Еще неизвестно, как к Наташке будет относиться… Ты не смейся – это так!

– Прости, я просто подумал, как одним опрометчивым шагом легко отравить всю жизнь. Но вряд ли материальное благополучие может быть основой семейного счастья.

– Дурачек! Ты всегда был идеалистом. Я храню все твои письма, иногда перчитываю и думаю, какойже ты фантазер!.. Женишься – и будешь рассуждать иначе! – тоном бывалого человека возразила Таня.

– Вряд ли! Даже и после женитьбы.

А в душе назревало решение – порвать с Галей. Сосуществовать не любя – хуже муки не придумаешь.

А Танины откровения напомнили давний разговор с низкорослым малым Костей Копытиным. Прежде он жил в одном доме с Таней этажом ниже и, как подозревал Караваев, тоже угодил в ее тенета.

– И как ей было не выйти? – сказал Костя по поводу Таниного замужества. – Отец у него – полковник в отставке. Дом свой, телевизор. Собираются машину купить! Как тут было устоять?

Караваев не поверил Косте, во-первых, потому, что подозревал его в тайной любви к Тане и, во-вторых, это было низко и подло – выходить замуж из-за дома и прочего барахла. Подобных взглядов придерживались все его друзья-кадеты по Казанскому суворовскому училищу.

– Не говори больше такого никому1 – оборвал тогда Костю Караваев. – Ты, видно, совсем не знаешь ее. И вообще все это похоже на грязную сплетню!

– Ты ее просто не знаешь! – горько сказал Костя и показался Караваеву еще меньше и некрасивей, чем обычно.

«Кажется, он отчасти был прав, – подумал Караваев теперь. – Я всегда ее идеализировал».

– Да и он Наташку любит, – словно оправдываясь, сказала Таня. – придет и начинает с ней возиться… Нет, уйти невозможно!

Наташа перехватила взгляд Караваева, бросила игрушки и быстро затопала к нему с вытянутыми вперед ручками. Он подхватил ее и подбросил к потолку. Девочка засмеялась, и он невесело подумал, что скоро у него будет свой бутуз. И совсем некстати: до окончания института остается четыре года, жилья нет, на стипендию и Галину мизерную зарплату цехового плановика не прожить. Придется переводиться на заочное отделение, переехать в Вятские Поляны, поступить работягой на завод и целиком окунуться в прозу существования провинциального городка, где главное развлечение – пьянство и кинотеатр.

– Какие у нее чудесные глаза – большие, синие! – сказал он.

– Как у отца, – быстро проговорила Таня. – Хочешь чаю со свежим варением?

– Нет, спасибо, я пойду! Скоро Марат придет, передавай привет, если помнит меня.

Она вышла проводить его за ворота с дочерью на руках.

– Заходи, как приедешь из отпуска, – пригласила она. Солнце снова предательски высветило тонкие морщинки на ее лбу.

– Может быть! – неопределенно ответил Караваев.

Он дошел до конца улицы и оглянулся. Таня шла к нему спиной и вела перед собой за поднятые руки Наташку.

«Аудиенция окончена, – с облегчением подумал Караваев. – А привет Марату я зря передал. Он, по ее словам, порядочная скотина. Если скотина вообще может быть порядочной».

3

В октябре того же года Караваев затемно вышел из третьего здания авиционного института на Толстого.  И ноги как будто независимо от его воли понесли его в сторону улицы Ульяновых. Там в двухэттажном деревянном купеческом доме на втором этаже в коммуналке прежде жила Таня и продолжала жить ее мать.

Какое право он имеет осуждать Татьяну?.. В конце концов, она слабая женщина, Боится стать матерью-одиночкой, уйти от сытой жизни и повторить историю своей матери. Тридцатидвухлетний Владимир в сорок четвертом году появился дома после госпиталя, Раненое легкое не долечили, и через несколько месяцем жена и двенадцатилетняя дочка схоронили его на Арском кладбище. Вере Александровне было тридцать два года, она работала в ГАИ, носила погоны младшего лейтенанта. Для дочки старалась делать все возможное, чтобы она росла в нормальных условиях. Но жизнь есть жизнь. Изредка к маме наведывались милиционеры, выпивали и кто-то из них оставался ночевать. Тогда Таня спала не с мамой, а на широком деревянном диване за печкой…

Пройдя вдоль кирпичного забора знакомой пятнадцатой школы, Караваев свернул налево в скудно освещенный прулок и вскоре оказался на улице Ульяновых. По асфальту с тихим шуршанием скользили сухие листья. Чернели липы за железной оградой старого сада. Воздух был мягким и влажным. Чувствовалось приближение дождя.

Навстречу шла женщина в пальто широкого покроя и круглой, без полей, шляпе. Знакомой показалась Караваеву походка женщины – немного небрежная, с пришаркиванием ногами. Он напряг зрение, узнал ее и преградил путь. Женщина удивленно отпрянула от него и остановилась.

– Таня! – сказал Караваев, не совсем уверенный, что это была она. – Здравствуй!

– Это ты, что ли, Шура? Напугал меня. Ну здравствуй! А я тебя совсем не узнала. Как это ты здесь очутился?

– Из института решил прогуляться по родным сердцу местам. И, конечно, думал о тебе – и вдруг встреча. Как-то странно даже!

– Что же ты думал обо мне?

– Вспомнил, что дом твой рядом, ну и как в последний раз виделись, – уклончиво и с трудом подбирая слова, ответил Караваев. Он был впечатлительным, верил в символы, и эта встреча в осеннюю ночь взволновала его воображение.

– А я иду к маме, – сказала Таня. – Бабушка с дедушкой приехали из Москвы, надо с ними побыть.

– Чего же ты одна?

– Он на работе. Придет поздней.

Они стояли близко друг к другу, и Караваев не знал – проститься ему и идти своей дорогой или проводить Таню до дома. Над их головами в черных ветвях липах прошелестел ветер, и несколько листьев закружились в красноватом свете фонаря на столбе. Жаль, что он почти не видел ее лица, особенно глаз и губ. Он так любил ее глаза – каре-зеленые, светящиеся изнутри призывным светом. Он бы вечно глядел в них с благоговейным восторгом. И любовался бы ее губами, свежими, как лесная земляника и словно никем не оскверненными грубым, похотливым поцелуем. Оставалось внимать музыке ее голоса, милому певучему говору, произносящему слова с неуловимым казанским акцентом, приобретенном от постоянного общения с татарами. И как всегда, он заранее страдал, что этому очарованию скоро наступит конец.

– А ты работаешь? – спросил Караваев.

– Работаю, но, наверно, брошу! К тому же со следующего года в техникуме истории не будет.

– Почему?

– Раньше к нам шли учиться после семилетки и преподавались все общеобразовательные предметы. А сейчас набирают ребят только с десятилеткой и учат только специальности. Придется идти в школу учительницей, а так не хочется!.. Ты проводи меня, если не спешишь.

«И вот иду, как в юности», – подумал Караваев, когда они пошли рядом.

– И, вообще, работа ужасно неинтересная! На историю смотрят как на не пришей кобыле хвост. Она же в работе не пригодится, – говорила Таня с выношенной обидой. – Вчера парторг ни с того ни с сего насела на меня: сделайте доклад на седьмое ноября. Я спрашиваю, с какой стати? Она пристала и ничего с ней не поделаешь. Говорю, это ваша обязанность – с докладами и речами выступать… Снова пришлось ругаться! Не можем с ней ужиться никак. Понимаешь, грубая, настырная… Ну, самая что ни на есть баба! Никакого такта, подхода.

– Она, по-видимому, просто верит, что ты умеешь делать это лучше других! – заметил Караваев. Ему не нравилось, когда о людях говорили плохо из личной антипатии.

– Ну, ты подумай, Олег, какой может быть интерес к работе, если они получают по тысяче, тысяче двести рублей, а я пятьсот восемьдесят. И приходится ездить в такую даль!

«Вот в чем дело, – с недобрым чувством подумал Караваев. – Все же Костя был прав».

– Дело ведь не только в деньгах, – возразил он вслух.

– Конечно, – охотно согласилась она. – Но работать очень неинтересно, и я уйду. А у тебя как дела?

м, но из ОКБ – Та ушел. Теперь в цехе работаю.

– А прежняя работа не по вкусу?

– Почему же? И та нравилась, но мне захотелось быть поближе к производству. С людьми интересней.

Таня ничего не сказала на это, и некоторое время они шагали молча, думая каждый о своем.

– Не женился? – спросила Таня. Они свернули на ее улицу.

– Нет, – коротко сказал Караваев и вспомнил Катю. – А ты как с мужем живешь?

– По-прежнему. Плохое чередуется со средним, среднее с плохим. Хорошего не бывает.

В словах Тани слышалась жалоба и усталость. И Караваев подумал, что она, кажется, со всем примирилась и ничего не желает. Никогда он не мог предположить, что ему придется жалеть ее.

– Помнишь, – сказал он, – как–то ранней весной мы шли здесь, и мальчишки кидали в нас снежками?

 – Нет, не помню! Они в меня всегда кидали.

Остановились у двухэтажного деревянного дома с высоким крыльцом. Караваев бросил взгляд на два верхних крайних окна – в них горел свет, и за тюлевыми занавесками промелькнула чья–то тень. Вспомнилась такая же осенняя ночь. Он стоял вот под тем тополем напротив, шел дождь, и он, прислонив голову к сырой и шершавой коре дерева, смотрел на эти окна в надежде, что откроется шторка и покажется лицо Тани… Тогда ему было семнадцать лет.

– Приходи на праздники, – сказала Таня. В полумраке глаза ее казались больше и глубже. Свет из окна пронизывал и как будто дрожал в ее пышных кудрях.

– Спасибо, не смогу! – поблагодарил Караваев и снова вспомнил Катю.

Он не стал дожидаться, пока Таня откроет дверь, простился и пошел. А когда посмотрел назад, ее уже не было на крыльце.