«Есть ли Бог?..»
Рассказ
У бабки Матрёны из деревни Шмелёвка – из “захолушки”, как она сама говорит, - биография такая.
Родилась она в 1913 году в Воронежской губернии. Отец через год после Гражданской от ран помер, и осталось их семеро -– три брата и четыре сестры. Два брата потом на фронте погибли.
Довелось Матрёне замуж четыре раза выходить.
С первым, Микитой, она двенадцать лет прожила. Вышла за него пятнадцати лет, а ему восемнадцать исполнилось. Было это в двадцать девятом, когда сплошная коллективизация началась. Вступили они в колхоз и жили хорошо. Микита мужик был красивый, ласковый, и она его крепко любила. Он счетоводом в колхозе работал, кладовщиком, а последнее время, перед войной, - лесником. В тридцатом году родился у них сын и через три дня умер. И окрестить не успели, и имя не дали! Отслужил Микита действительную, вернулся на хутор в кавалерийской шинели до пят и в тридцать шестом народилась у них дочка Тоня. Да и она прожила только одиннадцать годков – умерла от аппендицита. А лечили её от малярии – хиной поили.
Микита 20 августа 1941 года на фронте погиб. Написал в тот день Матрёне последнее письмо, и вместе с письмом получила она бумагу – пал смертью храбрых Микита.
В сорок девятом завербовалась Матрёна и уехала в Читинскую область на рудник. Работала там, в горе, стволовой – клетью управлять научилась. И посватал её один прораб, Матвей Григорьевич, тоже фронтовик, человек с авторитетом. С ним Матрёна неважно жила: якутка одна, Машка, наговор сделала в день свадьбы – и жизнь у них вразлад пошла. Однако ничего, жили вместе до самой кончины Матвея Григорьевича. У него давление было высокое – как зима, по два месяца в больнице лежал. И разбил его паралич, за два часа скончался. Из Канска родственники приехали и похоронили его честь по чести.
После этого сама Матрёна слегла – сердечный приступ случился. А из больницы выписалась – приходит к ней свататься Кузьма Трифонов. Фронтовик опять же, кузнец, мужик спокойный, сурьёзный. На гармони и балалайке играл. Так, мол, и так: у меня два месяца, как баба умерла, дети взрослые – своими домами живут. И ты одна осталась. Выходи за меня, не обижу. Да как же так? Засомневалась Матрёна, - неудобно вроде, сороковины только-только по Матвею Григорьевичу справили. А ничего, говорит Кузьма, стесняться не надо, жизнь есть жизнь. Куй железо, пока горячо. И они на том свете на нас в обиде не будут. Подумаю, говорит Матрёна. А что думать? Кузнец – мужик сильный, справный, непьющий, на лицо приятный – где потом другого такого найдёшь? Да и жить одной, бездетной, - сраму не оберёшься. Мужики пристают. Им-то что – прошёл, поллитру на стол, стрельнул – и след простыл! А жизнь строить надо по-сурьёзному. На другой день и согласилась Матрёна. И жили хорошо, весело, ничего не скажешь. Другие, бывало, завидовали, Только и кузнец захворал – и тоже давление. Жили-то высоко, на горах, и многие из-за давления рудник оставляли – кто в родные края уезжал, а другие поближе – могилу.
Врач Кузьму из больницы выписал, говорит: вы здесь, мил человек, не живите, уезжайте, а то худо будет. Мы вам сразу и путёвку в Ялту выхлопочем где надо.
А ему, кузнецу-то, до конца вербовки – на три года вербовался – всего три месяца осталось. Он приходит к начальнику: надо ехать, врач вот присоветовал. Куда ехать? – это начальник ему. У тебя, дядя Кузьма, вон щёки после больницы как раздуло. Совсем молодой сделался. Работать некому. Ты бы, говорит, три месяца поработал ещё, а там в отпуск насовсем.
Кузнец, третий Матрёнин муж, поволновался, но сильно спорить не стал – домой пошёл. Зашёл в магазин за бутылкой – а там его удар и хватил. Вся левая сторона отнялась – рука, нога, язык. Но он до дому, однако, сам дошёл. Встал в двери, руками вот так упёрся в косяки - и стоит. Обмерла Матрёна, довела его до кровати, а сама босиком по снегу – к врачихе, Марией Никифоровной звали. Врачиха посмотрела на кузнеца: кровоизлияние, говорит, в мозг из-за большого давления. И раз левая сторона отнялась – долго жить не будет. И верно: в двенадцать дня его пристукнуло, а уж в двенадцать ночи он умер. Матрёна, знамо дело, его схоронила, как положено, и уехала в Красноярск. А начальник, как это приключилось, спрашивает: судиться, Матрёна, будешь? А что судиться? – умер уж. Зря его вы сразу не отпустили, нервы человеку с большим давлением мотали.
Приехала это она в Красноярск, дом на горе, в Покровке, купила, недалеко от магазина. Работать стала уборщицей на вокзале. И через два месяца, как кузнец умер, приходят к ней старик и сваха. А Матрёна на огороде была, картошку садила. Пойдём, говорит этот старик, дело есть. Какое такое дело? – мне вот, пока вёдро, картошку посадить надо. Ничего, успеешь.
Ну, пошли домой. Старик говорит: на тебе денег рубь семь копеек – принеси красненькой. Сбегала Матрёна за красненькой. Только разговор о совместной жизни начался – приходит этот мой, четвёртый муж, Фёдор. А я его видела уже. Вот ишо, думала, худой какой – кожа да кости. А боевой оказался. Ну-ка, говорит он свахе и старику, убирайся отсюдова, честная компания, я на ней жениться буду! Они поспорили немного, бутылку взяли и ушли.
А Матрёна с Фёдром жить стали. У него тоже старуха умерла. Толстая была такая, что сделать ничего не могла, и только пальцем показывала ему, что делать. Он в немецком плену был, потом, за плен, в нашем лагере лес валил, а, как на волю вышел, толстуху эту с четырьмя взял. Пятого они вместе сделали. Матрёна всё потом интересовалась: как ты, Федя, с такой толстой управлялся? На гору, что ли, лазил?..
Поселился старик со своим пятым в её доме. Тут и началось. Этот пятый-то, Володька, вырос диким каким-то. Бандитом, одним словом. И на руку лёгкий. Отца лупил почём зря. Потом в магазин залез – посадили на два года в колонию. После колонии он у себя всю шантрапу покровскую собирал. Куда ни пойдёшь – в огород, во времянку, домой – везде эта шантрапа. В карты играют да вино хлещут. И не подступись к ним! – изобьют. Однако опять посадили его. В лагерь ему Матрёна передачи возила ,и отец раза два ездил. А он вышел из лагеря, поработал месяца два и стал водить на дом девку. Она тоже пьёт и тоже курит. Ах, ты мать честная! И нисколько не стесняются. Лягут на кровать и нам всё слышно. “Вы что там, бессовестные, делаете?” – Фёдор, бывало. А Володька кричит: “Не слышишь, что ли, в любовь играем!”
И работать потом Володька бросил и сказал: “Ничего, на ваше проживём”. И отцу один раз ни с того, ни с сего по голове бутылкой съездил и чуть не задушил.
Что делать? Матрёна потихоньку дом продала, и уехали они с Фёдором в деревню. Маленькая деревня, на тридцать дворов, но больно уж красивая. Улица одна, вся лужайкой заросла. Дома с палисадниками – в них черёмуха, рябина, малина, смородина. А вокруг деревни – тайга мелкая, смешанная. Ягод и грибов – пропасть. Речка, правда, маленькая – скот в ней у запруды только и поить. Дом с огородом за 500 рублей купили, корову завели. Старик в городе работу хорошую оставил -–грузчиком в магазине работал – и стал частный скот пасти. Три рубля в месяц за корову, два рубля за тёлку по второму году и полтора за телёнка. Рублей триста и выходило. А Володька в тот же год с той девкой под Рождество к ним заявились: поженились, говорит, скоро, говорит, внук будет – месяца через три. Свадьбу сделали. Одной самогонки сорок литров выпили и ящик водки. А ящик красного брали – так обратно в магазин сдали. Не пьёт никто.
Вот и вся Матрёнина биография на сегодняшний день.
Но в названии-то не даром Бог упомянут. И вопрос серьёзно поставлен. Хотя и решён он давно в нашей литературе однозначно. Но почему бы нам, пользуясь свободой слова и печати, не послушать мнение бабки Матрёны?
Вздумалось ей прошлой зимой навестить в Красноярске Володьку. Не его, конечно, а внучонка Илюшку. Ох уж и внучонок уродился у этих бессовестных! Бабка Матрёна, которой бог детей не дал, из рук бы его не выпускала. Беленький, толстенький – и в кого только?
А зима стояла будто не нашинская... В Сибири нынче зимы, конечно, не такие, как раньше были. Всё от атома поменялось – бывает, и в январе с крыш течёт. Но тот денёк ничего выдался – морозный, ясный, над тайгой сияние. Дым из труб розовый валит. И пахнет праздником – берёзовыми и сосновыми дровами, морозом, пирогами. Накормила Матрёна корову и куриц, говорит:
- Поеду я, Федя, раз надумала?
А старик с осени хворал. Под самый конец уж пастьбы, в середине октября, простыл и заболел воспалением лёгких. Два месяца в больнице отвалялся и теперь каждые два дня требовал, чтобы она покупала бутылку на лечение. Матрёна покупала – боялась, что и четвёртого переживёт. И сегодня он с утра тяпнул полстакана, сидел спиной к печи в меховой поддёвке и курил. Глаза синие, ясные, как у младенца, а щетина седая из бурых морщин, как мох, торчит.
- Куда ты к едрене -фене? – сказал старик. – Чай, дальше …… и не проберёшься. Два дня снег валил.
- Пошёл ты! Сказала поеду – и не бормочи, не заговаривай дорогу. Я эти сто вёрст и пешком пробегу.
Старик Матрёну обматерил и на зло ей выпил ещё полстакана без закуски.
- И не совестно тебе? – сказала Матрёна. – Ничему хорошему от скота не научился. Скотина-то не пьёт.
- Я тебе язык укорочу на дорогу. Одевайся теплей, ворона. Шаль пуховую не жалей. В гроб в ней не кладут.
- Что Володьке передать?
- Не пил чтоб.
А что верно – Матрёна на ногу была скорая. И весу в ней – меньше полцентнера. Она это быстренько. Одевает жакетку плюшевую, шаль пуховую, идёт в стайку и сумку собирает – мясо с полпуда, масла три колобочка, две недавно заколотых курицы-молодки – и на базу. Верно скумекалf, до Панково шёл трактор гусеничный за хлебом – хлеб эти два дня из-за снега не завозили, - а тракторист Колька Матрёне – как внук. С женой поругается – и сразу к ней: тётка Матрёна, покорми щами. Да у меня мясом не заправлено. Ничего, заправим! И из кармана пол литру достаёт. Кудрявый, смешливый, а силищи – как у его трактора. Ну и так они с Колькой весело в кабине на тракторе докатили по лесу – только пыль белая сзади клубилась и с сосен снег летел! А в Панково он её до Миндерлы на машину пристроил – тоже в кабинку и, глядишь, к полудню она уже стояла на тракту и поднимала руку в белой вязанной варежке. И девчушки две, одетые легко, в сапожки, в платочки розовые мохеровые, тоже перчаточками, как мотыльки, взмахивали. Все сторонились её, не разговаривали – думали, верно, она им мешает.
А машины-то проходят и проходят – ни одна не останавливается. Девчушки раза два в столовую бегали греться, а бабка Матрёна терпела. Молодежь нынешняя, известное дело, к холоду не приученная. Бывало, не в сапогах, а в лаптях не такой мороз выдерживали. Да и штанов раньше бабы вовсе не носили. А сейчас что не стоять? Жакетка новая, на толстой вате, шаль пуховая. И что это шофера-то одурели? – досадовала она. Ладно, меня, старуху, не берут, а молодых-то что им не захватить?
До заката она так и промаялась на тракту. Дома по второму разу затопили, крыши сизыми стали, на дорогу тень холодная легла, на небе месяц белый означился, и она уже подумывала, где ночевать, как видит – идёт зелёная легковушка. Лесовозы не останавливались, а она возьми да и легковушке рукой – раз! – и взмахнула. Слава те господи! – хвостом вильнула и остановилась. Она это сумку свою со снегу подхватила и засеменила в своих чесанках с галошами к машине. Шофёр, правда, дверку отворил, спрашивает, куда, мол, тебе бабка? А в Красноярск, милый! Садись, говорит, довезу. Сумку у неё принял, на заднее сиденье поставил. Самое рядом с собой посадил. Девчонки тоже бегут, носы белые. А вы, говорит шофёр, куда? Отвалите. У меня, говорит, от таких, как вы, машина глохнет и баллоны лопаются. Не посадил. Девчонки сконфузились и в столовую опять убежали, у Матрёны от жалости аж сердце заболело.
- Ты что ж, сынок, девок-то не подобрал? – спросила Матрёна.
В машине благодать, как хорошо было, изнутри войлоком подбито, тепло и радио потихонечку играет. Шофёр – мужик красивый – в одном френчике, как в избе, сидит и причёсан гладко. В волосах уж, правда, седина проглядывает.
- А я их вида одного, мамаша, не переношу. От них духами пахнет, а на самом деле… Все они – твари.
Он закурил, а потом тронул с места. С виду упрямый, брови густые сведены, губы поджаты и подбородок чуть вперёд подался.
- Ну так уж и все, - сказала Матрёна, осмелев. – Разные бывают. И мужики тоже…
- Так и твари разные. Осёл, козёл и косолапый мишка. И стрекоза, и муравей ещё.
Машина вышла за село и стало светлей, шире. Всё отдаёт голубым – небо, и дорога, и холмистое поле.
- Оно верно, - сказала Матрёна, - и человек – тварь.
- Божия, - добавил шофёр.
Матрёна пропустила это мимо ушей: разговоры о боге она не уважала, особенно с молодыми. Она и сама-то все молитвы почитай что забыла, в церковь не ходила – их, церквей-то, на сто вёрст вокруг давным-давно не стало, - но в сверхъестественное верила: и в сны, и в наговоры, и о боге думала с почитанием, как о начальнике, который, пожалуй, повыше председателя колхоза.
- Тебя, сынок, как звать? – ловко ушла она от темы.
- Лёшка, - сказал шофёр. – А тебя?
- Матрёна Васильевна. Васильевной больше зовут. Ты чо, в Красноярске живёшь, Лёша7
- Там.
- А ездил один куды?
- Шефа отвозил с его приятелем. Пришло в голову им – в субботу, в воскресенье поохотиться. Поохотятся! Четыре бутылки коньяка с собой захватили.
- А кто это – “шехф”?
- Директор. Его вожу. Думаю обратно на лесовоз уйти. Пока здоровье есть – поработаю на старом месте.
- Оно и верно – там заработок хороший.
- Ребята по четыреста заколачивают. Деньги, конечно, нигде зря не платят, упираться надо. А ты что, из Миндерлы?
- Нет, из Шмелёвки.
- А у меня там дружок есть Колька Кудрин. Как он живёт-то? Всё на тракторе, небось?
Матрёна вся встрепенулась, обрадовалась:
- На тракторе. Он меня сегодня до Панково довёз. Ничего, здоровый, весёлый.
- А с бабой как, ладит?
- Всё бывает, - дипломатично ответила Матрёна.
- Мы с ним в армии вместе служили. Он – на тягаче, я – на машине. Надо бы увидеть его.
- А что не увидеть? Заезжай в любой день, Лёша. И ко мне заходи.
- Ты сама-то там всю жизнь живёшь?
- Да что ты? Я на Западе родилась, в Воронежской области. И в колхозе работала, и немец до нас приходил. Чуть не пораcстреляли всех. Но обошлось – только деревню как есть всю до тла спалили. А потом уж со вторым мужиком в Сибирь уехали, на рудник завербовались…
И Матрёна поведала шофёру всю свою жизнь: и о ранах отца, которые он ей показал, как с гражданской вернулся, и о трёх своих замужествах, о Володьке, ясно дело. Рассказывала Матрёна увлечённо, подробно, разные смешные случаи вспоминала и радовалась, когда шофёр коротко похохатывал – будто камни в горле перекатывались. Но когда о Володьке услышал, по злому спросил:
- И ты к этому подонку едешь?
- Не надо, Алёша, - обиделась Матрёна. – В жизни всяко бывает. Отец-то у него тоже не больно путёвый был. Когда в магазине грузчиком работал, домой редко трезвый приходил. Ну, парню вожжи и отпустили. А мать, вишь, какая толстая и ленивая. Пятерых от разных прижила, а работать не работала. Беспутную и бесполезную жизнь прожила. За детьми догляд нужен – а она сидела, отдувалась да спала.
- Что бы там ни было, а отца лупить – извиняюсь! А тебя за что из своего дома выжил? Я бы с ним на одном поле…
- А кто его пожалеет, если не мы? Вот и в телевизоре показывают…
- Меньше смотреть его надо, Васильевна. Я вон просмотрел…
- А что просмотрел?
- Да было! Жена от меня ушла.
Матрёна расстроилась и не поверила: как это от такого красивого ладного мужика вдруг баба ушла? И очень ей любопытно стало, но она только сказала:
- Вот ведь беда-то. И дети были?
- Двое. Дочери уж восемнадцать теперь и сыну двенадцать.
Пустынно было на дороге, темно. Расплывчатый, блёклый свет фар выхватывал впереди кусок укатанного шоссе да сугробы по сторонам. Радио забыто, с хрипотцой играло и приборы перед шофёром жёлто светились. Изредка наплывали издали, увеличиваясь, лупоглазые бельма фар, подмигивали и мимо проносились.
- Была история, - сказал шофёр.
- Давно?
- Не помню точно. Лет десять назад. Я как после армии двадцати двух лет женился – года перестал считать. Всё слилось в одну дорогу. А что их считать? Считай, не считай – жизнь пройдёт всё равно. От станции Рождения до станции Смерть.
- Ох, Лёша, - верно сказано! Я и сама не заметила, как старухой сделалась. По ночам старость. Днём ничего, а утром встанешь, в зеркало глянешь – новая морщина. Думаешь, сойдёт – нет, так и остаётся.
Машина шла ровно, раздвигая ночь. И Матрёне даже дух в кабинке нравился – тёплый, масляный.
- Ничего вроде и жили, - сказал шофёр. – Не ругались, не дрались. А всё в одну ночь разлетелось. Как будто на столб впотьмах напоролся.
- А ты расскажи. Другому передать – легче будет.
- Я со смены – тогда таксистом работал – утром пришёл, жена на работу ушла – на базаре в магазине торговала. Дочка в школе. Я с сынишкой – года два-три ему было – повозился и, как дочка из школы вернулась, поспал малость. Вечером телевизор посмотрел немного и снова на диване заснул. Дочка меня будит, плачет: папа, мамки с работы нет. Я на часы посмотрел – ё-моё, уже одиннадцать. Ах ты, стерва, думаю! Ну, сегодня-то я тебя всё равно поймаю. С автомата в парк позвонил, чтобы напарника разыскали, - он приезжает. А парень хороший был, Васькой звали, работали с ним душа в душу. Так и так, говорю, Васька, жену надо найти. О чём разговор? – Васька говорит. Садись, поехали… Я на базар – к сторожу знакомому. Поллитру ему поставил, спрашиваю: Соньку видел? А как же? Я у неё замки и пломбы в магазине принял. А потом? Он помялся, но сказал: Левона знаешь, грузина, который в киоске вином торгует? С ним и ещё с одним грузином ушла. Уже навеселе были… Меня, конечно, залихорадило, но я виду не подаю. Адрес этого Левона у старика спросил – не знает. По другим знакомым с Васькой поехали и только к четырём часам утра разыскали, где Левон жил. А он времянку снимал у одной вдовы около барахолки.
- И я там, в Покровке, жила, - вставила Матрёна. – От магазина нижнего недалече. Может, и вдову эту знаю. Как её?
- Не помню. Ну, мы с Васькой подкатили, стучаться не стали, через забор во двор перемахнули и сразу к времянке. Там свет горит и на занавеске – две тени. Я дверь рванул что есть силы, крючок сорвал, заскакиваю, а она умывается. Левон в кровати лежит, сигарету курит. Я тут, конечно, вмазал раза два-три, а Левона изметелил до полусмерти. Он и не сопротивлялся. У них у самих насчёт баб законы строгие, сразу понял, чьё мясо кошка съела. Я ему говорю: так-то ты, гад, дружбу народов укрепляешь? Заставил их одеться, в машину втолкнул – и прямо в милицию. Вдова на шум выбежала, думала, что Левона за шухер-мухер с вином взяли. В милиции лейтенанту дежурному говорю: вот избил этих хонуриков. Забирайте или их, или меня. Лейтенант видит, я трезвый, а от них несёт – хоть огурцом закусывай. Объяснил ему, в чём дело. Он их спрашивает: заявление, граждане, писать будете? Они говорят, нет. Лейтенант удивился: у вас, говорит, оказывается, кое-что от совести осталось. Мужик оказался хороший, понимает. Я его прошу: вы их здесь подержите, чтобы мне срок не заработать, а я успокоюсь, барахло её соберу, у двери поставлю и сам из дому уйду. Пусть приходит, забирает и уматывает хоть к Левону, хоть у чёрту на куличики. По закону больше трёх часов не имею права их держать – лейтенант мне. Хватит и двух, говорю.. И ушла она от меня. Детей, конечно, тоже забрала и уехала к родным в Новокузнецк. На алименты даже не подавала – сам ей высылаю на детей. Она и замуж там вышла. Я ездил несколько раз с сыном и дочерью повидаться – так Сонька прощения всё просит и уговаривает сойтись. Люблю, говорит, сама не пойму, что тогда со мной случилось… Ну а в прошлом году я по роже от её мужа Ивана – мужик хороший, сталеваром работает – схлопотал. Застал нас с ней – старинку вспоминали. Чуть и её не выгнал. А потом рассудил: возьмешь другую-то может и почище Соньки будет. Но мне приезжать запретил.
- А ты-то так и не женился? – спросила Матрёна.
По бледному парящему зареву впереди, освещавшему полнеба, было понятно, что город близко.
- Почему, женился. Через год выгнал: и не работает, и дома хаос. Один раз из рейса возвращаюсь – уже на лесовозе работал – в темнушке три пол литры нашёл. А точно знал – до рейса их там не было. И этой дал мешалкой по одному месту. Разбираться не стал.
Матрёна сказала с укоризной:
- Строгий ты. А сам-то соблюдал себя всегда?
Шофёр вдруг засмеялся:
- Я же таксистом был! А если делал, до них ни разу не доходило.
- Ты послушай, сынок. Я тебе всю жизнь свою рассказала. Но про такие дела не говорила. Мой Микита. Первый-то, сильно красивый был, здоровый и такой ласковый! Бывало, нет его с вечера, а просыпаюсь – он на полу на коленках стоит и меня гладит. Что, спрашиваю, на коленях? А прощения, бабусю, прошу (Мы так друг друга звали: он меня – “бабусю”, а я его – “дедусю”). За что, спрашиваю? Бабусю, говорит, прости – я с Варькой - солдаткой переспал. Ах ты, кобель! – говорю. А если и я так же начну? На меня вон сколько хлопцев заглядывается… Нет, говорит, бабусю, тебе нельзя, иначе и хлопцу и тебе плохо будет. Иногда посмеюсь, а иногда и поплачу... А как на действительную ушёл, и сама с двумя парубками – с Гришкой да с Егором. До себя их, конечно, не допускала. А целоваться целовались. И когда Микита вернулся, меня от страху затрясло всю. Ноги-руки чуть не отнялись. Я ему в первую ночь, как легли, всё сама рассказала. А он говорит мне: ерунда всё это, бабусю! Кто молодым не был – то не ошибался. И со мной за три года службы всё было. А потом – языков злых хватает – что скажут про Гришку и Егора, он и говорит: я за то и жену свою люблю, что она многим другим нравиться. А она моя. У них-то, мол, видит око, да зуб неймёт. И зря ты свою Сохвину выгнал. Теперь у тебя ни жены, ни детей. А без детей ой как плохо! Я вот цветы люблю сажать. А как они расцветут – выхожу в огород, смотрю на них и плачу, цветочки вы мои милые, а где мои детки, сыночек и дочка Тонечка?
Матрёна всхлипнула, уткнула лицо в конец пуховой шали.
- Не надо, мамаша, - глухо сказал шофёр, - а то и я, чего доброго, зареву.
- А что плакать? Плачь – не плачь, ничего не поправишь.
Они некоторое время ехали молча. Видно было, как с аэродрома оторвалось что-то большое, тусклое и в небе резко замигал, поднимаясь, красный огонь.
- А скажи, Васильевна, - спросил шофёр, как, по-твоему, Бог есть?
Матрёне и прежде такой вопрос задавали – больше из озорства, конечно. Но на этот раз подвоха она не почувствовала и ответила так:
- И Бог есть, сынок, и хорошие люди. В Миндерле я сколько руку поднимала – и никто не останавливается. А твоя легковушка показалась, я думаю: Господи! Неужели и этот не посадит?.. А ты остановился и посадил. Вот и выходит: и Бог есть, и хорошие люди.
Шофёр по-своему, напряжённо, с камешками в горле, рассмеялся:
- Ну, логика! Железная.
Машина шла уже по городу, между столбов с мутно горящими фонарями.
- Тебе куда, Васильевна, - в Покровку?
- Нет, на Качу.
- Это к девятиэтажкам? А мне на ту сторону. Может, ко мне поедешь? Переночуешь. Я один живу.
- Ой, спасибо, Лёша! Мне к своим надо, к Володьке. Ты не беспокойся, я тут, в городе, и одна доберусь.
Проехали кладбище, белое, тихое. С горы открылся огромный, весь в огнях, город.
- Ты не поняла, - сказал шофёр. – я тебя до места доставлю. А вдруг Володька пьяный, драться станет?
- Не станет. Он, как сын родился, остепенился. Токарем работает, диван-кровать купил, стол, шифоньер. Невестка на него, не жалуется. И меня он лучше матери своей родной почитает. Мамой кличет. И для меня это большое дело.
У больших каменных домов с заснеженными балконами было тихо, безлюдно, только замёрзшие стёкла светились матовым ровным светом.
- Вот он, никак, их дом, -сказала Матрёна. – Приехали, остановись. Сколько с меня?
- Ты что, Васильевна? Нисколько.
- Ну, спасибо. Подай-ка сумку.
Шофёр перегнулся и достал сумку с заднего сиденья. Матрёна поставила сумку себе на колени, порылась в ней и подала шофёру мёрзлую курицу.
- Приедешь домой – сготовишь, - сказала Матрёна. – Из неё лапша скоро поспевает.
- Да не надо мне ничего! – сердито сказал шофёр.
- Не серчай, Лёша, - я от души. Она ведь бесплатная.
- Что с тобой поделаешь? Спасибо. Ты когда думаешь из города.
- Старик у меня только из больницы, за коровой и курицами ходить – опять простыть может. Послезавтра надо обязательно в деревню поспеть.
- Поспеешь. Я за тобой заеду. Мне за шефом нужно – и тебя подброшу. Номер квартиры какой?
- Шастьдесят осьмой.
- Жди, в час дня приеду. А может, и пораньше. За одно и к трактористу вашему, Николаю, загляну. Ты иди. Я минут десять подожду. Если что – возвращайся, у меня переночуешь.
Матрёна неловко вылезла из машины, поразмяла затёкшие ноги и, подхватив сумку, поданную шофёром, пошла в подъезд. То, как она поедет на лифте, её уже не беспокоило – не даром столько лет проработала в шахте стволовой.
д.Хмелево.
9-13 августа 1976 г.