Для дела
Замначальника одной большой, – даже так скажем –
крупной, - лаборатории Иван Назарович Корчежной вызвал в кабинет своего
начальника, находившегося в отпуске, одного подчинённого – руководителя группы
Юрия Михайловича Малахаева. Юру, одним словом.
Иван Назарович и Юра оказались с глазу на глаз в кабинете их общего начальника, который в это время ловил рыбу, лежал на пляже, грел волосатое брюхо, поглядывая по сторонам – на окружающий пейзаж, в основном, на полуголеньких, - отдыхал, одним словом, забыв об ответственности. А им – Ивану Назаровичу и Юре – нужно было в то же самое летнее горячее время работать. И больше того – решать вопросы. И не малые. Лаборатория-то была, повторимся, крупная.
- Те, Юра, в столицу надо, - сказал без предисловий Иван Назарыч.
Человек он был простой, в прошлом сельский киномеханик, потом директор вагона-ресторана, затем ещё и ещё кто-то, а вот последних два года – замначлаба по снабжению. Поэтому и говорил, и работал он по-простому.
В окно дул летний зеленоватый ветер. Оба – в одних рубахах.
И Юра вздохнул:
- Надо так надо. Не кстати, правда: жена родила.
- Вторая, что ли? Вот даёшь! Молодец, поздравляю. Но роды – родами, а дело –делом. Мы – мужики. Помню, как-то на моих глазах одну прямо в вагон- ресторане схватило… Едешь?
Лицо у Корчажного крупное, тупоносое, с тонкими губами. И какое-то очень беспокойное: глаза так и ищут, чтобы это увидеть, схватить, уволочь. Снабженческое лицо.
- Сказал же – еду.
Иван Назарыч откинулся в кресле, захохотал деревянно:
- Ну, ты как-то это, не весело. На большие дела с таким настроением не идут. Я ж тя не гоню. Не можешь – скажи! Оставайся пелёнки стирать. Мы ж мужики. Всё понимаем.
А Юру природа наградила лицом блестящим и красным, как пудовый помидор. А тут оно превратилось в опасный огненный шар с голубыми круглыми глазами.
И поэтому Иван Назарыч, тонкий психолог, не стал рисковать, сказал клиенту:
- Ну, договорились? Это ж ни куда-нибудь в Ширу или Куранах – в столицу. Барахла подкупишь, ребёнку подгузников, колготок всяких… Но вот картошки там нет.
- Где? – изумился Юра.
Вообще-то он был парень бывалый: эксплуатировал радиорелейки на Крайнем Севере, работал в одной крупной фирме, где делают спутники. Алиментщик. Удивить его трудно. А тут изумился.
- В Москве, где? - сказал Иван Назарович торжественно. – Съели москвичи всю картошку. Сам же знаешь в прошлом году – неурожай был на картошку в европейских районах страны. А новая ещё не поспела. С Кубы завозят – стоит втридорога, а вкуса никакого.
Оба печально помолчали. Думали о не уродившейся картошке. А Юра ещё и о предстоящем разговоре с женой: а кто за молоком будет ходить, а что мы жрать будем?.. Нет, бабу на бабу менять – только время терять! И деньги, конечно.
- Что там мне нужно сделать? – прервал Юра бег своих горьких мыслей деловым вопросом.
- Да ничё особенного. По моей части всё. Я бы сам поехал – да вот видишь?
Иван Назарыч выразительно стукнул по подлокотнику необычного, в стиле ампир или барокко, кресла. И великолепный – хоть для президента – стол, и это кресло делались на местной фабрике пианино по его заказу для любимого начальника. Правда, начальник потом ему сказал: «Этим бы креслом тебя, Иван, да по…» Не по голове, сказал, а веселей… Но ничего смирился, привык – уже года четыре сидит на этом троне.
- Замещать приходится, - вздохнул Назарыч. – Хозяйство, сам знаешь, какое. Глаз да глаз. Тут без меня такого напортачат, что и концов не найдёшь. Все лопаты растеряют, не то что приборы.
- Ну и что делать?
- Я тебе потом скажу. Напишу задание, памятку, все. Я уже звонил, договорился. Спирту дам литра три.
- Ректификата?
- Ты чо, Юра! В Москве «технарь» разве пьют?.. Но вот картошки там, действительно, не стало. Надо тебе с собой прихватить малость. Для дела.
- А не для юмора? За пять тысяч вёрст везти мешок картошки.
- Какой юмор? Ты же меня знаешь: я всё для дела. Это – Самохину, начальнику отдела снабжения и сбыта того завода, куда ты едешь. Я у него в последний раз – с полмесяца тому – вот также в кабинете сижу, а он мужику одному говорит: «Представляешь, вчера пошёл в магазин – картошки нет. Пришлось макароны есть». А он и так поперёк шире. Пока не умер от мучного – отвези ему картошечки, Юра. И всё тебе в один момент выпишут. В три дня обернёшься. Только убедись, что всё отгрузили… Ладно, мне некогда, секретарша тебе командировочное выпишет, деньги в кассе после обеда получишь, билет тоже купят. А картошку я тебе в аэропорт сам привезу. Только, слышь, рюкзак обратно! С ним сын в турпоходы ходит.
И когда Юра уже уходил, Корчажной вдруг закричал:
- Постой, постой! А ты верхонки сдал?
Малахаев задержался в двери:
- Какие верхонки?
Корчажной по взгляду понял – не брал Юра верхонок.
- А унты?
- Так сейчас же лето!
Теперь Корчажной завращал глазами, хлопнул себя по лбу, заёрзал в музейном кресле:
- Тьфу, чёрт! Не жизнь – карусель сплошная. Ладно, не беспокойся: картошку в порт сам привезу…
***
После шести часов полёта серебристый лайнер ТУ-154 благополучно приземлился в столичном аэропорту Домодедово. Юре показалось, что из сибирского сухого лета он попал в прибалтийскую осень: иллюминатор омывал скучный серый дождь. Бетонка дымилась. К самолёту бежали две форменных девицы с развивающимся куском полиэтилена над головой.
Юра вздохнул, расстегнул пристяжной ремень, нагнулся, щёлкнул замками портфеля и достал новенький, за девяносто с хвостиком, плащ, купленный на «декретные» деньги. Жена не хотела давать – всё совала болоневый, прожжённый в двух местах сигаретой. Юра разозлился и закричал, что в таком плаще в столице его примут за бича, поймают и пришлют под конвоем к ней на исправление.
В здании аэропорта пришлось ждать, пока с багажом придёт картошка. Плащ – шерстяной, прорезиненный – был жарковат для этого времени года, но на Юре сидел хорошо. В этом он убедился, сходив в здешний туалет и увидев себя в зеркале: солидный, лысеющий мужчина, плотный, деловой, имеющий вес, в современном динамичном мире. Пустяковые вроде бы детали: погончики, пряжечки, пояс – а меняется человек. Или даже так: этот плащ выделял в инженере Малахаеве главные его черты – ум, респектабельность, его не лёгкое, но честное прошлое…
Мало ли что придёт в голову перед зеркалом в туалете столичного аэропорта?..
А потом в секции выдачи багажа Юра с тоской смотрел, как зажатый чемоданами и сумками к нему приближался по транспортёру зловещий рюкзак с картошкой. Он не мог пожаловаться на отсутствие физической силы, но когда попытался снять с транспортёра рюкзак одной рукой – ничего не получилось. То ли от большого усилия, то ли от предчувствия недоброго его обдало жаром, и из-за ушей за воротник полился горячий пот. А ещё же был и портфель – его Юра оставил у входа в секцию. Жалея плащ, ощущая на себе презрительный, испепеляющий взгляд жены, Малахаев повесил пыльный, засаленный рюкзак на одно плечо, с трудом нагнулся и взял в руку портфель.
«И так – через всю Москву», - подумал он безо всякой радости.
Предстояло сделать ещё одну подготовительную операцию.
Слегка покачиваясь, Малахаев спустился по лестнице, пробился сквозь толпу кассового зала и вышел на улицу. По-прежнему шёл дождь. И ему не было конца, - по крайней мере, до завтрашнего дня. Благо, под козырьком не мочило.
Юра огляделся и сбросил рюкзак на свободное место у стены или окна, потому что это было одно и то же. Ещё раз огляделся. С той стороны стены-окна на него смотрел какой-то худой тип, словно примеривался, нельзя ли ограбить. Хорошо, если бы он спёр у него это рюкзак.
Юра приступил к операции. Расстегнул клапан на рюкзаке, сунул в глубину руку, разрыл картошку и извлёк на свет божий белую пластмассовую флягу. Тип за стеклом вытянул шею. А над головой у Юры, сидевшего на корточках, раздался вопрос:
- Что это, дядя?
Юра вздрогнул, оглянулся. Спрашивало дитя лет четырёх, мальчик с большими ушами, сивый.
- Кефир, - сказал дядя Юра и упрятал флягу с ректификатором в портфель.
Рюкзак стал на три кг легче, портфель – на столько же тяжелее. Зато Аэрофлот был посрамлён.
Рука от общения с картошкой приобрела какой-то домашний вид. От неё пахло огородом. Юра подумал, что с ней делать – не полоскать же в луже, - и не нашёл ничего лучше, как похлопал ладонями друг о друга. Поаплодировал Корчажному.
Делать нечего. Юра снова взвалил рюкзак на плечо, поймал за ручку портфель и пошёл на остановку автобуса. На такси у него не хватило бы всех его суточный плюс гостиница.
Дождь, как назло, усилился, и автобуса пока не было. Юра постоял, постоял в толпе ожидающих с мешком на плече, устал и поставил его в грязную жижицу поверх асфальта. Казалось, что плащ промок, но Юра понимал: рубашка взмокла просто от пота. Он чувствовал себя одиноким, несчастным. Такое с ним приключилось лет пять назад, когда он заблудился в тундре и топтался на снегу на одном месте, не зная, в какую сторону идти.
Шофёр автобуса посмотрел на рюкзак неодобрительно, а на Юру недоброжелательно.
- Ты что, из колхоза? – сказал он. – Волокёшь в Москву грязь.
- Не твоё дело, - оборвал его Юра. – Чистоплюй столичный. Дай сам поставлю!
И втиснул рюкзак в нишу под днищем «Икаруса», где уже стояло несколько чемоданов.
- Не обижайся, парень, - сказал обрюзглый, видать, любитель пива, шофёр. – Мне заплатишь, без билета.
- Дудки! – не согласился Юра. – Мне билет для отчёта нужен. А в этом рюкзаке, к вашему сведению, важнейшие экспонаты для Академии Наук. Не всё золото, что блестит. В одном вы правы: экспонаты эти действительно из колхоза.
В автобусе Юра, прежде чем сесть, снял дорогой плащ, подверг беглому осмотру. Заметного ущерба его внешнему виду нанесено не было. Это успокаивало и настраивало на благодушный лад. Он сложил плащ подкладкой наружу и взобрался на высокое, с белым подзатыльником, кресло.
Серый дождь мыл стёкла, мельтешивших на площади людей, машины и, хотя было пять часов, казалось, что наступают сумерки. Даже в автобусе пахло сырым асфальтом. Юра вдруг захотел спать, есть – всё сразу, - и он сообразил, что дома-то у него сейчас уже десятый час. В это время он обычно сидит перед телевизором с выключенным звуком и покатывает туда-сюда коляску с сыном, милым, но пока что тупым, бессловесным существом, не прочитавшим – трудно даже представить – ни одной книжки. И Юра прикрыл глаза…
Метро он проспал и очнулся, только когда автобус пришёл на Центральный автовокзал. Спросонья мысль о рюкзаке с «экспонатами», о том, что их нужно теперь волочь через всю Москву показалась Юре каким-то кошмаром. Лучше бы автобус шёл и шёл всю ночь, а утром бы можно было и посмотреть. Тут же ни гостиницы, ни отдыха, ни ужина измученной душе… И ещё этот дождь! Небо, казалось, тяжело осело на крыши двух высотных гостиниц и не верилось, что за тучами есть солнце.
- Ну, волоки свои экспонаты, - добродушно сказал шофёр.
Юра не ответил: он экономил нервную и физическую энергию для предстоящего похода. Тем более что их оставалось немного. После шестичасового полёта, автобуса, сна в кресле, голода его слегка мутило. Рюкзак был раза в два тяжелей, чем в Домодедово. Словно в него забрался и сам Корчажной.
Пешодралом доплёлся до станции метро «Динамо». Поняв, что на одном плече ему рюкзак далеко не пронести, он влез в оба ремня. После этого он показался себе философом Хомой с ведьмой на спине. Или с этим чёртом Корчежным. Дождь не переставал. Москва зажигала огни. Они отражались в асфальте, в лужицах и Юриной судьбе. Пешодралом плёлся до станции метро «Динамо».
В метро был час пик. Толчея несусветная, гораздо уютнее было бы Юре, коренному сибиряку, в тайге. Рюкзак многих раздражал. Он был непригляден, мокр, от него шарахались. Юра боялся, что его вообще не пустят к поезду. И от волнения зазевался, его прищемило автоматическими дверцами на входе. К нему, было, рванулась опасная на вид привратница в форменной фуражке, но Юра уже разжал автоклешни и скрылся от преследования в толпе. Эскалатор двигался мучительно медленно. Портфель мешал. Ставить его на ступеньку воспрещал плакат. Было душно, жарко и чего-то очень стыдно. К тому же сильно хотелось пить и чесалось между лопатками. Там, под этим валуном из картошки, по позвоночнику струился пот.
Благо поезда не пришлось ждать. Юру с его грязным грузом пропустили вперёд, и следом за ним в вагон никто не пошёл. И в салоне вокруг него образовался незримо очерченный круг. Москвичи смотрели на него, мокрого, красного от природы и от напряжения, безо всякого сочувствия. А может, они, давно не евшие рассыпчатой картошки, почувствовали её по запаху и ждали, не раздаст ли он им здесь же, а вагоне, по одному клубню?
Он висел на поручне и молился: лишь бы выдержать, не упасть. Ведь не прожито ещё и половины жизни. У него две жены и двое детей.
***
Юра вышел из вагона, отыскал свободное местечко у колонны и сбросил рюкзак на мраморный пол. Из-под рюкзака немедленно стали растекаться мутные ручейки, и Юра легко представил, что сталось с его плащом на спине. Может, оставить этот «сидор» здесь и убежать? Но тогда Самохин останется без картошки, а родное предприятие не выполнит план. А это означает, что он и ещё многие не получат премии. Вот диалектика: всё связано, не знаешь, где причина, а где следствие. И нужны жертвы.
Юра смотрел на зловещий рюкзак в расширяющейся во все стороны луже и на мокрый портфель. Они невинно стояли на полу и как будто не имели веса. Юра справился по записной книжке: впереди маячили ещё два поезда метро, автобус и пеший переход в несколько кварталов.
И когда он часам к восьми вечера преодолел всё это и оказался в подъезде дома, в котором, судя по адресу, проживал высокопоставленный снабженец Самохин, никто из родных и близких не узнал бы Юрия Михайловича Малахаева. Он был бледным, как мел, мокрым до нитки, грязным и злым.
Лифт по закону подлости оказался на ремонте. Юра волок рюкзак по лестнице и отдыхал на каждой площадке. И так – до седьмого этажа. На каждой площадке он, интеллигент и руководитель группы, шептал сквозь зубы нецензурные молитвы во славу Корчажного.
Прежде чем позвонить, Юра тяжело осел на ступеньку. Хотел закурить, но спички оказались в кармане плаща, а там было полно воды. Юра бросил коробку в мусоропровод и решительно нажал на кнопку. Звонок отозвался невнятным лепетом, словно ему вырвали язык. В подъезде горел свет, и на Юру тускло и опасно глядел стеклянный глазок, встроенный в дверь.
- Кто та-ам? – пропел за дверью неземной голос, севший, по-видимому, от недостатка крахмала в организме.
- Я, - отозвался Юра.
- А вы кто? – ласково поинтересовался голос.
- Малахаев, - представился Юра и почему-то вспомнил сказку «Аленький цветочек».
Только не мог разобраться, кто тут был девушкой, а кто чудой-юдой.
Фамилия его, вероятно, произвела впечатление. За дверью долго молчали. Потом не накрахмаленный, бескартофельный, голос пропел:
- А мы вас не знаем. Вы к кому?
Юра вдруг начисто забыл фамилию. Вырубило – и всё тут! Он обращался – куб за кубом – к оперативной памяти своего мокрого компутера, ленту за лентой прокручивая внешний накопитель, лез в сознанье и в подсознанье – ничего не помогало.
В отчаянии он крикнул:
- Я от Корчажного, из Красноярска! От Ивана Назаровича.
И дверь перед ним сразу открылась - широко и радостно, точно он произнёс «сезам».
Но тут же наступила неловкая пауза.
В широком, с великолепной отделкой цветным пластиком, коридоре, на сверкающем паркете стояла не менее великолепная белокурая женщина в парчовом халате, похожая на один из портретов Екатерины II в питерском Эрмитаже. А напротив её – крупный, но ужасно замызганный, мокрый, в грязнем плаще бродяга из сибирских руд с сумой на плечах и портфелем.
- Так вы от Ивана Назаровича?, - сказала женщина, по-видимому, для того только, чтобы что-то сказать. – Это от заполошного такого, смешного?
- Ага, смешного!
Юра подумал, что он сейчас смешней всех Иванов в мире.
- К сожалению, моего Самохина нет дома. Задержался на работе.
Полные губы белокурой дамы в парчовом халате насмешливо и недоверчиво как-то дрогнули. Словно она хотела сказать: знаем мы эту работу после работы!..
- А мне не обязательно его видеть, - радостно сказал Юра.
И не кстати вспомнил о своей голове: на ней, мокрой, обычно волосы висели жалкими косичками. Он даже жене стеснялся показывать обезображенный ранним облысением череп. И он заторопился:
- Здесь Иван Назарович вам подарок прислал. Или что-то вроде подарка. Ваш муж просил. Говорят, в Москве картошка вышла, так вот я вам привёз немного. До нового урожая.
По изумлённому лицу дамы, по её расширенным голубым глазам Малахов вдруг понял, что жизнь сыграла с ним злую шутку. Только верить в это он не хотел и замолчал, выжидая.
- Чего, чего нет в Москве? – спросила она.
- Как чего? Я же сказал – картошки.
Они враз посмотрели на рюкзак. Он был, как живой. В нём, кажется, даже ворочался кто-то. Зловещая лужа растекалась из-под него во все стороны. И дама, как видно, совсем не хотела пропускать ни Юру, ни мешок.
- Да вы что? Не мог вам этого мой муж сказать!
- Не мне – Корчажному.
Лицо у женщины вдруг стало неприятным, жёстким и … По двукратному семейному опыту Малахаев знал: назревает обычный скандал. И здесь главное – упредить противника.
- Вы знаете, - сказал он усталым и хрустким, как сырой картофель, голосом, - вы знаете, я исполнитель. Мне приказали – я сделал. Пусть они – Корчажной и ваш… (Он опять забыл фамилию). И ваш муж разбираются между собой. А картошку я назад не повезу! Куда её поставить?
Женщина вдруг засмеялась:
- Ставьте на кухню.
Юра схватил рюкзак, как врага за горло в рукопашной, и оттащил его на кухню, ослепительно белую, пахнущую щами и солёными грибами. Когда шёл обратно к двери, увидел на паркете свои тёмные, грубые следы.
С хозяйкой они простились очень любезно. Обоим было приятно сказать друг другу «прощайте».
- А вы знаете, я вспомнила, - сказала она. – Я как-то своего Самохина посылала в овощной, и он вернулся без картофеля. Не завезли в магазин со склада в тот день.
Юра спустился двумя этажами ниже и снял плащ. Вся спина была в земляных разводьях – никакая химчистка не возьмёт. Ну а в гостиницу точно не пустят! Да и жена такого не простит.
Однако на улице им овладела радость. Во-первых, он отделался от мешка, во-вторых, закончился дождь. А, в-третьих, - и это самое главное, - москвичи не голодали: в столице было навалом картошки…
***
А Самохин Юре помог образцово справиться с заданием: всё, что требовалось по фондам, Юра отгрузил и вернулся домой на сутки раньше срока. Перед отъездом они с Самохиным за бутылкой в его кабинете после рабочего дня позубоскалили над чудаковатым Корчажным вместе.
Но когда Корчажной первым делом спросил, где, мол, его рюкзак, Малахаев взбеленился:
- А где мой плащ?
Иван Назарович ничего не понял, но, будучи, как мы уже сказали, тонким психологом, о рюкзаке больше не напоминал…
А плащ, между прочим, пострадал не очень. Инженер Малахаев в нём выглядит вполне прилично и носит до сих пор.