ВОЗВРАЩЕНИЕ К ХРИСТУ

1

За полчаса до окончания рабочего дня главбух Дина Павловна попросила Тоню Кольман достать из холодильника остатки вчерашнего пиршества, и четверо бухгалтерш еще раз провозгласили здравицу в честь полувекового юбилея вождя бухгалтерских амазонок – так их называл директор. Пусть она остается такой же красивой, жизнерадостной, доброй и любимой. И это была не лесть: красавицу и умницу Дину Павловну Барсову действительно любили за легкий характер, улыбчивость, шутливость, простоту и умение все делать быстро, без шума и показухи. От главбухши люди уходили с легким сердцем, если даже визитеру выдача зарплаты задерживалась на месяц–другой. А муж Тани, дочери мужа Дины Павловны от его предыдущего брака, Герман, навестив ее на работе и понаблюдав, как она разговаривает с коллегами и нервными посетителями, полюбопытствовал: «Скажите, вы когда–нибудь бываете сердитой? Ну-у, там голос повысите, прикрикните на подчиненных или моего тестя?» – «О, вы не знаете, какая я вредная! В общем-то, спросите у моего мужа». – «Вы, я же вижу, простодырая – готовы людям душу отдать. А тесть отзывается о вас как о земном ангеле…»

После пары рюмок коньяка – под бутерброды с красной икрой, прикрытой лимонным ломтиком, и шумную болтовню – Дина Павловна попросила шофера подбросить ее и Тоню к себе домой.

– Мой повелитель сейчас у стоматолога – голливудскую керамику мастрячит, – потом к приятелю хотел зайти. Мирненько вдвоем поужинаем и поболтаем. После вчерашних гостей у нас на две недели жратвы и выпивона осталось. Заодно посмотришь, какой нам ремонт гастарбайтеры – армяне и таджики – забабахали. Расскажешь, как у тебя регистрация с возлюбленным евреем прошла. В синагоге не венчались? Или у них такого обряда нет, только обрезание? И как у него – не сильно укоротили?..

Тонин путь к записи акта гражданского состояния с бизнесменом Михаилом Кольманом растянулся в целую эпопею протяженностью почти в три года. Ее предыдущий муж Анатолий Сорокин - несколько лет подрабатывал «костоправом» в какой-то частной шарашке по ремонту битых автомобилей. Из периодических пьянок погрузился в беспредельный запой, и застрелился из двух стволов «тулки» через месяц после того, как она и дочка ушли от него к матери, – снес себе полчерепа и скрылся от всех житейских забот в земном чреве.

Был он беспричинно и болезненно ревнив, заставил Тоню во избежание ее контактов с мнимыми нынешними и будущими любовниками бросить работу, хотя временами они жили на картошке, каше и рожках. Напившись «паленки», он порой не помнил самого себя, бродил по квартире целыми ночами, как сомнамбула, матерился, икал, трескуче испускал газы и приходил в ярость, если она мягко, без крика и бесполезных упреков пыталась урезонить его. По утрам, а то и посреди ночи, набрасывался на жену с кулаками и гнал к соседям – занять денег и купить бутылку «технаря» у нелегальной торговки этажом выше. Не будь помощи двух мам-пенсионерок, жизнь заставила бы влиться в армию промысловиков питания из близ дислоцированных мусорных баков.

Бедность подорвала в ней волю, подавила желание работать и породила в душе покорность судьбе и комплекс неполноценности. У нее даже подруг не было. И уже не тяготило одиночество и сожаление, что жизнь как бы не касалась ее. Она протекала где-то за окном, в чуждом ей пространстве, заполненном равнодушными или враждебными к ее судьбе людьми и не касающимися ее событиями. А в квартире царила лень, непреодолимое бессилие, иногда переходившее в ненависть ко всему, что требовало действия, чтобы выжить.

Одно время она пила вместе с мужем, но, когда водку за неимением денег заменили суррогаты – «технарь» и «паленка», – она ужаснулась и остановилась. Однако от дешевых сигарет отказаться не могла, и сухой трескучий кашель по утрам доводил ее до слез. Табачный дым, казалось, заполнял внутреннюю пустоту и переключал сознание на борьбу с удушьем и бездельем.

Оксанка, их дочь, в тот трагический год еще училась в школе. Жила она в основном не с родителями, а неподалеку – у своей бабушки, Тониной матери, – в хрущевской полуторке, училась хорошо и была, слава богу, сыта – пусть не мясной, но здоровой картофельно-мучной пищей на растительном масле.

Тоню то и дело мучили приступы угрызения совести: не уйди, мол, она от своего первого мужа, он бы, возможно, не выполнил свою угрозу застрелиться, если она его бросит. Чувство вины усиливалось еще и тем, что палец Толиной ноги нажал на спусковой крючок в ту ночь, когда она впервые изменила ему с рослым красавцем, певцом и гитаристом Олегом Валетовым, директором асфальтового завода. Олегу было под пятьдесят. Он четыре года назад развелся с женой, путем проб и ошибок подыскивал себе подходящий вариант, и для Тони появился вроде бы приличный шанс изменить свою жизнь к лучшему.

Однако ужас следующего утра и последующих дней, недель, месяцев, лет убил в ней всякое желание к переменам. В ее воображении, как на экране телевизора, часто возникали по соседству две картинки: она пьет шампанское, подпевает Валетову, рвущему струны гитары, купленной в Испании, потом кувыркается с ним в постели. А в эти минуты Толик, сидя в кресле, охватывает губами холодные стволы ружья с затаившейся в их жерлах смертью.

Вот почему она после похорон мужа, наслушавшись слезных и несправедливых обвинений в его смерти от свекрови, как потом она призналась Кольману, «поставила на себе крест и сидела, будто тыква, дома», не желая с кем-то встречаться или общаться. Ни мужчин, ни подруг у нее не было. Жила затворницей в квартире с матерью, работала товароведом в магазине, а дочери дала полную свободу.

Оксанка, еще в десятом классе, переселилась в их прежнюю квартиру, выгуливала кобеля–долматинца и познакомилась с долговязым симпатичным парнем Борей из соседнего подъезда. Он тоже по утрам выводил в березовую рощу напротив их дома лохматого рыжего весельчака чау–чау. Сначала подружились собаки, а затем и их владельцы. Так к Оксаниному кобелю–долматинцу добавился бойфренд, двадцатисемилетний аспирант, не желавший связывать себя семейными узами – женой, детьми и сопутствующими браку экономическими проблемами. Однако имитация секса наедине с собой аспиранту тоже надоела, и он без ущерба для отечественной науки в строго определенные вечера – в среду и пятницу – приходил к Оксане, как в лабораторию для сдачи анализов на секспригодность. А чтобы не беспокоить своих родителей, тоже ученых, и не расходовать на бессонную ночь свой бесценный интеллектуальный потенциал, ровно в десять уходил домой.

С отцом и матерью, тоже учеными, Оксану Боря не знакомил, встреч с ее матерью избегал, о любви не говорил, предпочитая популярно информировать Оксану с состоянием биологической науки на начало данного тысячелетия. А попутно и с некоторыми тезисами своей будущей диссертации о перспективах распространения земной флоры и фауны на других планетах. И в практическом плане регулярно снабжал ее ультрасовременными контрацептивами. Она дразнила его тем, что в постели болтала на английском – он давался ей легко, – и она после школы без труда поступила на инфак университета.

После первого курса, не посоветовавшись с матерью и бабушкой, Оксана забрала документы – решила стать экономистом. Однако на экономфак принимали только на платное обучение. Денег не было, и год пропал впустую. При беглом просмотре книг по экономике эта наука показалась Оксане скучной, и она захотела вернуться на инфак. На сей раз на «халяву» номер не прошел: ее приняли за относительно небольшую взятку без экзаменов на платное обучение в другом менее престижном универе. И снова на первый курс. Мать и бабушки поднатужились и внесли плату за два семестра. А на второй курс денег не собрали, потому что фирма, в которой работала Тоня, лопнула, и она стала безработной.

Пришлось зарегистрироваться в службу занятости. Там ей платили какие-то гроши, зато направили на бесплатные четырехмесячные курсы бухгалтеров. Образование у нее было высшее – окончила с «красным» дипломом еще в доперестроечное время, институт советской торговли, так что учиться бухгалтерии на компьютере по освоению программы «1С: Предприятие» ей оказалось не сложно.

Только после курсов устроиться на работу оказалось невозможным: Тоне было уже под сорок. А хозяевам требовались «телки» не старше двадцати пяти и, как правило, не обремененные детьми и годные по совместительству для удовлетворения непритязательных естественных потребностей хозяина. Могла бы она подрабатывать бухгалтером на дому на своем компьютере, но на его покупку требовалось как минимум тысяча баксов – значительно больше, чем пенсия матери за целый год.

По рекомендации Дины Павловны она устроилась в незарегистрированную фирму очаровательной авантюристки, нанимавшей рабочих на ремонт квартир и увольнявшей их без выплаты зарплаты из черного нала после окончания ремонта. Несколько раз им обеим – и хозяйке, и бухгалтерше – объегоренные работяги грозили пролетарской расправой, и Тоня, тоже не получив денег за два последних месяца, предпочла бесславной кончине от колющего или тупого предмета безработицу.

И тут-то подвернулся Кольман. Он обратился по телефону к Барсову, мужу Дины Павловны, за помощью: не поможет ли тот подыскать подходящую кандидатуру на место уволившегося бухгалтера. И Барсов после короткого раздумья порекомендовал Кольману побеседовать с Тоней, племянницей своей жены. И все, как теперь говорят, «срослось и устаканилось»: Кольман Тоню принял на работу с трехмесячным испытательным сроком и, по примеру других хозяев и агентов разведки, немедленно взял бухгалтершу в разработку. В течение месяца он оглушил ее признаниями в любви с первого взгляда, обещаниями счастливой обеспеченной жизни, поездками за границу, превратил в любовницу, потом в сожительницу и, по истечении двухлетнего испытательного срока, убедившись, что судьба подкинула ему ботинок нужного размера, и всем чертям на зло неделю назад зарегистрировал с ней брак…

У Барсовых сначала прошлись по квартире – посмотрели, как бригада армян и таджиков полмесяца назад завершила ремонт «под Европу» трех комнат, коридора, кухни и санузла. Квартира была типовая, советская «ленинградка», но после ремонта и обновления мебели все выглядело, как резюмировал результаты реконструкции Динин внук Сашка, очень клево. Особенно санузел с душевой кабиной, португальским биде, испанскими унитазом и белым «мойдодыром» – подобием комода с раковиной, утопленной в мраморную столешницу, и огромным зеркалом с яркой подсветкой тремя лампочками. Вся эта роскошь отражалась, как в зеркале, в блестящем металлическом потолке, утыканном маленькими светильниками в золоченой оправе. И пахло в комнатах обеспеченным уютом, подкрепленным витающими в воздухе атомами и молекулами дорогой косметики и вкусной пищи.

– Ну, нам с Кольманом никогда в таких хоромах не жить, – с притворной завистью сказала Тоня. – Он денег даже на шторки не дает: говорит, а к чему они на четвертом этаже? Только свет загораживают.

– Не прибедняйся, Тонька! У твоего еврея одних квартир штук десять, а денег в банках и в чулках на сто лет хватит.

После осмотра пошли на кухню, открыли холодильник. И через пару минут тетушка с племянницей сидели за столом, осиянные яркой зеленоватой люстрой. А на нем как на скатерти–самобранке призывно красовались бутерброды с икрой, нарезки из красной рыбы и салями, салаты из кальмаров и селедки «под шубой».

Открутили пробку бутылки с авторитетной Главспирттрестовской кедровкой. Выпили по одной, другой, третьей, раскраснелись, ведя неторопливый родственный бабский разговор. Тетку и племянницу за внешнее сходство и небольшую разницу в возрасте часто принимали за сестер. Разве что Тоня ростом была повыше, глаза поменьше и тусклее, рот шире и губы тоньше, и нос туфелькой – подлиннее.

– В синагогу мы, конечно, не ходили, просто зарегистрировались при двух Мишиных свидетелях, его друге Вите Пашко и его сожительницы, – весело делилась Тоня. – Я ведь пока не иудейка и, хоть и некрещеная, от православия не отрекусь. Но и к вере приобщиться не могу себя заставить. А вот Ханна, Мишина мать, когда мы в Израиле были, нас благословила. Она мне сразу приказала: зови меня просто Ханной, безо всякого имени-отчества и на «ты» – в иврите, оказывается, обращение на «вы» вообще отсутствует. Там так принято – и молодых, и старых звать просто по имени и на «ты». А меня Ханна почему-то полюбила, сказала, что у нее теперь, кроме двух сыночков, появилась и доченька, и поэтому она свое имущество запишет на меня. Погорячилась, наверное. Славная такая мамочка, сама доброта. И говорит, что за тридцать лет не может привыкнуть к Израилю. Квартирка у нее небольшая, мебелишка старенькая – все по средствам израильской пенсионерки, – и украшена она цветочками в горшочках, кружевными салфеточками, – словом, все, как у наших бабушек. Только у наших бабушек, как у моей мамы, пенсия шестьдесят баксов, а у Ханны – шестьсот. А она пешком готова вернуться в свои Черновцы, только там уже ни родных, ни знакомых не осталось. Ласты склеили или сиганули за бугор. И первую жену Михаила, Полину, его мать оказывается, очень не любила: говорит, она к ее сыну плохо относилась, даже накормить почеловечески не могла. Он одной рукой и готовил, и стирал на себя исподнее, и полы мыл.

– Ну-ка, давай еще по рюмочке, пока Андрей не нарисовался: ему почему-то очень не нравится, когда я пью. Потом подробней расскажи об Израиле. На работе об этом болтать некогда.

– С погодой нам не повезло: шли дожди, воздух влажный, жаркий, я как в болоте себя чувствовала. Прическа никакая не держится, волосы к черепушке липнут. И вот так, сосульками, висят. Наверное, из-за климата бабы там косметикой не пользуются и выглядят чувырлами. Ни за что бы там не согласилась жить! А жена его брата, наоборот, говорит, что в Россию даже на час не хочет, хотя и родилась в Петербурге. Но в Тель–Авиве еще терпимо. Зато когда на неделю мы поехали на отдых в пустыню…

Какая была погода в другом месте богоизбранного Израиля Дина Павловна так и не узнала: раздался звонок, и она побежала открыть дверь.

– Что, празднование продолжается? – услышала Тоня низкий, с хрипотцой, голос Барсова. – Вон у тебя уже глаза красные. Сколько можно? Уже четвертый день пьешь. Наверное, хватит!

– При чем тут, Андрюша, глаза? – попробовала возмутиться Дина Павловна. – Мы с Тоней с работы заехали посидеть. Тебе налить?

– Я не буду! Не обращайте на меня внимания – сидите, делайте, что хотите.

Тоня собралась с духом, выскочила в коридор. Барсов нервно, рывками, снимал с себя дубленку.

– Здравствуй, Андрей! – прижав ладони к груди и имитируя испуг на лице и голосом, сказала Тоня. – Я пойду домой. Ты сегодня очень сердитый, я тебя боюсь!

– Зато не такой подлый, – резко парировал Андрей.

Тоня изумленно округлила наливающиеся слезами голубенькие глазки и сделала к нему шаг:

–А почему ты считаешь моего мужа подлым?

Барсов пригвоздил ее к месту презрительным взглядом:

– Да с твоих же слов.

– Я его так не называла!

– Важна суть ранее сказанного о нем тобой же. Мне осталось только обобщить информацию в кратком резюме.

– Почему ты называешь чужого мужа подлецом? – надвинулась было на супруга покрупневшим за последние годы корпусом Дина Павловна. Ее глаза, как небо перед дождем, тоже были подернуты влажной пеленой.– А если бы тебя при мне…

– Не надо, не встревай, сами разберемся! – Тоня решительно отвела рукой свою тетушку чуть влево и встала перед Барсовым почти вплотную. – Ну, говори, почему мой муж подлец?

– Я уже объяснил. Это мое мнение – ты с ним вправе не согласиться. Точнее, в связи с регистрацией брака поменять свое прежнее определение на противоположное. Да и, вообще–то, я это слово употребил без упоминания конкретного субъекта. А ты почему-то отнесла его к своему новоиспеченному муженьку. Тогда уж прости меня великодушно, что ты его за такового не принимаешь.

Тоня мгновенно заразилась агрессией оппонента и бескомпромиссно кинулась в атаку:

– Зато ты меня дурочкой считаешь! Не судите да не судимы будете. А ты почему-то судишь моего мужа.

– Не сужу – высказываю свое мнение. А библейские истины вырывают из контекста, когда надо оправдать собственные поступки. Если бы мы следовали всем заповедям Моисея и Христа, на земле бы давно установилось Царствие Божье.

– А я тебе скажу, что мой муж меня очень любит! – совсем не к месту выпалила Тоня, шагнув к Барсову вплотную.

Надо было хоть чем-то сразить этого надушенного самоуверенного скептика.

– Думаю, заслуженно… А ты его?

Лгать Тоне не захотелось. Еще три месяца назад в этой же еще не обустроенной на европейский манер квартире она, тоже подшофе, с вызывающей игривостью и, как будто бравируя своей искренностью, говорила, что продалась Кольману за то, что он взял на себя оплату Оксанкиной учебы в университете и кормежку. И что она никогда, несмотря на его назойливое нытье – любит ли она его, – не признавалась в любви, содрогалась при каждом его прикосновении и не давала целовать себя в губы.

В детали она не вдавалась – это и без слов всем было понятно. Из заросшего седыми клочьями рта Кольмана с остатками нескольких зубов несло, как из надворного сортира, а моменты соития вызывали тошноту и презрение к самой себе. Делал это он на боку, пристроившись к ней сзади, и очень быстро, мелко подергиваясь худым тельцем, и по окончании процесса сразу засыпал. А она бежала на цыпочках в ванную, долго мылась, потом шла на кухню, глотала гормональные препараты от зачатия и думала: «Он бы хоть чаще смотрелся в зеркало, что ли? Тогда бы и меня больше ценил. И на собственные зубы потратить деньги жмотится – оправдывается тем, что стоматологов с детства боится».

Уходя от него к матери, она в глаза ему так и сказала: «Жадина ты!». И потом, за бутылкой в их доме, говорила Дине и Андрею: «Вот сбежала от него – и легко на душе! Только Оксанка плачет: кто будет платить за учебу в университете?.. Не вам говорить, какой Кольман красавец: увидишь во сне – от страха оборешься! А сейчас звонит днем и ночью: вернись, прости – все будет иначе. Или: «Как, Тонюсик, рубашку правильно погладить и макароны сварить?» – А я ему: «Заплати соседке – она тебе все сделает». Мать зачем-то подключил, она из Израиля звонила уже два раза: вернитесь, Тонечка, к нему, он так вас любит. И вы же понимаете: он ведь в уходе нуждается. Маму мою заколебали своими звонками среди ночи»…

Вместо ответа она решила огорошить Андрея вопросом:

– А разве можно любить подлеца?

– Но любила же Ева Браун Гитлера, – насмешливо сказал Барсов. – Даже согласилась умереть с ним. Или та же лермонтовская Нина любила Арбенина, и он ее, горячо любя…

Барсов прервался. Наверное, ярость на лице Тони озадачила его – она была готова убить мужика своим взглядом и отведенной назад для удара рукой.

– Да как ты смеешь называть меня Евой Браун? А Кольман кто, Гитлер? Ты хоть думай немного, что говоришь!

– Он такой же Гитлер, как я – Сталин. А ты хотя бы вспомнила анекдот о женской логике. Это же просто первое пришедшее в голову сравнение. Самого отъявленного в мире негодяя полюбила, в общем–то, благородная женщина.

– Да пошел ты со своими доводами куда подальше! Сравнить меня с Евой Браун додумался!..

Она сорвала с вешалки кожаную куртку, выкрикнула «до свидания» и, одеваясь на ходу, выскочила на лестничную площадку, не внимая умоляющим возгласам любимой тетушки остаться.

2

Маршрутный «пазик» шел наполовину пустым.

Тоня пристроилась у окна на порванное сидение. Снизу тянуло сильным жаром от трубы отопления. Пришлось ноги переместить подальше от нее и прислониться лбом к холодному стеклу. В домах мутно светились окна, на заснеженных тротуарах изредка мелькали силуэты прохожих. Толстая сонная кондукторша на высоком кресле у передней двери медленно жевала что-то и сосала зеленый спрайт из полуторалитровой бутылки, покачивая лохматой головой в такт блатным мелодиям водительского магнитофона. Пахло бензином и выхлопными газами, и Тоня невесело подумала, что, едва приобщившись к евреям, сразу угодила в концлагерную дешегубку.

Да и вся ее прошлая, настоящая и будущая жизнь – непрерывная душегубка. По существу Андрей прав: она угодила в лапы негодяя. Бывшего начальника Кольмана бесило то, что он оказался невольным соучастником этой истории, кем-то вроде сводника, порекомендовав Кольману принять Наташу на работу.

Полина, жена Кольмана, теперь уже бывшая, позвонила Андрею и, как он рассказал потом Дине, окатила ушатом упреков, вроде: «Это ты все устроил! Так и помоги мне вернуть Мишу домой. На старости лет он оставляет меня, дочь и внука без средств на существование. Неужели у нее нет сострадания к нам? Она же от него все равно ничего не получит. Он мне давал деньги только на покупку продуктов и требовал отчета за каждую копейку. Я хочу переговорить с Антониной Сергеевной прямо у вас дома, в вашем присутствии».

Дина Павловна наотрез отказалась от участия в этой разборке, прибегнув к народной лексике: «Мы-то здесь при чем? Пусть они как сгеблись, так и разгебываются!». А Тоня не мало удивилась: «О чем мне с ней говорить?».

Однако любопытство взяло верх, и через пару месяцев она по телефону ответила согласием на предложение Полины встретиться у нее дома. Кольман оставил брошенной супруге стодвадцатиметровую квартиру в элитном доме: «Она же пострадавшая сторона – пусть это для нее будет утешительным призом. А нам и однокомнатной пока хватит. С милой и в шалаше – рай, согласна?».

Но эту, как он шутливо называл «сукку», что на древнееврейском означает «шалаш», он купил по долевому участию на имя своей замужней дочери, хотя у нее квартира была, а «сукка» предназначалась для четырехлетнего внука, а до его возмужания – как статья дохода от сдачи в аренду. Получалось, что собственного жилья у сожителей не было. Кроме того, он уступал Полине еще одну квартиру в центре города – она уже несколько лет сдавалась в аренду двум ирландцам-миссионерам, – и сверх этого назначил ей пожизненную ренту в двести долларов ежемесячно. Сверх того она требовала регулярного финансирования своих ежегодных вояжей на заграничные курорты и оплаты коммунальных услуг. На это Кольман категорически не соглашался, поэтому переговоры о разводе надолго зашли в тупик.

Встреча с Полиной Тоню разочаровала. Было странно видеть пожилую сутуловатую женщину с выпуклыми и темными, как две сливы, глазами, уже пенсионерку, заунывно говорившую о любви к Мише: «Я, конечно, не такая молодая, как вы, и не могу ухаживать за ним так, как вы, но у нас с Мишей взаимная духовная, интеллектуальная близость. Хотя раньше у меня были возможности оставить его и устроить свою судьбу, может быть, более счастливо. Но нас связывала дочь и взаимная привязанность».

А потом, позабыв о высоком духовном базисе их тридцатитрехлетнего брачного сосуществования, стала говорить о своей жалкой пенсии, о ничтожной зарплате дочери и ее мужа и о заповеди Моисея, где прелюбодеяние считается смертным грехом.

А Тоня, изображая повышенное внимание к жалобным напевам бабуси, думала о том, как Кольман много лет назад, вернувшись ночью из командировки, застал Полину в постели с красавцем–коллегой по работе в какой-то лаборатории секретного НИИ. Тогда Кольман упросил Полину сохранить семью ради дочери.

Зато этот эпизод даровал ему моральное право несколько раз уходить на короткое время от нее к другим женщинам. О них он без излишних подробностей рассказывал Тоне в начале их совместной жизни, подчеркивая, что привык говорить только правду и между ними не должно быть недомолвок. Но такой непреодолимой и обворожительной страсти, как к Тоне, убеждал он, изведать ему не доводилось.

«Ты зачем к Полине, дурочка, пошла? Эта химичка могла тебе что-нибудь в чай или кофе подмешать – и откинула бы ласты!» – ужаснулись бабоньки в бухгалтерии, обсуждая Тонин визит к сопернице.

Месяца через три после того, как Кольман прельстил ее щедрыми обещаниями безбедного материального существования и они стали жить вместе, Дина Павловна пригласила их в гости.

В ходе выпивки и обильной закуски Андрей Петрович спокойно и хлестко взял Кольмана в оборот: «Почему ты относишься к Тоне, как к содержанке или наложнице? Дина у меня тоже не первая жена, но мы сразу же все сделали по-человечески. Ты даже хвастаешься, что повторил мой подвиг. Но что ты ей дал? С работы из своей фирмы уволил под предлогом, что бухгалтер не может быть твоим родственником, – такая якобы у вас договоренность с соучредителем. А какая она тебе к черту родственница, если по закону она тебе никто?! Другой работы – это при твоих-то связях – ты ей не нашел. Тебе выгодно держать ее приживалкой и подстилкой: в доме чисто, светло, свежая жратва. А на десерт – вагина, хоть ложкой из нее хлебай. И все это при минимальных затратах. В результате ты лишил свою якобы любимую всякого будущего. Тебе четыре года до пенсии. Потом прикроешь здешнюю лавочку, распродашь недвижимость и слиняешь к маме и братцу в Израиль. А Тоня останется на бобах – ни работы, ни квартиры. Только воспоминание, как она тебя обслуживала за гроши. Она же себе и пенсию не заработает!.. Ты просто хитрожопый старый еврей, чего-то там шамкающий о неземной любви».

Кольману нечем было крыть. По пути домой он заявил Тоне, что к Барсовым он больше ни ногой. И ей не рекомендует их навещать. Ясно как божий день, что Андрей превратился в махрового антисемита и настраивает ее против него, Кольмана.

Нечто похожее Тоне говорила и ее мать, только по отношению к самому Кольману: этот тип для нее не существовал. «А кто он для меня и я для него? Ни разу его не видела и видеть не хочу!»

***

– Ну, где ты, Тонечка, это самое, запропастилась? – встретил ее на пороге Кольман тягучим упреком, целуя в щечку. – Я же ку-у-ушать хочу. А от тебя опять несет перегаром и табаком. Ты же обещала мне не пить и не курить! У нас должны родиться здоровые детки, милая.

– Я тебе звонила, что задержусь. К тете домой заехали – выпили за ее день рождения. Андрея дома не было, пообщались. Мог бы заглянуть в холодильник, найти что поесть.

–Давай, куртку твою повешу. Она тебе так идет!

Он принял от нее куртку неловко левой рукой. Его правая, сухая и короткая с рождения, безжизненно болталась в рукаве белой рубашки. Из застегнутого манжета торчали только кончики скрюченных в щепотку мертвых пальцев.

Деньги из своих скудных запасов на покупку куртки Тоне дала ее мать, а Кольман, как нарочно, своим «тебе она так идет, Тонечка!» назойливо напоминал ей об этом. Даже просил одевать и демонстрировать куртку редким знакомым, заходившим к ним, с таким видом, словно это был его подарок любимой сожительнице. И поэтому она поневоле стала проникаться неприязнью к куртке и затаенным презрением к Кольману.

Правда, перед регистрацией он расщедрился, и они два выходных потратили на поиски не дорогих, но подходящих для этого случая костюма и туфель. А после церемонии в загсе и вечера в кафе со свидетелями – студенческим другом Виталием и его сожительницей Наташей – Кольман посвятил Тоню в его планы по обеспечению их благополучия. Пусть эта квартира остается за дочерью, а они построят себе новую – по долевому участию. После его смерти останется недвижимости и денег столько, что хватит и ей, и их детям. А они у них должны появиться: раз она связала свою судьбу с евреем, то должна думать об умножении еврейской нации. Если она хочет, чтобы их ребенок был признан настоящим евреем, надо позаботиться заранее и сдать гиюр – специальный иудейский экзамен.

Тоня не возражала, а про себя думала, что и ребенка она не родит, и экзамен сдавать не будет. Она, пусть и не крещеная, но считает себя, своих родителей и дочку православными христианами. Тем не менее, Кольман, со студенческих лет аккуратно вносивший десятину в еврейский «общак», с присущим ему упорством признанного талмудиста и активного члена еврейской диаспоры, перелистывая всякие мудреные торы и танахи, исподволь готовил ее к гиюру.

Он просил Тоню соблюдать все еврейские праздники из уважения к его религиозным чувствам. При этом христианские святыни он не признавал, а Христа считал одним из бродячих проповедников, казненным римским прокуратором Понтием Пилатом, но отнюдь не пророком и Сыном Божьим. Хитромудрые люди, назвавшие себя христианами, три века спустя сотворили из Иисуса великомученика, представив весь еврейский народ виновником его смерти. Просто подставили целую нацию, обвинив в распятии впавшего в ересь смутьяна.

Своего же единственного бога он по имени никогда не называл. Изредка по какому-нибудь поводу устраивались скромные пирушки в банкетном зале ресторана или на дому. За столом сидели одни евреи. Русскими были только она да еще две женщины, жены друзей Кольмана. Про себя она недоумевала: и что люди собираются, если ни выпить, ни поесть, ни попеть от души не способны? Курить и то приходится украдкой. В кафе закрывалась в уборной, а дома убегала на лестничную площадку двумя этажами выше.

Тоня быстро переоделась в ванной комнате, накинула на себя старенький фланелевый халат и выскочила на кухню приготовить Кольману неизменное блюдо – кусок постной жареной свинины с минимумом соли и безо всяких приправ. Ни лука, ни чеснока, ни соусов и пряностей он не признавал – берег желудок и сердце для бизнеса и сексуальной стабильности.

– Ты как будто чем-то расстроена, Тонечка? – дыхнул он ей в шею запахом остатков гнилых зубов. – На работе неприятности или Дина с ее антисемитом тебя выбили из колеи?

– Я же сказала, Миша, что Андрея не было. Давай не будем о нем! С чего ты взял, что он антисемит? Раньше ты говорил, что он был чуть ли не идеальным начальником и много сделал для тебя хорошего.

– Он был хорошим для всех. А так, это самое, не бывает. Для него самое важное –для других казаться таким, чтобы быть первым во всем. Одеваться лучше всех, следить за собой, говорить то, что от него ждут, – нечто умное и значительное. Позер и пижон… А на деле-то самый заурядный «совок». Он мне просто завидует. В советское время он был моим начальником, и сделать кому-то хорошее ему ничего не стоило – платил не он. Да, это самое, я писал диссертацию. Мне нужно было, это самое, для нее собрать материалы в других городах. Или поехать в Минск к Хацкевичу, моему научному руководителю. Я откровенно просил Барсова помочь, он подписывал командировку – и я, это самое, ехал. Но платил-то не он, а заказчик, с которым я имел договор!

В Тоне нарастало глухое раздражение и подогретое алкоголем желание спорить:

– А ты бы на его месте так поступил? Он как-никак рисковал своим авторитетом. За ним тоже контроль был. И почему ты думаешь, что он тебе завидует?

Масло на сковороде зашипело, выбрасывая мелкие искры. Тоня открыла микроволновку, достала оттуда кусок талой свинины и положила его на сковороду. Раскаленный металл отозвался яростным шипением.

– А тому, что у меня есть бизнес, деньги. И ты – молодая и красивая.

Тоня повернулась от плиты к Кольману лицом, столкнулась с ним взглядом и подумала, что человеку с таким лицом и телом вряд ли позавидуешь. Нос на двоих рос. Лысый, беззубый, сухорукий. Андрей на пятнадцать лет старше Кольмана, тоже не красавец, но по сравнению с ним – Аполлон Бельведерский.

– Они тоже неплохо живут, – сказала она. – А Дина всегда была не то, что я, – красивей, умней, неотразимей… Никогда не забуду: я – незамужняя студентка, а ее сыну уже лет пять. У Дины был день рождения. Пошли компанией отмечать в ресторан. И, представляешь, у нее от кавалеров отбоя не было – ее прежний муж уже психовать стал. А меня хоть бы один завалященький хмырь пригласил! Я даже заплакала от досады, и Дина меня утешала: ты, мол, кажешься неприступной, как крепость Измаил. Но это было не так: мне безумно хотелось танцевать – и никто не подошел ко мне!

– Зато теперь она старше тебя и уже утратила свой прежний шарм. А муж у нее – вообще старый пень, рядящийся под молодцеватого старикана. Было раньше, я завидовал ему: такую женщину отхватил! При Полине это говорил. Но если бы я хоть раз тебя увидел у них – ни за что бы не упустил! Такую женщину, как ты, это самое, не найти из ста тысяч женщин – поверь мне.

– Все не так просто, Миша. Мы оба, и ты, и я, появлялись бы у Барсовых со своими прежними супругами.

– Я бы сделал все, чтобы отбить тебя! – неестественно захихикав беззубой пастью, задрав седую бороду и хлопая себя здоровой рукой по тощему бедру, выкрикнул Кольман.

Тоня это восклицание оставила без комментария. Мысленно сравнила коренастого и накаченного постоянной работой с молотком Толю с изможденным компьютером и бизнес–стрессами Кольманом и заранее предопределила развязку любовной драмы. Попробовал бы этот Дон–Жуан посягнуть на ее союз с Сорокиным – и не стало бы Кольмана. А Толька Сорокин, может, отсидел в тюрьме и остался в живых.

– И все же странно, что Барсовы приглашали нас на все дни рождения, – перестав смеяться и утирая с морщинистой щеки слезу, сказал Кольман, – а вас нет. Почему?

Тоня пожала плечами:

– Не знаю. Может, и приглашали, но мы не шли. Толя стеснялся. Знал за собой слабость напиваться до безобразия и устраивать скандалы.

От прямого ответа Тоня отделалась отговоркой. Она помнила хорошо: приглашения по телефону от Дины поступали не раз, но у них с Толей не находилось денег на самый простой подарок. И нечего было одеть, чтобы не выглядеть бичами. И только очень давно, когда Барсовы получили новую квартиру, она с матерью и мужем согласилась прийти на новоселье. Мать, посидев за столом часа два, уехала домой, а она и Толя остались ночевать.

Однако спать почти не пришлось. Толя какое-то время стеснялся малознакомых ему Дины и Андрея. И своим поведением выражал им признательность и почтение. Но вскоре напился, послал жену и хозяев и на «ху», и в «пиз», а потом колобродил всю ночь в поисках водки.

– Но они и у нас довольно часто бывали, – сев на свое место во главе стола и не отрывая взгляда от сковороды, сказал Кольман. – Мы их принимали по высшему разряду.

Тоня, из рассказов Дины, знала об этом «высшем разряде».

Барсовы приходили к Кольманам по приглашению к назначенному часу и часа два, а то и три, ждали, пока Полина приготовит незамысловатое блюдо – обычно жареную курицу с рожками или картофелем «фри». При этом часто дома не оказывалось ни картошки, ни курицы, ни хлеба, и Кольман, запихнув здоровой рукой другую, сухую, в карман пиджака или пальто, отправлялся в магазин с «авоськой» за пополнением пищевых ресурсов.

«И мы сидели, как обосранные, одни за пустым столом. И ждали, пока он вернется из магазина, а Полина приготовит, – с добродушным удивлением говорила Дина. – Иду на кухню, спрашиваю: «Тебе, Полина, помочь?». Она: «Ни в коем случае, Диночка! Вы гости и должны отдыхать. Я отлично справлюсь сама». Приходит Кольман с картошкой и начинает чистить ее одной рукой. Ты не видела, как?.. Видела, тогда рассказывать не надо… И вот через три часа на столе появляются тарелки с порциями на один зуб – с ложку жареной картошки и тощей цыплячьей лапкой на рыло. Из буфета расставляются крохотные, чуть больше наперстка, фамильные, черные от времени и нерегулярной чистки мельхиоровые рюмки и двухсотграммовая бутылочка коньяка. Или выпитая наполовину бутылка сухого вина вроде «Старого замка». И это на четыре рыла... Прикинь, нас недели за две приглашают в гости, три часа маринуют в полной изоляции – без хозяев или хотя бы музыки – в ожидании званого ужина, а через пятнадцать минут все кончено! Тогда, уже наученные горьким опытом, мы достаем из нашего портфеля полноценную бутылку коньяка, закуску, раздаются радостные приветствия, и мы продолжаем заседание. И они пьют с нами ухо в ухо… Или вот позвали нас на кролика. Тогда Полина возилась с ним раза в два дольше обычного. А кролик оказался таким маленьким, наверное, новорожденным, что мы после прихода домой ужинали и пили повторно… Но больше всего запомнился обед в квартире его тещи, Полининой матери. Почему-то вдруг Кольман решил, что мы должны побывать на годовщине смерти его тестя. Ты, конечно, знаешь, что он был давнымдавно с Полининой матерью в разводе и жил отдельно. Кто-то к нему забрался через балкон и убил – зарезал или задушил – уже не помню. Мать у Полины была замечательная, интеллигентная. И, судя по фотографиям, в молодости очень красивая. Готовила тоже хорошо. И, представляешь, мы садимся за стол, заставленный едой, а она достает из буфета бутылку красного вина, и в ней каких-нибудь граммов триста. А нас пятеро. И как назло мы на этот раз с собой ничего не взяли, кроме цветов и коробки конфет. Подумали, что к доценту университета на поминки со своей бутылкой являться как-то неприлично. А покойный был мужиком здоровенным и не то что любил выпить, а пил, если верить Кольману, ведрами и не раз гонялся за ним, чтобы «почистить жидовскую морду». Он не раз сидел в лагерях за что-то и не мог пережить, что его единственная дочка вдруг станет женой еврея. И ты бы видела, как Полинина мать смотрела на зятя и дочь, когда разлили это вино на донышки хрустальных фужеров и бутылка опустела! Да и отец Полины Ивановны наверняка несколько раз порывался встать из гроба и погонять своего милого зятька!.. А когда мы их приглашали, они нас заставляли ждать те же полтора-два часа уже в нашем доме – за полностью накрытым столом. Кольман все валил на Полину: она всегда, мол, собирается в гости не меньше трех часов… Мы, правда, с Андреем не скучали: выпьем, закусим, ждем. Через полчаса этот цикл повторяем. И как ты с эти бармалеем живешь, Тонька? Да ты меня бриллиантами осыпь – я бы с ним на одном поле срать не села, а не то что в постель лечь и дать к себе прикоснуться. Рада за тебя, что ты все-таки освободилась от этого беса. Мне было стыдно за тебя и весь наш род. Правда, и ты с ним на людях старалась не появляться».

Этот монолог Тоня выслушала от тети после того, как ушла от Кольмана с твердым решением никогда к нему не возвращаться: «И почему я такая невезучая: вечно угожу в какое-нибудь дерьмо!..».

Нет, вернулась же и снова жарит, как миленькая, ему свининку без жиринки, делает овощные салатики и ставит на стол блюдо с яблоками. Он мнет все подряд непостижимым образом своими деснами и четырьмя гнилыми зубами, глотает, как удав, непрожеванные куски и проталкивает их по пищеводу в желудок теплым чаем.

Для Тони приемы пищи с Кольманом с самого начала превратились в изощренную моральную пытку. Видеть его яростные поединки с пищепродуктами, сопровождаемые причмокиванием и чавканьем, было почти невыносимо. Она несколько раз заводила с ним разговор о его зубах, но он отговаривался тем, что панически боится дантистов. Он уже предпринимал попытку. И тщетно: искусственные зубы у него не приживаются. А главное, у него просто нет времени этим заниматься.

После ужина Кольман шел в ванную комнату и появлялся оттуда совершенно голым, похожим на ощипанного синюшного бройлера. Казалось, он возомнил, что его нагота приводит Тоню в состояние бешеного экстаза.

Выдержав паузу у изголовья, наглядно демонстрируя, что его тонкий пестик принял положение «смирно», он лезет в постель, подползает, задирает на ней ночную рубашку и впивается губами и деснами в ее груди и сосет их, уткнувшись своим шнобелем в их упругую мякоть. После этого ритуала страсти нежной поворачивает ее к себе спиной и, сопя и бормоча что-то невнятное, пристраивается сзади. Его совершенно не заботит, доставляет ли он удовольствие своей партнерше и испытывает ли сам наслаждение. Весь смысл регулярности этой ночной процедуры сводится к сохранению своего здоровья и потенции.

И странно, сегодня она думает не о Кольмане, сопящем за ее спиной, а о сильном и мужественно-нежном директоре и певце Олеге Валетове. С ним и секс был не таким вот суррогатным блюдом, а как таинственная песня о любви и вечном блаженстве. Ничего подобного ни до, ни после она не испытывала.

После их единственной ночи Олег долго не женился, звонил ей, просил о встрече, подъезжал к дому матери на своем «опеле», вызывал ее по мобильнику, она отвечала, что она больна и, вообще, никого не хочет видеть – и он должен понять почему.

Сквозь тюлевую штору она с тоскливым сожалением о своей загубленной жизни наблюдала, как серебристый автомобиль срывался с места и исчезал из виду за поворотом в конце пятиэтажки.

А в прошлом году она неожиданно встретила Олега Валетова у Барсовых на дне рождения Дины. Он был с молодой женой, лет на двадцать пять моложе его, очень миловидной, с лицом, словно изваянным из белого мрамора, и, если судить по взгляду больших серых глаз, умной и наблюдательной.

От Дины она уже знала, что Лена окончила два университета, владеет немецким и английским, жила в Германии и что Олег ее обожает и называет не иначе, как «любимая».

Хорошо, что Кольман перестал ходить к Барсовым после обвинения Андрея в антисемитизме, иначе при его собачьем чутье на перемены в ее настроении мог бы заподозрить что-то неладное и выпытать у нее правдивое признание об единственной ночи с героем едва начатого романа.

Олег заметно пополнел, но сбритые усы, короткая прическа и джинсовый костюм делали его моложе. А высокий рост, мощь его большого тела и очевидная сила характера могли бы оставить равнодушной разве что безнадежно фригидную женщину. Он явно был в ударе: приехал с гитарой, много пел, шутил, танцевал с Леной и Диной. Потом, когда Лена ушла в другую комнату поиграть с внуком на компьютере, пригласил и ее. «А ты что, Тонька, со своим лысым фраером не пришла? Такую красоту от людских глаз скрываешь. Нехорошо! И как это дело у тебя с ним?» – сказал он, насмешливо глядя ей в глаза. И на мгновение резко прижал ее чресла к низу своего живота. И перед ней какой-то яркой вспышкой пронеслись подробности той неповторимой ночи, когда она уже полюбила этого сильного и бесшабашного мужика. И глупо отказалась от него из-за неоправданного чувства вины перед застрелившимся мужем. «А ты откуда, Олег, его знаешь?» – преодолев краткое замешательство, спросила она. «Так раньше они с Полиной к Дине и Андрею, пусть и с опозданиями, на все дни рождения появлялись. Мишка твой, помню, любил повторять: «Хоть у Барсовых наконец-то досыта поем». А года четыре назад Андрюшка, их внук, увидел твоего еврея – с растрепанной бородой, с седыми космами над ушами – испугался, ткнул в его сторону пальчиком и заорал: «О бабайка!». Так, выходит, он у тебя, мусульманин?» «Почему мусульманин? Как будто не знаешь. Иудей!». «Ну, тогда сдаюсь! Теперь понимаю, почему я проиграл. А я тогда позвал Мишку в ванную комнату, постриг ему бороду, побрил и подравнял патлы. Я в армии друзей своих регулярно стриг. А Полина, видно, его не кормила, не стригла, не брила. И рубашка на нем была как жеванная, – значит, и не гладила. Поэтому ты уж возьми на себя эти функции – корми, стриги, гладь и не отказывай ему, если у него еще маячит». – «Обижаешь, Олег! Все это я делаю, и он в долгу не остается». – «И стрижешь тоже сама?» «Почему сама? Парикмахерская рядом, у него там свой парикмахер. Напоминаю ему, и он ходит в назначенное время, если не в командировке». – «А он и в командировки ездит? Позвони, когда его не будет, – загляну на огонек!»

Потом Дина сказала, что они в танце очень хорошо смотрелись – такие высокие и красивые.

Но и Лену Дина тоже хвалила: «Чудо девочка! Как молодая старушка: все знает, все понимает. С ней легко, как с ровней, не зря Олег так ее любит».

Тоне было неприятно это слышать: глодало сердце запоздалое сожаление о, может быть, утерянном счастье.

3

Она проснулась от собственного крика, застрявшего где-то в гортани и не дававшего ей дышать. В который раз приснился бывший муж: он подошел к ее постели с большим ножом и спросил не голосом, а выпученными глазами, где ее хахаль. Она хотела крикнуть, что не было и сейчас нет у нее никакого хахаля. А его безжизненные глаза приближались к ее лицу, увеличиваясь, как на экране, до невероятных размеров, и так же лавинообразно в ней нарастал страх и отчаянный крик.

Она долго лежала, уставившись в потолок, стараясь забыть видение и подавить в себе мысль, что рано или поздно он придет за ней. Ведь что-то подобное случилось с ней не во сне, а наяву.

Они жили с детства в соседних домах, учились в одном классе, оба росли без отцов и любили друг друга. Правда, для себя она не могла решить, любила ли она его или боялась. Он был отчаянным хулиганом, перед ним даже блатные пасовали, и на нее он действовал, как удав на кролика, – делал с ней, что хотел.

На третьем курсе института она забеременела, долго скрывала девичий грех от строгой и осуждающей внебрачное зачатье матери. А Толя вдруг к ней охладел, перестал с ней встречаться, в роддом ни разу не пришел, появившуюся на свет дочку не пожелал признавать своей, и вскоре после прихода Тони из роддома прибежала соседка с сенсационной новостью: Толян минуту назад приехал с невестой из дворца бракосочетаний, и молодежь у его подъезда разыгрывает свадебный церемониал.

Тоня, не терявшая до этого надежды, что Толик еще может образумиться, от горя окаменела. Зато мать ее, не ведавшая страха и сомнений женщина, ринулась в атаку на оборзевшего наглеца. Конечно, кроме крика и взаимных оскорблений, ничего путного из этой вылазки не получилось, и Тоня после окончания института по распределению отправилась с годовалой дочкой в другой город.

Там ей по советским законам должны были предоставить квартиру как молодому специалисту и, конечно же, не дали. Пришлось жить в крохотной комнатушке в рабочем общежитии, а Оксанку таскать на руках утром и вечером в ясли. Зарплата была мизерная, алиментов она не получала и жила по сути впроголодь, чтобы мало-мальски одеваться и не сделать из дочери гистрофика.

И вдруг на третий год ее жизни в чужом городе пред нею появился предавший ее суженый и заявил, что намерен жениться на ней. С женой у него ничего не получилось, кроме ребенка, а Тоню он не мог забыть. А если она разлюбила его, то ради дочери им надо соединить свои судьбы и быть вместе навсегда.

Характер у Тони был отцовский. А это означало, что характера у нее вроде бы и не было. Она плыла по течению, поверив в свою роковую планиду. Говорили, что отец, от которого мать ушла, когда дочке было четыре года, был человеком добрым, но рано начал пить горькую. И, как правило, до беспамятства, все чаще и чаще погружаясь в многодневные запои. В конце концов, единственного, что он умел делать, – крутить баранку – лишился после учиненной им в состоянии алкогольного опьянения аварии автобуса, едва выжил и скатился до положения сборщика «пушнины» – пустых бутылок из-под «жигулевского» и «московской».

Милиция периодически прерывала это безобидное занятие, подыскивая для него более нужные развитому социализму занятия, вроде подметания дворов или работы подсобником на очередной стройке коммунизма. Однако его трудового энтузиазма хватало до первой получки или аванса. А дальше – запой, порождавший многодневный прогул и увольнение по соответствующей статье трудового кодекса.

Словом, жизнь охотника за пушниной в городских джунглях была и трудной, и даже опасной, поскольку росла конкуренция. Город был поделен на охотничьи угодья, и появление сборщика на помойках и в скверах за пределами своей зоны грозило тяжелыми телесными повреждениями, например от попадания в голову или другие части тела некондиционной стеклотары. А с объявлением войны с пьянством и введением талонов на вино-водочную продукцию окончательно подорвало пушной бизнес, и армия безобидных мелких предпринимателей из этого сектора советской экономики пополнила «бандформирования» мелких воров и жуликов.

В этой осложнившейся экономической ситуации Тонин блудный папаша пошел другим путем. Он поселился у своих престарелых родителей в деревне и жил с ними, вымогая у них пенсионные гроши и распродавая овощную продукцию с приусадебного участка для приобретения нелегального самогона и «паленки» у подпольных «цеховиков». Принудительное лечение в наркологических диспансерах только подрывало его здоровье, а проклятая любовь ко всем видам продукции, содержащей алкоголь, включая денатурат, брагу, самогон, одеколоны и туалетные воды любых наименований, с годами только росла и умерла вместе с ним в хмурое октябрьское утро на крыльце закрытого сельмага. Знатоки говорили, что если бы оказалась рядом милосердная душа и поднесла к его жаждущим устам сто граммов животворного напитка, то страдалец еще бы какое-то время радовал собутыльников своими экстравагантными подвигами.

Весть о скоропостижной кончине отца – его Тоня не видела уже многие годы и не поддерживала с ним никаких контактов – поступила от Дины поздним вечером. Она и Андрей зашли к ней и предложили поехать в деревню на похороны. Анатолий уже спал, пораженный тем же тяжелым недугом, что и отец, Оксанка жила с бабушкой. Тоня, в то время безработная, легко согласилась поехать, хотя и не испытывала никаких чувств к отцу, кроме брезгливой жалости. Ее гордая мать даже от алиментов отказалась, чтобы только он оставил ее в покое и не стучался пьяным по ночам в дверь. Тоне запомнился на всю жизнь эпизод – ей тогда было лет семь, – когда среди ночи с балкона раздался грохот и звон разбитого стекла, мать зажгла свет, и Тоня увидела в проеме разбитого окна ревущего звериным воем страшного обросшего щетиной мужика с безумными глазами.

Решили, что мать и Оксану не следует нагружать на ночь печальным известием. Тоня надела свитер, плащ, прихватила зонтик, спустились на лифте, сели в машину – Андрей за руль, а Дина и Тоня – на заднее сиденье. Ветровое стекло заливал дождь, и качающаяся стрелка «дворника» с трудом справлялась со своей работой. Свет фар разбивался о сплошную стену падающей из темных глубин неба воды, и Тоне казалось, что по всей промокшей Вселенной проносился вихрь смерти.

Воочию она показала свое лицо, когда они подъехали к воротам и по хлюпающим под ногами горбылям прошли по двору к избушке. Двери сеней и избы почему-то были открыты нараспашку, и в единственной ярко освещенной комнате, почти наполовину занятой русской печкой, в правом углу, под иконой Божьей матери, на табуретках стоял длинный гроб из свежеструганных досок. Зеркало на старомодном комоде было завешено черным платком. И, словно в склепе, – ни одной живой души. Тоне это показалось и странным и страшным, и она замерла у двери, не решаясь подойти к покойнику. Пахло хвоей – лапы кедра и ели лежали на подоконниках, на лавке, на крашеных половицах под гробом. Сцепив ладони на груди, она на цыпочках медленно приблизилась к гробу и посмотрела на лицо отца. Ей всегда говорили, что она как две капли воды походила на него.

А Дина не раз описывала, каким в молодости он был высоким и стройным красавцем с кудрявыми волосами и первым учеником в школе – «одни пятаки» – и «красной девицей: не пил, не курил, с девчонками романов не крутил. А они за него чуть не дрались.». Воздержание сыграло с ним злую шутку. «Спитый» коллектив шоферов автохозяйства коммунистического труда быстро лишил его алкогольной невинности: после смены сначала как непьющего салагу, посылали за водкой и пивом, а потом и приобщили к гаражному застолью.

И вот он лежит, накрытый накрахмаленным коленкором, ни на кого не похожий, седой и желтый, с синей шишкой и ссадиной на лбу. Тоня не замечала слез, катившихся по щекам, и думала, что в памяти о нем осталась только та ночь, когда он рвался к ним с балкона. И даже мать, когда-то любившая его и находившаяся с ним до сих пор в официальном браке, не поехала бы сюда на похороны. До пенсии она работала конструктором – не генеральным или главным, конечно, а какой-то категории со стосорокарублевым окладом на оборонном заводе – и по достижении пенсионного возраста ей устроили скромные проводы на заслуженный отдых. Даже другой работы не предложили. И все потому, как утверждала она, что всю жизнь ей «пришлось бороться с коммуняками». Они же на словах и по уставу считали критику и самокритику обязательным условием сохранения незыблемости своих стальных рядов, и она их же оружием пользовалась, разоблачая на открытых собраниях их гнилую суть. А при демократии старое начальство почувствовало себя еще вольготней. Парткомов и профсоюзов не стало, и путь к воровству и ограблению рядовых трудяг вел директора и его окружение не в тюрьму, а к легальному обогащению. Мама же не смогла адаптироваться к новым условиям и продолжала по инерции клеймить бывших комуняк с прежней принципиальностью беспартийного большевика.

Только это донкихотство сработало против нее. Коммуняки остались при своих интересах, а маму нужда заставила забыть об инженерном дипломе, кульмане, гостах, остах, ведомственных и межведомственных нормалях и нормативах и взяться за тряпку и швабру, чтобы протирать мебель и мыть полы в кабинетах, коридорах и туалетах офисов новых русских. А по ночам охранять продуктовый ларек, принадлежавший проворному азербайджанцу, в соседнем дворе от ограбления конкурентами и несознательными гражданами России или ближнего зарубежья.

Еще один момент запомнился из той ночи. Какое-то время она сидела у гроба одна, в оглушительной тишине, под нестерпимо яркой электрической лампой – остальные ушли в соседний дом; там жила старшая сестра Дины. И вдруг она начала молиться – не Богу, а своему отцу: «Ну, помоги, ну, спаси меня, папа, от моего мужа! Он измучил меня, Оксанку, мою маму – всех нас. Если ты не поможешь, я погибну. И что тогда будет с твоей внучкой?..»

И когда на следующий год Анатолий застрелился, ей вдруг вспомнилась эта мольба. Навязчивая идея, что отец услышал ее и подсказал из небытия Толе, во благо своей дочери, дьявольский выход, долго не давала ей покоя. Сама-то она никогда не желала мужу смерти, хотя и не знала, как ей избавиться от него. Едва она заводила речь о разводе, он начинал кричать, что пусть только попробует: он прикончит всех – и ее, и дочь, и себя.

Может быть, он бы исполнил свою угрозу. Перед тем, как застрелиться, он звонил Тониной матери и просил послать к нему его жену и дочь. Мать наотрез отказалась с ним разговаривать. Она в тот момент и сама не знала, где Тоня. Да если бы знала, все равно не сказала: после распада семьи зять позвонил теще и пригрозил: «Моя мать сына потеряет, но и у тебя дочери не будет»…

А Тоня в ту ночь была в постели с директором завода Олегом. Несколько лет спустя, она рассказала Кольману историю самоубийства мужа, умолчав, естественно, об Олеге. А когда она ушла от Кольмана, он, как ей тогда подумалось, подло намекнул по телефону, что и его она невольно толкает сунуть плешивую голову в петлю. И в то же время она испытывала ужас: неужели она носительница сатанинского духа? Ведь она никому не желала и не делала зла. А сотворила ли она для кого-нибудь добро? – Кажется, нет! И не плата ли это за ее бездействие и равнодушие к себе и ближним?..

Отца похоронили на следующий день на заросшем соснами и березами деревенском кладбище рядом с могилами отца и матери, Тониных деда и бабушки. Они умерли друг за другом через день, а сын пережил их ровно на полгода. И с тех пор она ни разу не была на их могилах, хотя Дина каждый год звонила перед родительским днем и звала поехать в деревню вместе. Комплекс собственной никчемности давно поселился в ней: «Кому я нужна такая проклятая?»

И вдруг Кольман накинулся на нее, как черный ворон, и оглушил ее заверениями в страстной любви, обещаниями богатой и независимой жизни – и вот оно: «и божество, и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь»… Нет, любви не было. Он добивался от нее признания, но у нее язык не поворачивался произнести заветное слово: однажды она уже заплатила за него непомерную цену, пройдя через смерть некогда любимого человека.

И Дине, и Андрею она признавалась в том, что любви нет, но лучше что-то, чем ничего. Да и что она теряет в конечном итоге? Вернуться к ее «тыквенному» состоянию она всегда может. А у дочери уже началась собственная жизнь. Она не высказывает особой радости, когда мать или бабушка навещают ее. Ей гораздо желанней парень из соседнего подъезда, и она считает себя полновластной хозяйкой квартиры…

Наверное, с враждебным чувством подумала, Андрей вообразил, что это он устроил ее нынешнюю жизнь: сам того не желая, свел ее с Кольманом, а теперь злится, что в глазах Полины стал сводником. И значит, он на стороне Полины, сочувствует ей, а не своей родственнице. Да, в конце концов, и черт с ними обоими! Я добилась от Кольмана всего, чего хотела: он развелся, мы зарегистрировались, теперь он обещает обеспечить ее будущее материально.

У евреев не так, как у русских: семья для них – святое. Кольман при разводе с Полиной оставил ей две квартиры, каждый месяц перечисляет на ее кредитную карточку по двести долларов. И она еще требует от него незыблемых гарантий: «А что я буду делать, если ты умрешь раньше меня?» Наш мужик за этот вопрос своей бывшей в нюх бы кулаком сунул и позаботился о том, как укоротить век глупой бабе и продлить свой. А Кольман всерьез озадачен чужой проблемой: Полина же пострадавшая сторона и должна быть уверена в завтрашнем дне!

Заикнулась бы я своему Тольке, что при разводе надо поделить их квартиру, – и не известно, кто бы первым из них оказался в подземном царстве. Неужели Кольман так же будет заботиться и о моем благополучии, если мы не уживемся? Вот стоило на него чуть–чуть нажать – и Сергей Зильберман, давний приятель Кольмана – раньше он преподавал научный атеизм, а теперь историю религий – и соратник по консолидации еврейской диаспоры города и проректор университета, где учится Оксанка, посодействовал переводу дочки с платного на бесплатное обучение. До их расставания она не раз просила Кольмана посодействовать получению этой льготы, но он расписывался в своей немощи. Она подозревала, что ему было выгодней платить за учебу чепуховую для его бизнеса сумму – по двести пятьдесят долларов за семестр, – чтобы держать сожительницу на коротком финансовом поводке. А после регистрации он предлагает ей вообще бросить работу. Она будет числиться в его фирме на приличной должности, получать зарплату, ей будет идти трудовой стаж и обеспечиваться все социальные гарантии по российским законам.

Только для себя она решила не поддаваться соблазну и продолжать работать. Кольман то и дело хватается за сердце и сосет валидол. Тогда она поневоле задается Полининым вопросом: как жить дальше, если он возьмет – и крякнет? Нет ощущения надежности даже после регистрации.

Недавно Кольман занервничал и сказал, что надо как можно скорей распродать свои квартиры и бизнес, пока его не «прихватизировало» государство, и линять из этой страны. Кампания гонений на еврейских олигархов – Березовского, Гусинского, Ходорковского – дурной признак. По России бродит призрак передела собственности и еврейских погромов. Даже Солженицын превратился в ярого антисемита – написал двухтомный пасквиль «Двести лет вместе».

Ей эта тревога Кольмана казалась надуманной. Может, таким макаром он заранее готовил ее к неизбежному переселению в землю обетованную? Мать уже завещала ему свою квартиру и говорила, что после выхода на пенсию ему лучше переехать в Израиль: для стариков еврейское государство обеспечило райскую жизнь – и пенсия хорошая, и лечение, как нигде в мире, и уход бесплатный на дому в случае инвалидности. Да и он к тому времени должен накопить как можно больше, продать свою недвижимость в России, чтобы в Израиле жить припеваючи на пенсию и банковские проценты.

А Тоня после поездки в Израиль думала, сможет ли она оставить мать и дочь и жить там, среди чужих ей людей и в субтропиках, где и зимы-то нет. Пока все это казалось слишком иллюзорным и далеким, чтобы задумываться всерьез. Сколько раз в ее жизни радужные ожидания становились прахом, развеянным по ветру!

Электронный будильник запищал китайскую мелодию, она поспешно сунула руку под подушку и нажала на кнопку – китаянка замолчала. Кольман промычал что-то невнятное и повернулся со спины на бок. Она помедлила еще с минуту, села на край постели и нащупала ногами тапочки.

Было пять утра, и день входил в привычную колею: умыться, подкраситься – это для себя, а для Кольмана – отбить кусок свинины и поджарить почти без соли и специй, выгладить постиранную с вечера белую рубашку, носовой платок и носки, почистить с кремом его меховые ботинки. Она будит его перед уходом на работу, и он снова ходит по квартире во всей своей нагой красе, с вежливой настырностью требуя помощи по разным мелочам.

Он очень рассеян, не признает порядка, обычно не помнит, куда положил ту или иную» вещь, и ей иногда кажется, что ему приятно, когда она, превозмогая в себе раздражение, должна метаться по углам, выполняя его капризы. На работу он ездит на своем черном «бумере», и как хозяин фирмы не беспокоится о появлении в офисе ровно в девять. Зато строго взыскивает с подчиненных, установив строгую таксу: провинившийся теряет десять процентов своей зарплаты за малейшее опоздание, если заблаговременно не предупредит шефа о задержке по уважительной причине.

Тоню он изредка балует, подбрасывая до ворот ее предприятия. Это в тех случаях, когда интересы его дела вынуждают быть где-то с раннего утра. По укоренившейся привычке она не завтракает, бежит на остановку и добирается до работы целый час на перекладных – троллейбусе и двух автобусах.

4

Сегодня она прибежала в бухгалтерию с опозданием на полчаса. И хотя на этом предприятии драконовских порядков не завели, она посчитала обязательным пойти в уютный – новенькая офисная мебель, цветы на подоконниках пластиковых окон – кабинет Дины Павловны и объясниться. Она, Тоня, честное слово, рассчитывала начать работу вовремя, но автобус, на котором ехала, не мог обогнуть иномарку и маршрутный «пазик» – они столкнулись нос к носу и полностью перекрыли проезд. Пришлось ждать гаишников; только после их замеров и составления схем и протокола аварийные машины растащили на обочины, и движение транспорта возобновилось. И как бы в подтверждение ее слов зазвонил телефон. Дина подняла трубку, и Тоня поняла из разговора, что Кольман спрашивал, на месте ли его жена.

– Ничего с ней не случилось – вот она передо мной сидит. Отчитываю ее за опоздание и лишаю премии на сто процентов, – пошутила, как всегда, Дина и передала трубку Тоне.

Кольман сказал, что остановил свой «бумер» на обочине и видит разбитые «тойоту» и «пазик», гаишников и машину скорой помощи. Он страшно напугался, что Тоня могла оказаться в маршрутке и пострадать.

– Вот видите, Дина Павловна, – сказала она, закончив разговор, – уже есть человек, который обо мне беспокоиться.

В служебной обстановке она обращалась к тете по имени–отчеству и на «вы».

– Оно и понятно: Мойша узе испугался расходов на похороны и очередного возвращения к Полине. Нет порадоваться, что мог бы еще разок жениться! Да и где он такую дурочку найдет – красивую да услужливую?

Шутка немного царапнула Тонино самолюбие. Однако тон и игривый характер тетушки не вызывали агрессии. Главное, что Кольман по мобильнику – а это потребовало остановить машину, поскольку водил он ее одной рукой, – справился о целости и сохранности жены. И значит, его уверения в любви – не пустой звук. И какой же он тогда подлец? – мысленно обратилась она с вопросом к Барсову. А вслух сказала:

– После вчерашнего я к вам, конечно, никогда не приду. Он что, часто так вот с цепи срывается? Миша ведь ему ничего плохого не делал. И вдруг – «подлец».

– Андрей каялся: у него это слово вырвалось непроизвольно. Но остается при своем мнении. После того, как ты ушла от Кольмана и рассказала нам, как это происходило, я тоже подумала, что он законченный мерзавец. Сама прикинь, его мать переслала с ним сто долларов тебе в подарок, и он сказал тебе об этом, а деньги не отдал. Ты уходишь от него, в сердцах возвращаешь ему часы и кольцо, подаренные тебе им же, – и он спокойненько оставляет их у себя. Ты целую неделю перетаскиваешь свои вещи к матери, и он равнодушно наблюдает за этим. И только в конце сделал благородный жест – довез остатки барахла на своей машине до подъезда, а тащила его на четвертый этаж к матери ты одна. А он переходит жить к Полине и спит с ней. Ты спрашиваешь его: спал с ней? И он честно отвечает: да, было, но мне не понравилось, с тобой гораздо приятней... Тебе–то нужна такая честность? А через какое-то время начинает рвать на жопе волоса, обещать золотые горы и умолять вернуться. А сам уже всю мебель, бытовую технику и домашнюю утварь отдал Полине и дочери. Понял, что Полина и не думала изменять своего отношения к нему, в услужение не пошла. А тебя поманили пальчиком – и ты бежишь к нему. И веришь, что он тебя безумно любит. А на самом деле… Я регулярно читаю Новый завет. Открою на любой странице – и нахожу ответы на многие вопросы. Кажется, очень просто: возлюби Бога и ближнего, как самого себя, – и тебе обеспечено место в раю. У Кольмана с любовью к самому себе все в порядке. А вот к ближнему, если исключить мать, дочь, внука, у него любви нет. Есть трезвый расчет – собственная выгода. Ты просто ему выгодна – относительно молодая, красивая, здоровая, можешь быть для него и любовницей, и служанкой. А любит он только деньги: они дали ему власть над людьми и обстоятельствами. Над тобой и твоей дочерью в том числе. Так он раньше использовал Андрея, когда тот был его начальником. И подчистую забыл о нем, когда стал от него независимым. Зато похвастался тебе, что однажды Полина преподнесла Андрею на издание его монографии по тем временам долларов семьдесят. Хотя издание стоило в двадцать раз дороже. Вот уж точно кто-то из древних сказал: от дара подлых рук добра не жди. И помог Андрею не Кольман, а его старый друг по работе, наш директор, кстати. Кольман тебе говорит, что пожертвовал свои деньги. А может, не его и не Полины, а твои – те, что послала тебе мать Кольмана из Израиля? Шучу, конечно!

Тоня слушала и ушам своим не верила: все действительно было так. И вроде бы не так. Кровь прилила к ее лицу, хотелось ответить чем-то резким и убедительным, только нужных контраргументов не находилось. Ссориться с тетушкой и своей начальницей тоже не хотелось. Да, Кольман был такой, но теперь–то он совсем другой! И теперь ничто ему не мешает относиться к ней совершенно иначе – честно, открыто и с любовью, не на словах, а на деле.

– Тогда почему же он на мне женился? – пробормотала она, сознавая собственную глупость. – Вас, Дина Павловна, Андрей не плохо подковал – мужа моего заодно хулите.

– С твоих же слов. И что поделаешь, если он у тебя хулевый? Ну, а мой муж старше меня, лучше знает людей, вообще жизнь. Язык у него острее ножа: одним словом может вылечить или зарезать.

– Да уж, убедилась на себе. Помните, когда вы лежали в больнице?

Женщины засмеялись. А тогда Тоне было не до смеха. В больнице Дину Павловну за три недели посетила вся бухгалтерия, кроме Тони. Был канун Нового года, и они с Кольманом были заняты оформлением визы в Израиль. Все ее помыслы были там – в стране обетованной. А мать и дочь пугали ее палестинскими терактами и отговаривали от поездки. Даже когда ей предложили навестить тетю в рабочее время, она отказалась, сказав, что съездит в субботу или воскресенье. Но в выходные она, как положено, занималась обслуживанием Кольмана и его внука, и поэтому ограничилась единственным звонком Дине на ее мобильник. А вскоре в бухгалтерии появился Андрей, одетый, как всегда с иголочки, пахнущий дорогим одеколоном, весело поздоровался, ослепив белозубой улыбкой, и поблагодарил коллектив за внимание к его супруге.

– А вам, Антонина Владимировна, – добавил он, глядя ей прямо в глаза своими желтыми, «Барсовскими», глазами, – Дина Павловна особенно благодарна.

– За что?

– После вашего звонка она резко пошла на поправку.

И, попрощавшись, удалился, оставив аудиторию в глубокой задумчивости и гробовом молчании. Тоня села за компьютер, глядя на экран застланными слезной пленкой глазами, потом выскочила из бухгалтерии и дала волю слезам в туалете. Эти приступы повторялись у нее два дня, пока она не покаялась и не поплакала в палате у больной тети.

– Не пойму, что это он вдруг так рьяно взялся за мое перевоспитание? – сказала она сейчас, глядя на лучезарное лицо тети. – И в тот раз перед всеми выглядела оплеванной, и после вчерашней оплеухи плохо спала. Видишь, какая у меня рожа? – вся в морщинах. Похоже, пошла в маму – собачья старость. В зеркало по утрам боюсь смотреть, скоро кожа на лице съежиться в мелкую сеточку.

– Не выдумывай, по сравнению со своим Кощеем ты всегда будешь Василисой Прекрасной. А ты не поняла, что мой Андрей за тебя переживает? Не хлопай ушами, а то снова на бобах останешься! Не ты первая у него.

– С теми он не регистрировался.

– Наивная ты, Светка! Этот налим из любой ситуации выскользнет и останется сухим. Его капиталы давно, чай, за бугор уплыли. Сейчас он тебе лапшу на уши вешает, что квартиру с дочери переоформляет на вас двоих. А я уверена: он просто ее выкупает или дарит ей взамен другую, на порядок лучше.

– Ну и пусть! Я же от этого ничего не теряю.

– Верно! С паршивой овцы хоть шерсти клок. Ты же сама говорила, что не любишь его, что испытываешь отвращение, когда он у тебя деснами, как вампир, грудь сосет. Логически рассуждая, у вас не любовь, а сделка. Так пусть она будет взаимовыгодной. А он, помнишь, все твердил, что повторил подвиг моего Андрея: бросил все – и ушел от Полины к тебе. Но у нас-то совсем другой случай! Мы безумно любили друг друга, бросили своих супругов, квартиры, барахло – и ушли, в чем были, на квартиру моих родителей. А там мой братец, твой папаша-алкоголик. Родители от него скрывались в деревне, а он жил с нами, пусть и в изолированной комнате. Мы – на работу, а он наведет шалман бичей и уголовников и пьет с ними разную бурдамагу – динатуру, брагу, технарь. Они не раз пытались «фомкой» дверь на нашу половину взломать и нас ограбить. Андрей периодически устраивал братца на лечение в наркологические диспансеры. Отец твой еще удивлялся: «И что это мужик твой так о моем здоровье хлопочет?» Но бывало, что Андрей его и по морде бил, – ничто не помогло. После смерти родителей он избу в притон превратил. Деревенские боялись, что он и себя спалит и соседские дома заодно. И то ли он от пьянки умер, то ли дружки деревенские угробили. Помнишь, у него в гробу на лбу ссадину и шишку? Никто же его не вскрывал, уголовное дело не заводили. Умер Максим – ну и хрен с ним! Мы с Андреем такое прошли, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Ты эту историю знаешь только мельком. Андрей был вторым лицом в нашей фирме, с директором не ужился, подключили к его уничтожению вся комунякские комитеты, вплоть до цэка, и с работы выперли. Его должность понадобилась какому-то отставному партсекретарю. Потом взялись за меня – и вскоре сократили. На нас дважды нападали, благо рядом оказывались свидетели, и обошлось без крови. Все равно Андрея подстерегли и едва не убили в подъезде: разбили голову, сломали три ребра. Он около месяца провалялся в больнице. Ты думаешь, кто-то – и Кольман в том числе – за него заступились? Или хотя бы в больнице навестили. Хрена с два! Но он оказался крепким орешком. Его выбрали директором крепкого предприятия, квартиру через три года получил. И я работу в филиале московского банка нашла. Он вплотную занялся воспитанием моего сына и вывел его в люди. Настоял на поступлении и помог нам обоим заочно окончить университет. Вплоть до того, что сам писал за нас некоторые контрольные работы. В этом вопросе он, как ненормальный: сам постоянно учится и нам покоя не дает. И сюда я пришла по его рекомендации – ты же знаешь, что наш директор его старый друг. А я тебя приютила и спасибо, что меня не подводишь… И вообще Андрей много испытал. Отца не было, голодное детство в колхозе. А четыре года войны с восьми до двенадцати лет? – это нам даже трудно представить. Потом в военном спецучилище – а это не лучше детдома – шесть или семь лет учился. Получил военное образование, служил офицером за границей и в глухих гарнизонах. Из армии по болезни уволился – и вкалывал рабочим, вечерний институт окончил. Всего добился сам, вплоть до того, что самостоятельно овладел иностранными языками и после выхода на пенсию переводчиком работал. А на работе его просто любили! Кстати, и Кольмана он под свою защиту взял, по службе двигал. Он, что и говорить, еврей башковитый, но многие его просто презирали за двуличие и хамство в отношении своих подчиненных. Даже за то, что он после туалета руку свою не мыл, а здороваться любил за руку. Он всегда подножным кормом питался: точно так же, как и тебя, подчиненных ему баб трахал. Оприходует очередную – и бежит к начальнику с докладной на повышение ей зарплаты. Возил их с собой в командировки или прямо на работе. У Андрея ключ от его кабинета брал, чтобы после рабочего дня кого-то из своих бабенок на письменном столе «поощрить». Мне по работе приходилось контачить с отделом Андрея, и девки мне на Кольмана жаловались: с начальством он тю-тю-тю, а с теми, кто рангом ниже, – вежливое хамло. Мы с Андреем почти двадцать лет, и я не перестаю восхищаться и любить его: просто я такого человека не встречала, и благодарна судьбе, что мы нашли друг друга. Ты о моих болячках знаешь, характер безалаберный тоже. И вчера он не даром о красных глазах сказал: значит, после выпивки у меня будут снова неприятности с давлением. Он уже несколько раз меня буквально от смерти спасал. Практически каждый день все двадцать лет мне массаж – пусть и слабенький, непрофессиональный – делает и лекарствами пичкает. Готовит, по магазинам ходит, квартиру убирает. У него рабочий стаж почти полста лет, а без работы ни дня не сидит. И друзей море! – в России, и за рубежом.

Тоню начал тяготить этот разговор. Мало ли что она сама говорила плохого о Кольмане в прошлом или слышала о нем от других? Теперь – после ее возвращения к нему, их поездки в Израиль и регистрации – это совершенно другой человек. Он ее законный муж, любит ее, и она со временем сможет полюбить его.

– Ну, Дина Павловна, вы прямо панегирик в честь своего мужа пропели! Остается только гордиться, что у меня такой выдающийся родственник. Точно по Шекспиру: «Она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним».

– Кстати, и твой Кольман до конфликта с Андреем восхвалял его постоянно на всех наших приватных междусобойчиках и многолюдных пирах: «Мой любимый начальник, у него талант работать с людьми… Он возвышает людей, рядом с ним хочется быть лучше. Я ему всегда завидовал и многому у него научился. Недавно я был в Америке и думал, что человек с такими качествами, как у Андрея Петровича, отлично бы вписался в ту атмосферу»... Правда, Андрей всем похвалам в свой адрес никакого значения не придает. Любит повторять: я – никто. У нас этот спич Кольмана на каком-то дне рождения на видео записан – ты, по-моему, эту кассету тоже видела.

– Не помню, – соврала Тоня. И пошла ва–банк, чтобы как-то парировать тетю в затянувшемся споре: – Зато с собственными детьми у него не все гладко. Сын от первого брака, вы сами говорили, то и дело попадает в дурдом, дочь от второго у вас никогда не бывает. И Андрей им, конечно, не помогает.

– Помогал, пока мог, – спокойно улыбнулась Дина подкрашенными губами. За все время разговора она не изменила своей манере говорить весело, как бы шутя: прошлому она всегда не придавала преувеличенного значения: «Что было, то прошло. Бессмысленно, например, ревновать мужа к его прошлому. Пусть и жен, и женщин в его жизни было тьма. А мне сказал: ты у меня – настоящая первая и до конца последняя. И за двадцать лет нашей жизни в связях, порочащих его, не замечен». – Восемнадцать лет платил на сына приличные алименты. Жил от него за четыре тысячи километров, мать просила не трогать парня – у него почти с рождения был отчим. С дружками – а потом и с отчимом – сынок допился до белой горячки, стал инвалидом первой группы. С дочерью и зятем Андрей встречается регулярно. Они обеспеченные люди, и Андрей рад, что дочь опекает мать. Недавно переселила ее в квартиру в новом элитном доме. Она врач. На пенсии, но еще работает, работой и жизнью довольна. Даже дочь совсем неожиданно позавчера отцу сказала: «Правильно сделали, что разошлись. Все равно вы жили рядом, но каждый сам по себе – никаких общих интересов и целей. Одни скандалы по каждому пустяку». Ты зла на него не держи – он же не тебя оскорбил, в конце-то концов. Я шутя его называю иногда солдафоном: он как с детства встал в строй, так и остался военным. Режет правду–матку в глаза. Ведь по сути–то он прав.

– Но с какой стати он берет на себя роль судьи? – попробовала возразить Тоня. – Не судите да не судимы будете.

– А ты–то его тоже судишь! Да, пожалуй, хватит, закроем эту тему. – Дина Павловна встала со своего офисного кресла, откатив его за высокую спинку к стене. – Пойду к директору – письмо в налоговую подписать: штрафом опять грозят за просрочку эндээса.

***

Разговор с тетей снова вывел Тоню из равновесия. В перерывах от выполнения срочной бухгалтерской текучки мысли настойчиво возвращались к своей истории с Кольманом.

Пусть у нее нет к нему любви, но она ему нужна, как, может быть, никому другому. И разве есть что-то плохого в ее самоотречении, жалости, сострадании? Но и у него должны же быть и порядочность, справедливость, совесть, наконец. Почему он три года водил ее за нос и толкнул на уход от него? Держался за свою собственность, прежде всего, и хотел выглядеть порядочным в глазах дочери и Полины.

И при этом эксплуатировал ее терпение и рабскую зависимость от него. Оставлял Тоню дома и уезжал с Полиной на дачу и жил там с ней в выходные дни и ночи. Дни рождения Полины он тоже праздновал с нею, дочерью и прежними друзьями их семьи и не находил в этом ничего предосудительного. И прикидывался оскорбленное невинностью, когда она встречала его слезами и упреками. А однажды сказал, что раз она не ценит его свободу и не уважает его прошлого, связанного, в частности, с Полиной, то им ничто не препятствует просто разбежаться.

И она поняла, что попала совсем в другой мир, где понятия совести, доброты, сострадания – всего, что связано с нравственностью, – подменены умным цинизмом людей, заботящихся только о своей пользе. А предложение Кольмана разбежаться восприняла как прямой ультиматум, и после недельных колебаний и раздельного спанья заявила о своем уходе.

Тогда он с сарказмом заметил, что с началом работы под крылом у Дины она слишком осмелела и задрала хвост. А теперь он уверяет, что тогда ее угрозу не воспринял всерьез. В это не очень верилось: слишком уж поспешно он переселился к Полине, стал с нею спать и вывез из этой квартиры все вещи и сдал ее в аренду.

Скорее всего, он тогда рассчитал, что Тоня стала обходиться ему слишком дорого, и он сможет перебиться и без нее.

Только и ей жизнь с матерью показалась невыносимо убогой. Старческий консерватизм матери порой будил в ней зверя: все предложения дочери на переустройство квартиры и создание элементарного уюта и удобств она резко отвергала. После хорошей еды с мясом, свежими овощами и фруктами переходить на скудную картофельную диету со скудным добавлением куриных окорочков Буша оказалось тоже не просто. А смотреть по вечерам древний советский черно-белый телевизор «Рассвет» с маленьким экраном было просто невыносимо.

На помощь снова пришла Дина: вспомнила, что у сына стоит без дела исправный «Samsung» c нормальным экраном, и доставила ящик на служебной «Волге» прямо на дом. Возникла новая забота: под телевизор не оказалось подставки; пришлось с горем пополам установить его на две табуретки, застланные ветхой тюлевой занавеской.

Так что под ее уступкой на телефонные домогательства Кольмана и его израильской мамани, подкрепленные обещаниями решить все денежные и материальные проблемы, была явно корыстная подоплека. Андрей и Дина об этом, конечно, ей ничего не говорили, но одно предположение, что они так думают, оскорбляло ее самолюбие.

С другой стороны, какое их собачье дело? Это ее жизнь, и она проживет ее так, как написано на роду. Главное в этой истории, что Оксанка получит высшее образование и, может быть, у нее сложится семейная жизнь с ученым бойфрендом.

Хотя, что касается образования, она бы получила его в любом случае. Дина уже договорилась с директором, что предприятие предоставит Тоне ссуду под пять процентов годовых на оплату курса учебы Оксаны в университете. Бюджет бабушки и матери, как подтверждал не сложный экономический расчет, эту нагрузку мог вынести. Но теперь эта забота автоматически свалилась с плеч, и дочь на седьмом небе от радости. А что еще надо матери и бабушке? И волки сыты, и овцы целы.

5

Под конец рабочего дня Тоне позвонил Кольман и сказал, что домой явится часа на полтора позднее обычного: дочь попросила заехать к ней по каким–то делам. Тоня нажарила свинины, приготовила салат из зелени и поставила на стол блюдо с яблоками – все, как обычно.

Кольман с порога со смехом заявил, что Жанна сделала в адрес Тони замечание: почему, мол, папа, у тебя рубашка плохо проглажена – видишь, складочка на воротнике? И следы у носков грязные? Тоню точно кипятком ошпарило, и что-то внутри взорвалось. Сразу представилось, каким зачуханным она видела Кольмана, когда поступила к нему на работу. И еще хуже, когда недавно вернулась к нему: мятым, погруженным всем лицом в седую пушистую бороду и похудевшим, словно бежавшим из гетто.

– Она бы лучше за своим Романом смотрела и хотя бы раз в неделю его через стиральную машину пропускала. Утром я носки и рубашку постиранными и поглаженными на спинке стула оставила. Ты их, надеюсь, одел?

– Да ты, это самое, не сердись, пожалуйста. Ну, такая она есть, что поделаешь? Я почти так же и сказал ей, как ты. Деликатней, конечно, но то же самое. Ты, говорю, как моя Тонечка, полы чаще и чище мой – тогда по ним и в чистых носках не страшно ходить. И спросил, не совсем кстати: а твоя мама и ты мне хоть раз в жизни рубашку погладили? Она на меня надулась.

– Она бы сына своего отучила в штаны валить и самостоятельно есть. Парню четыре года, а ему на дню надо несколько раз штаны менять. Так он рискует остаться хроническим засранцем. Кстати, ты сам слышал, как он позавчера спросил: а почему вы, тетя Таня, так чисто окна моете? У нас мама тетеньку приглашает полы и окна мыть. Тебе, по-моему, это не очень понравилось: неужели она такая бездельница?

– Светочка, это самое, я с дочерью разберусь. Но почему же так грубо о моем любимом внуке, это самое! Он же тебя, это самое, так любит!

Внук действительно проводил все выходные у них и называл просто по именам – Мишей и Тоней. Мальчишка рос повзрослому умным и забавным, но его двухдневное присутствие, потакание детским капризам, готовка для него предписанной матерью еды и ручная стирка его вонючих штанишек утомляли и вызывали презрение к себе. Кольман делал вид, что не замечает ее усталости. И утешал обещаниями относиться и к ее внукам от Оксаны с не меньшей любовью.

После ужина она не выдержала и рассказала Кольману о ее ссоре с Барсовым. Они сидели на кухне за неубранным столом напротив друг друга, и Тоня видела, как мрачнело лицо мужа. Он задумчиво поковырял в своем большом носу указательным пальцем, вытер его о смятую бумажную салфетку, лежавшую на тарелке рядом с непрожеванным кусочком свинины, и посмотрел Тоне в лицо своими грустными синими глазами:

– Вот, это самое, какой он сам подлец! Я же, в конце-то концов, поступил так, как он хотел. Теперь–то у нас все с тобой, это самое, нормально: я развелся, мы зарегистрировались. Что ему еще надо? Я же в его взаимоотношения с Диной не лезу!.. Нет, Тонечка, все эти антисемиты одинаковы. Мне, это самое, на тестя повезло со знаком минус. Он меня люто ненавидел, и я предпочитал с ним не встречаться. Он был здоровенным мужиком, ну, это самое, просто очень крупным и сильным. И считал, что все беды на земле происходят из-за евреев. Он несколько раз, начиная со сталинских времен, по разным причинам сидел в тюрьме – за хулиганство, воровство, мошенничество, хотя, по правде, это самое, точно и не знаю за что. И кричал, что в лагерях начальниками, буграми и придурками были одни евреи. Он, конечно, преувеличивал. Разве можно верить пьяницам? А он сильно пил и пьяным становился ужасно агрессивным. Практически трезвым я его, по-моему, ни разу не видел. Он и в своем пьянстве евреев обвинял: они, мол, русских с незапамятных времен спаивают. А если бы евреи не сделали октябрьского переворота, всех его родичей за участие в белом движении не перестреляли, и он бы стал богатым человеком. И хотя с моей тещей он разошелся, когда Полине было, это самое, лет пять, и сам женился без регистрации несколько раз, но любил ее всю жизнь. И предупредил, что если она посмеет выйти за кого-то замуж, он элементарно замочит бывшую жену вместе с ее кобелем. Поэтому теща его смертельно боялась. Да у нее, по-моему, кроме тестя, других мужчин не появилось. А теща была, это самое, настоящей красавицей. У нас в институте она преподавала немецкий, и я сначала в нее влюбился, а потом уж в Полину. И то потому, что хотел к ней в гости ходить и тещу чаще видеть. И она ко мне хорошо относилась и, как мудрая женщина, в наших размолвках всегда занимала мою сторону. А от Ивана Ивановича я несколько раз просто убегал – иначе он мог меня искалечить или насмерть зашибить. Кричал: «Я тебя, порхатого, рано или поздно прикончу! Ты мне в жизни бутылку не поставил!» Для него было, это самое, невыносимо, что его любимая дочка спала с жидом.

– И где он теперь? Умер?

– А я тебе, это самое, не говорил? Его убили. Он жил на первом этаже, спал с открытой форточкой. И, как всегда, пьяный. Убийца, по предположению следствия, залез в форточку, зарезал тестя, забрал все ценное и ушел через дверь – открыл, и она сама защелкнулась за ним на замок. Как на самом деле было, никто уже не узнает. Его мертвым нашли где-то на третий день после смерти – по трупному запаху из форточки.

– Убили, надеюсь, не по твоему заказу? – попробовала пошутить Тоня.

– Тебе бы, это самое, следователем работать. Примерно, такой вопрос мне и Полине в первую очередь задавали в милиции и прокуратуре. Хотя Полина сразу назвала следователю имя предполагаемого убийцы. Тесть каким–то темным бизнесом занимался в компании с одним уголовником, с которым в одном лагере сидел. Полина его видела у отца, милиция его разыскала. Но дело так до суда и не дошло – его замяли и закрыли за недостаточностью улик или что-то в этом роде. Мы больше года получали повестки в прокуратуру, а потом все заглохло. Нас тоже подозревали: может, мы его убили, чтобы, это самое, завладеть квартирой.

– Смотри и ты, Миша, будь осторожным со своим соучредителем, – снова пошутила Тоня. – Вадим, ты сам говоришь, на деньги жадный.

Кольман для приличия хохотнул, но к словам Тони отнесся серьезно:

– Вадик хороший исполнитель, а как менеджер – ноль. Без меня фирма сразу пойдет ко дну. Ты же два месяца у нас главбухом поработала и знаешь, что у меня, это самое, все связи и финансы под контролем. Вадик даже банковские документы подписать не имеет права. Так что власть, связи и деньги в моих руках. Все заказы нахожу я, договора тоже заключаю и контролирую я – так сложилось с самого начала, и Вадик, это самое, доволен таким положением вещей. Конечно, и доля моя в бизнесе раза в три больше.

В бизнесе Кольмана Тоня не усматривала ничего хитрого. Он существовал на базе давно изобретенного велосипеда – внедрении на предприятиях компьютерных программ бухгалтерского учета. Этим Кольман занимался еще в советские времена, а с возникновением частного бизнеса предложил свои услуги одной ловкой дамочке, организовавшей на партийные деньги страховую компанию.

Кольман без труда втерся в доверие к дамочке, понимавшей в экономике не больше, чем свинья в апельсинах. Деньги она не считала и выполняла все запросы Кольмана, принятого начальником лаборатории вычислительной техники. Лабораторию укомплектовали персональными компьютерами, а персонал для работы на них он набрал сам. Причем, дабы не связывать себя какими–то личными обязательствами, не из числа своих коллег по прежней работе, а способными молодыми людьми, благодарными ему за доверие и обучение конкретному делу.

От подчиненных с собственными амбициями или сильным характером он быстро избавлялся, зато подобрал трех надежных и умных ребят для создания своего дела. Такая фирма, состоящая из этих ребят, зарегистрированная на подставное лицо и по списку состоящая почти из одних инвалидов, стала работать на дармовых площадях и технике страховой компании. Для сведения налогов к минимуму Кольман, сам инвалид детства, набрал в фирму несколько инвалидов, в основном, не работающих пенсионеров. Они продолжали не работать, зато за согласие на эту аферу он ежемесячно выплачивал им пусть и плевые, но халявные гроши. Одновременно Кольман заявки на выполнение выгодных работ, поступавшие на страховую компанию, договорившись с заказчиками о черном откате, оформлял договорами на свою фирму.

Когда эта лажа вылезла наружу, у Кольмана уже был приличный стартовый капитал и квартира тестя, приспособленная под офис и оборудованная тремя списанными, с подачи Кольмана, с баланса страховой компании компьютерами и мебелью, приобретенными по бросовым ценам. Поэтому он, не вступая в разборки с директрисой и знакомство с правоохранительными органами, экстренно уволился из приютившей его и обворованной им компании вместе со своими «верными мулатами», и его фирма заработала легально.

На рынке конкурентов, торгующих softwear – программным продуктом компьютеризации бухгалтерского учета – появилось много, но Кольман, благодаря знанию рынка, знакомствам, изворотливости и налоговым льготам, работая на опережение, оказался вне конкуренции. Кроме того, он умело взаимодействовал с директорами и главными бухгалтерами предприятий-заказчиков, отстегивая им определенный процент наличными с каждого договора на внедрение, обучение бухгалтеров и перманентное сопровождение программ. А какой заказчик откажется от подписи долгосрочного договора на жирную сумму, зная, что определенная доля денег в нем – твоя?..

Для снижения налога на фонд оплаты труда львиную долю зарплаты он выплачивал, как водится, черным налом. Наемных работников он тоже держал в черном теле, объясняя, что несет большие затраты на развитие фирмы. И развивал ее. Однако больше заботился о собственном развитии, вкладывая деньги в приобретение недвижимости. Цены на нее, особенно после дефолта девяносто восьмого года, росли как на дрожжах.

Ощутимую чистую прибыль Кольман единолично получал в свой бездонный карман от сдачи в аренду нескольких квартир, купленных им почти задаром у евреев, спешно покидавших распадающийся Советский Союз в конце восьмидесятых – начале девяностых годов двадцатого столетия. Страх, что скоро эта демократическая лавочка прикроется вместе с границами, форсировал выезд еврейских семьей из России в Израиль с неизмеримо большей скоростью, чем сорокалетний библейский исход иудеев из Египта в Палестину. Квартиры сдавать он предпочитал иностранцам – миссионерам и преподавателям вузов, приезжающим из разных стран. Находить их Кольману не составляло труда: синагога, как и в древние времена, была местом обсуждения и решения проблем еврейской диаспоры, и сюда стекалась вся нужная ее прихожанам информация.

– А Вадим не лезет в бутылку, что ты имеешь больше? – спросила Тоня. – Я видела, как он вкалывает. Когда тебя нет, вся работа валится на него. Он и руководитель, и исполнитель. А в программировании ему вообще нет равных.

– Это тебе так кажется. На такие деньги я кучу программеров найду – и не слабее. Главное, он доверчив, как Отелло. Верит мне, но задушит, если заподозрит меня в обмане. По-моему, нашим альянсом он доволен. С кем бы он купил хорошую квартиру, не плохую машину, ездил на отдых с женой за границу? И вообще, Светочка, в бизнесе не может быть настоящих друзей. Тем более если у тебя в руках власть и деньги. Бизнес – это, прежде всего, разум, трезвый расчет и самоконтроль над страстями. Ты и представить не можешь, сколько я денег потерял, когда мы расстались, а я, это самое, ударился в переживания.

Тоня пропустила мимо ушей мудреные обобщения Кольмана. Сожаление о потерянных прибылях из-за их разлада он повторял уже не в первый раз и наверняка знал точную сумму этих невозвратных утрат. А сама она никогда не получала прибылей и убытков, и бизнес для нее оставался некой абстракцией. Она же действительно восхищалась белокурым высоким Вадимом и его милой жизнерадостной Наташей. Идеальная пара – любовь и голуби! Она улыбалась их лицам, ожившим в ее воображении. И на душе стало горько: в ее жизни такого никогда не было и не будет.

– Они, по-моему, замечательная пара – молодые, красивые, – сказала она, отводя глаза от носатого лица мужа с впалыми щеками. – И видно, как любят друг друга.

– У них уже двое детей. Нам тоже пора этим заняться. И лучше немедленно. Я очень устал, давай ляжем спать.

Спать Тоне не хотелось – она бы с удовольствием посидела перед телевизором. Однако заложенное матерью в ее слабый отцовский характер холопство, послушание и боязнь следовать естественным страстям редко позволяли ей возражать и жить независимой жизнью даже в малом. Жизнь слишком часто бросала ее в основном, как щепку, из одной неприятности к другой, а отсутствие ясной цели часто порождало отчаяние или безразличие. Иногда думалось: умри я – и никто, кроме матери и дочери, этого не заметит.

– И все же мне жаль, что из-за Андрея я не смогу встречаться с Диной у нее дома, – сказала она, когда голый Кольман нырнул к ней под одеяло. – Это, может, добрый единственный человек, который меня любит и понимает.

–А я-я? – с наигранной обидой протянул Кольман, просовывая руку под ее ночную рубашку, чтобы ухватиться за грудь. – Давай забудем о них и займемся любовью. Жизнь хороша и удивительна – и в этом ее смысл. С Диной ты видишься каждый день. А об Андрее вообще забудь! На фига он тебе нужен?

6

Но ей с Андреем вновь пришлось встретиться – и опять по пьянке и совершенно неожиданно. Впрочем, в России, как обобщил накануне этого знаменательного дня Кольман, многие события – и большие, и малые – совершаются по пьяной лавочке. Они вместе смотрели воскресную программу Познера «Времена», и на вопрос ведущего, что такое водка в России, каких-то два депутата Госдумы сказали, что это часть нашей исторической культуры. Кольман захлопал себя по животу ладонью и деревянно расхохотался, запрокинув лысую голову и широко распахнув беззубую пасть:

– Ну, это самое, хороша культура! В бане по пьянке Ельцин с братьями–славянами Советский Союз развалили, и жены своих мужей кухонными ножами за бутылкой режут. Может, и Толя твой из-за избытка культуры себе в рот выстрелил?

Фраза ножом резанула по сердцу, и у Тони из глаз, как из пульверизатора, брызнули слезы:

– Ты что, намерен часто мне об этом напоминать? Ты, кажется, мне уже намекал, что собираешься последовать его примеру?

Кольман выключил телевизор и кинулся ее успокаивать неуклюжими шуточками и нелепым ухаживанием. А она думала, что смерть Анатолия стала для нее вечным проклятием. И уже никакие доводы рассудка не убьют в ее душе чувства вины и запоздалого раскаяния.

Утром Кольман ушел из дома раньше Тони – спешил на поезд, чтобы уехать в соседний городишко на сутки для передачи денежной благодарности какому-то директору за подписание выгодного контракта и пролонгацию прошлогоднего договора. Возможно, вечером ему придется пригласить благодетеля в ресторан – там проще навешать ему лапши на уши и подбить на новые прибыльные сделки. Правда, ей было трудно представить Кольмана щедрым на угощение.

У двери она подставила щеку для поцелуя, испытывая предвкушение сладкого мига свободы на целые сутки. И сразу забылась вчерашняя обида. А через минуты две позвонила Дина – попросила одеться по-спортивному: после обеда в бухгалтерии она решила провести генеральную уборку, будет пыльно и грязно.

***

И действительно, при разборке архивных папок с бухгалтерскими документами, скопившимися за три года во встроенных шкафах, пришлось работать с марлевыми повязками на лице, от пыли из глаз аж слезы лились. Зато обед – на него пригласили и директора с его двумя замами – за счет неучтенки получился на славу – с вином, коньяком, водкой, рыбной и мясной нарезками, овощами и фруктами. Перед завершением застолья Дина позвала племянницу в свой кабинет.

– Твой Кольман на блядки отвалил, почему бы и нам не оттянуться со вкусом. Ты у нас, конечно, не хочешь появляться. Я уже Андрею позвонила, что к сыну после работы съезжу, – давно внука не видела. Давай, Светка, махнем туда вместе.

– С удовольствием! – подпрыгнула Тоня. Хмель и сигаретный дым мягко ударили по мозгам и звали на подвиги. – А что там делать будем?

– То же, что и здесь – пить и закусывать.

Служебная «Волга» подвезла их к супермаркету, и Дина отпустила машину по уважительной причине – шофер, примерный семьянин, по мобильнику получил приглашение на явку к любовнице. Они заскочили в магазин и быстренько закупили все, что нужно для простого человеческого счастья – бутылку дагестанского коньяка, закуску и сладостей для внука. Однако ожидание близкого блаженства было нарушено непредвиденным чэпэ: едва они зашли в полутемный подъезд девятиэтажки, как у Тони выскользнула из ладони бутылка и с треском превратилась в стеклянно-жидкое ничто с коньячным запахом, перебившим столь близкий русскому сердцу аромат подъездной мочи. Потрясенные этой внезапной утратой, они несколько мгновений постояли над прахом разбитой надежды и разразились неудержимым хохотом. И, не сговариваясь и не переставая смеяться, за пару минут вернулись в супермаркет.

– А вы что, первую уже выпили? – удивилась молоденькая продавщица.

– А вы как думали? – не моргнув глазом, сказала Дина. – Конечно!

– Больше бы таких шустрых покупателей!

С непрекращающимся хохотом они позвонили в квартиру Дининого сына. Им открыла его жена, Оля, и, не поняв, в чем дело, стала смеяться вместе с ними. И здесь в прихожей нарисовался во всем белом Андрей Петрович:

– Привет! А вы что ржете? Я сидел во дворе на детской качели, смотрел, как внук в войну с мальчишками играл. А вы, как комсомолки на субботнике, носились туда-сюда с бутылками. И смеялись на весь город – никого не замечали.

Сын еще не пришел с работы и за стол сели вчетвером. Салат из помидоров и огурцов, присыпанные сахаром лимонные пластики, нарезка из карбоната и сырокопченой колбасы, ананасовый сок и нарзан и разлитый по хрустальным рюмкам коньяк призывали к продолжению праздника свободного труда. Андрей сидел напротив и улыбался Тоне, как ни в чем ни бывало. И она делала вид, что обида забыта, но предчувствие чего-то более гадкого и непоправимого постепенно заполняло ее сознание и в любой момент могло принять словесную форму и выплеснуться наружу. Встреча уже шла к концу, о чем свидетельствовал уровень коньяка в бутылке, когда Дина, уверовавшая в восстановление мира и дружбы между своим мужем и племянницей, предложила произнести тост в честь Тони. Андрей озадаченно посмотрел на жену, сидевшую у него справа, и перевел взгляд на Тоню. Она уловила в его желтых холодных глазах легкую насмешку и напряжение в поиске подходящих слов.

– У Тони произошло в жизни важное событие – законный брак. Давайте пожелаем ей счастья.

Он потянулся рюмкой к ней, но не успел чокнуться – Тоня резко стукнула своей рюмкой по столу:

– А я тебе не верю! Не хочешь ты мне счастья – зачем врать?

Пьяная отвага и наличие свидетелей таковой подхватила ее, как горная река, и понесла навстречу радостному обличению лицемерия и фальши этого самоуверенного мужика, присвоившего себе право судить других. Так пусть и он выслушает правду о себе. За время, прошедшее с их последней стычки, она не мало наслышана от Кольмана о нем: заурядная личность, что-то значившая в прошлом, и вышедшая в тираж в новых условиях. Сейчас личность тот, у кого есть собственность, деньги, власть. А Барсов и ему подобные – неудачники, завидующие успеху своих знакомых. Они думают, что богаты внутренне, и находят в этом самообмане призрачное утешение.

– Почему не веришь? – спокойно спросил Барсов. – Я тебе его искренне желаю. И главное – не в моем пожелании, а в твоем собственном чувстве. Любовь и семейное счастье, я думаю, синонимы.

– Ты что, Светка? – взмолилась Дина. – Ну, чокайтесь вы, наконец! Андрей не обманывает – он всегда тебе желает только хорошего. Давайте выпьем – и вы успокоитесь.

В дверь позвонили. Дина поспешно опрокинула рюмку в рот, схватила с тарелки кружок лимона, кинулась из кухни в прихожую и долго не возвращалась: пришел внук, и она занялась с ним. Свидетельницей их словесной перепалки оставалась только Оля. Она сидела в торце стола, подперев подбородок ладонью и переводя черные глаза на участников острого диалога, соблюдала дипломатический нейтралитет. Но ее молчаливое присутствие ободряло Тоню. Она чувствовала, как колотилось сердце, а как мозг выискивал обвинительные аргументы, разящие противника наповал.

– Ну, скажи, почему ты назвал меня Евой Браун? – потребовала она, приближая через стол свое горящее яростью и нетерпением лицо к невозмутимой физиономии Андрея. – И что, Колман, значит, Гитлер?

Лобастое лицо Андрея осветила ироническая улыбка:

– А тебе бы больше польстило, если бы я сравнил тебя с двумя Надеждами – Крупской или Аллилуевой? Они ведь любили и были любимы не меньшими извергами, чем Гитлер. Или Офелилей и Дездемоной?

– И сойти с ума или быть задушенной доверчивым мужем. Ты это хочешь сказать?

– И это тоже. И бессмысленно удивляться чьему–то выбору мужа или жены. Просто у них часто не бывает другого выбора. И, если нет взаимной любви, терпеть друг друга, как при хроническом заболевании.

– Вот уж уел, так уел!

– Ты не заметила того, что женщины, которых я назвал, были благородными и достойными, а любили негодяев. Против тебя, по-моему, я не сказал ни слова. Ты рядовая жертва обстоятельств, и попала под пресс жадного и бесчестного эгоиста. Ему ведь наплевать на твои чувства!

– Да ты сам на себя посмотри! Помнишь, ты на новогодней вечеринке трепался, что в Гвинее трахался с какой-то черной обезьяной? Ты же этим вон ее позорил, Дину. Тебе, конечно, наплевать на чужие чувства, жизнь даже самых близких. Для тебя существуешь только ты, самый красивый и мудрый.

Кажется, она угодила в ахиллесову пяту оппонента. В глубокой желтизне его глаз промелькнули искры сдержанного гнева:

– Приехали! Ты еще и расистка? А ты кому предоставила свое белое чистое тело? Прекрасному телом и душой Парису или благородному Гектору? Ты забыла одну деталь – негритянка досталась мне девственницей, и я любил ее. И она меня тоже. И под белой кожей может укрываться черная душа. И наоборот… Кстати, в природе водятся ит белые обезьяны… Почему ты не высказала своего мнения прямо тогда, а подловато приберегала его для этого момента? А Гвинея была за много лет до нашей любви – моей и Дины. Ни она, ни я не ревнуем друг друга к нашему прошлому – таков уговор, и мы ему следуем. А Кольман тебе, сама говорила, рассказал обо всех своих романах – и ты это проглотила. И даже про недавний – с Аллой Вихровой. Я тогда поразился, как он тебе это преподнес: «Она за мной бегала!». А с ней-то он вел себя, как настоящий подонок – она мне это сама рассказала в деталях. Набормотал ей про высокие чувства. Восхищался ее талантом и душевными качествами – здесь он не врал! – и фактически изнасиловал ее в своей машине. А потом оказалось, что он хотел влезть с пользой для себя в ее бизнес. Алла же, как я понял, испытывала к нему бабью жалость: надо же чем-то помочь калеке! Когда в бизнесе у них не склеилось, он наплевал на ее чувствительность и нагадил в душу. Хотя в сострадании для Аллы – она на этом не раз залетала – и заключена мораль: сломя голову, кидаться на спасение немощного. А у твоего Кольмана выпали волосы и зубы, зато жадность выросла, как раковая опухоль, и стала сортиром его морали. Он может тебе душу открыть, но только не кошелек. Потому что душа пуста, а кошелек полон.

Тоня знала, что Андрей не врет, но ей хотелось сделать ему как можно больней. Ею, как пираньей, овладело желание вонзать свои зубы в известные ей уязвимые места самолюбия Андрея:

– Можно подумать, что это ты ему пожертвовал почти сто долларов. Пусть и через Полину, правда. С нее–то что возьмешь!

– Ты снова об этом. Ему самому было стыдно давать эти гроши он и подставил нищую Полину в образе прекраснодушной дамы. Хочешь, сейчас же тебе их верну? С одним условием: ты передашь их ему или Полине. Или нет, оставь себе: несправедливо за ним бесплатно говно собирать.

– Возвращай свои долги сам. Откуда ты взял, что я за ним говно собираю? Ничего я для него не делаю. А ты забыл, как Кольман тебе помогал освоить программирование, и это потом стало твоим хлебом?

– Что убираешь – жаловалась нам сама. А в отношении наших занятий – они проходили в рабочее время, замечу, – Кольман сам напросился и имел от этого немалые выгоды. Теперь претендует, оказывается, на пожизненную благодарность и индульгенцию на подлость. А тебе говорит, что делал это в приказном порядке?

– Да, ты его вызывал и заставлял!

– Что у него, амнезия? Или что-то похожее на похоть представить себя в твоих глазах моим благодетелем? У меня к тому времени и у самого была не плохая подготовка – это его и заинтересовало. Можно сказать и так, что он, общаясь со мной, поддерживал и даже повышал свой уровень. Пусть приходит к нам – разберемся, кто кому и сколько должен.

– А сейчас это твоя профессия, твой хлеб – и все благодаря Кольману. Да и вообще, Андрей, ты прожил легкую жизнь.

–. Потому что не жаловался? Ты не знаешь, что такое война, голод, холод, спецшкола, военное училище, армия. А потом вечерний институт, четыре года загранки, прокуратура, суды. Сломанные бандитами ребра и челюсть, сотрясение мозга в темном подъезде..

– Подумаешь! Ты бы еще венерические болезни приплел. Да это каждый мужик проходил!.. И сколько же тебе было, когда война началась?

– Восемь с половиной. И помню ее с первого дня до последнего – все четыре года.

– Ха-ха! Он помнит! Да ни хера ты не помнишь! И мозги мне этой херней не сношай, пожалуйста.

– Мы, кажется, на милый сердцу мат перешли? Давай! Теперь моя очередь.

– Ладно, прости – сама не заметила.

Андрей мрачновато усмехнулся:

– Должен тебя предупредить, Тоня: все мои недоброжелатели – помимо моей воли – плохо кончают: – или умирают, или тяжело заболевают, или несчастье происходит с их Близкими и родственниками. Дина уже боится, когда я нечаянно предсказываю последствия того или иного события.– Тьфу–тьфу! Я уже настрадалась, с меня хватит.

– Но тебе-то я счастья пожелал, а ты на меня окрысилась. – Андрей внезапно сменил жесткий тон на смешливый: – По-хорошему, Тонечка, ты бы мне должна руки целовать! Я же тебе классного мужа, пусть и нечаянно, подбросил. Счастье преподнес на блюдечке с голубой каемочкой, а ты меня матом кроешь. Не плюй в колодец, девочка! Жизнь покажет, кто есть ху. Меня-то скоро не будет, а у тебя впереди много времени оценить, был я прав или чепуху молол.

– Да живи ты, ради Бога! Пойдем, Оля, подымим в лоджии и сменим тему. Такая уж я: что бы мне ни говорили, все равно поступлю по-своему.

– Это иллюзия. Похоже, ты всегда была жертвой чужой воли и не своих страстей.

– Нашел жертву! А что у меня есть такого, что бы я пожертвовала? Как у латыша – хрен да душа.

Схватку прервала Оля:

– Ладно, Света, хватит вам ругаться! Андрей Петрович не курит, а мы давай посмолим на балконе.

На застекленной лоджии, застланной ковровой дорожкой, больше говорила Оля, часто включая в свой насыщенный излишними подробностями монолог словечки из молодежного жаргона: «а я такая», «короче» или «типа того, что». Она жаловалась на то, что уже второй год не может получить российское гражданство, хотя живет в России тринадцать лет, десять лет замужем за коренным жителем и сыну уже девять лет. Потрачена уйма денег на взятки, подарки – а результата никакого. И на работу нигде без прописки не берут. Муж шутит: «Вот экстрадируют тебя такую под конвоем на ридну Украину, а мы с сыном останемся. Придется мне, короче, для него другую мамку искать». А цены изо дня в день пухнут, и жить на одну мужнину зарплату скоро станет невозможно.

Тоня жадно курила, слушала вполуха маленькую женщину с красивым усталым лицом и густыми, тщательно уложенными мелированными волосами и путано думала о своем, глядя в открытую створку застекления лоджии на освещенную апрельским солнцем улицу с беспрерывно снующими по ней автомашинами. Она всегда дорожила родственными отношениями с Андреем, а теперь разом сама сожгла все мосты. Будь она трезвой, этого бы не произошло. Дина права: в этой истории с ней и Кольманом Андрей, считая ее своей родней, тревожится о ней. И это только ее вина, что она втравила его и Дину в эту грязь.

– Как ты, Оля, думаешь, много гадостей я наговорила Андрею?

– Не бери в голову. Между нами типа того уже не раз бывало. Наговорю ему, такая, разного, а потом соображу, что он был прав, и начинаю извиняться. Он, короче, такой – не злопамятный, типа того, что всегда прощает.

Ольга потушила сигарету в фарфоровой пепельнице и ушла. А Тоня закурила третью, оттягивая неприятный момент возвращения к столу и неизбежного возобновления препирательства с Андреем. Но он вдруг сам появился в лоджии и попросил сигарету. Лицо у него попрежнему было невозмутимым, но взгляд изменился – стал чуть насмешливым и миролюбивым. Здесь – при открытой створке рам балконного остекления – даже цвет глаз стал другим: из желтого – золотисто–зеленым.

– Ты же не куришь! – удивилась Тоня и протянула ему пачку и зажигалку.

Барсов, не торопясь, закурил и глубоко затянулся.

–.Я уже не делаю многое из того, что делал раньше. Зато делаю то, чего не сделал бы прежде. В частности, никогда бы не стал комментировать твоего нового замужества. Мне и сейчас, собственно, до него нет дела, если бы не Дина, – она за тебя сильно переживает, а я люблю ее, и каждый ее вздох для меня – как укол в сердце.

– А ты уверен, что она тебя любит?

– Об этом спроси у нее. По крайней мере, я слышу от нее признания каждый день. Ты же не можешь назвать свою тетю лживой тварью?

– Точно так же и Кольман мне говорит о своей любви. И я вижу, что он любит меня понастоящему. Он стал совершенно другим. Мы можем говорить с ним обо всем – и о мелочах, и по крупному: о планах на будущее, о его бизнесе. И в сексуальном плане у нас все хорошо. Конечно, такой необузданной любви, какая бывает в молодости нет – ее и быть не может

– Я, по правде, не очень верю в такие метаморфозы: сегодня ты такой, а назавтра – совершенно иной. Да и любовь – она есть или ее нет. Но дай–то Бог, пусть будет, как у вас! Блажен, кто верует. А когда я назвал его подлецом, то имел в виду его поведение до твоего ухода от него. Согласись, что по отношению к тебе он вел себя непорядочно, подло?

– Согласна. Но сейчас-то он совсем другой! Он понял, что не может жить без меня и старается, чтобы все у нас было по уму. Он уже переоформил квартиру с дочери на нас двоих, через месяц получим свидетельство из регистрационной палаты. Мне просто обидно, что ты – моя родня и не понимаешь меня. Давай забудем все это и не станем будоражить прошлое. Поверь, что у меня все хорошо сейчас и будет еще лучше в будущем.

Теплая волна любви и веры прихлынула к сердцу, и она потянулась к губам Андрея. Он выбросил сигарету на улицу, и они очень искренно поцеловались, и потом, уже на кухне, закрепили примирение остатками коньяка.

– Имей в виду, – напомнила Тоне Дина, – завтра в одиннадцать сын повезет нас на кладбище в деревню. Скоро родительский день, приведем могилы в порядок.

– Ну, конечно, конечно! – радостно согласилась она, довольная тем, что вечер закончился неожиданным примирением, а завтрашний день обещает наряду с кладбищенской печалью и встречу с деревенской родней.

***

Однако явившийся утром из командировки помятый вагонной тряской и недосыпом Кольман в своей вкрадчивой, но настырной манере попросил изменить ее планы. В десятом часу она позвонила Дине:

– Прости, тетушка, у нас сегодня праздник.

– Какой еще праздник? Ты же обещала!

– Миша говорит: сегодня четырнадцатый нисан, начало праздника песаха – еврейской пасхи – на целых восемь дней. Мы с утра уже мацу поели. Помнишь, я в бухгалтерию приносила, когда из Израиля прилетела? В синагогу с ним пойдем.

Кольман стоял сбоку от нее и довольно улыбался, поглаживая ее по спине здоровой рукой и перетирая деснами остатки мацы.А ей нравилось поддразнивать тетку еще недавно незнакомыми словами из еврейского языка.

– Какой для тебя праздник? Ты же христианка! Или уже и в антихристки записалась? – сказала Дина с незлобивой обидой. – Ведь Христа как раз на еврейскую пасху на Голгофе распяли. А ты к бабушке, дедушке и родному отцу на могилу, каким бы он ни был, не можешь поехать.

На душу опустилась темная тучка, по спине пробежала противная дрожь, но она попыталась отшутиться:

– Как-нибудь в другой раз. Они же никуда не денутся.

Они обменялись еще парой фраз, Тоня простилась и положила трубку с таким чувством, что ее обвинили в солидарности с Иудой. Подумалось: жизнь снова предложила ей выбор, и она последовала, как ей казалось, собственной воле.

***

В понедельник она не вышла на работу: позвонила Дине и попросила отгул в счет двух дней отпуска, оставшихся после возвращения из Израиля. На тревожный вопрос тети, в чем дело, Тоня вяло попросила ее не беспокоиться: нашлись, мол, неотложные домашние дела. А на самом деле невыносимая тоска, отвращение к самой себе и всему на свете, паралич воли и осознание собственной ничтожности приковали ее к постели.

Когда Кольман, предвкушавший утром проглотить шмат жареной свинины, довольствовался куском сыра и ушел на автостоянку, она нашла в себе силы подняться, сходить в павильон за бутылкой водки и сигаретами. Сумбурные воспоминания о застрелившемся муже, мысли о судьбе дочери, разговорах Андрея, потеря самоуважения из-за внезапного брака, неопределенность будущего и тьма сомнений и страхов требовали побега от самой себя.

Водка, табак и телевизор помогли приглушить приступ депрессии. Перед приходом Кольмана она пожевала «дирола», пососала «антиполицая» и встретила его с притворным весельем и привычной кухонной суетой. Он наспех помыл руку и, с преувеличенным наслаждением вдыхая аромат жаркого, уселся за стол, жалуясь на волчий аппетит. А потом разделся до гола и позвал ее для исполнения супружеского долга.

7

Легко в пылу самооправдания сказать: все невзгоды позади, у нас все хорошо, демон преобразился в ангела, недавний ад вдруг наполнился райскими ароматами любви и справедливости, а грядущее, как после страшной грозы, засияло переливами аквамаринового неба и негаснущей радуги.

Ничего подобного в жизни Тони не происходило. В частых приступах жалости к самой себе она думала, что ее с колыбели преследует злой рок. Алкоголик отец, одинокая деспотичная мать, позор внебрачного рождения дочери, ужас жизни с мужем-алкоголиком и его самоубийство. А теперь вот муки совести, что, уступив натиску Кольмана, она стала виновницей разрушения чужой семьи, и ей нет прощения ни от людей, ни от Бога.

Оттого, что рядом с ней, как будто из ниоткуда, нарисовался чужой и внешне и по внутреннему содержанию человек, только усугубило чувство беспросветного одиночества. Попытки разделять с ним заботы об умножении его богатства приводили к еще большему душевному разладу, и пробуждало голос совести: весь бизнес Кольмана зиждился на воровстве и обмане.

И ей иногда приходилось прибегать к мелкому воровству и обману Кольмана, когда, например, она под влиянием Дины решилась на покупку шубы и попросила у него на это денег. Он взял тайм-аут для рассмотрения данного ходатайства и через день его удовлетворил. Она добавила к этим деньгам сумму, тайно собранную за счет экономии на закупку продуктов, и предстала пред ним, как ей казалось, неотразимой светской дамой.

Но потом шубу одевала редко, потому что при одном виде ее всегда страдала от угрызений совести, вспомнив, каким неправедным путем она ей досталась. «Да брось ты, дурочка! – успокаивала ее Дина. – Подумаешь, вор у вора дубинку украл. У вора никогда украсть не грех. Он и тебя–то, можно сказать, украл и пользуется задарма».

Тоня невольно сравнивала труд своей матери с тем, как работал Кольман и она сама и что он имел по сравнению с ними, и думала, что праведным путем Кольман бы не заработал столько квартир и другого имущества и не ворочал бы такими бабками.

Только и его бизнес был далеко не безопасным. По его рассказам, одно время он платил милиции за «крышевание» своего офиса и жизни. И если бы он пожмотился и заблаговременно не прикрыл свой зад, весьма проблематично, остался ли в живых.

По неосторожности он сдал в аренду одну из своих квартир за хорошие деньги семье работника охранной фирмы. Она располагалась на первом этаже того же дома. Когда он в очередной раз по вежливому приглашению явился в принадлежавшую ему квартиру к этому охраннику за деньгами, там его встретили три бугая и предложили добровольно подписать документы на бесплатную продажу жилья арендатору.

Кольман, конечно, возмутился и, не имея шансов отразить нападение агрессоров одной рукой, подвергся предварительной экзекуции увесистыми кулаками частных, но не честных охранников. Били они профессионально – не по фейсу, а в поддых, по бокам и по по почкам. Дело могло закончиться неизвестно чем, если бы Кольман не выдал телефон своей «крыши».

Как потом разобрались между собой конкуренты-охранники, Кольмана не проинформировали, но за урегулирование конфликта, перенесенные им побои и выселение неблагодарного арендатора Кольману пришлось раскошелиться, а квартиру срочно продать совсем другому лицу.

К этому эпизоду он отнесся спокойно, даже с юмором:

– Могло бы, это самое, быть гораздо хуже. Видишь, у меня даже самая выдающаяся часть – мой нос – цела. Били очень интеллигентно – не по морде, а по ребрам и животу. А главное, руку не оторвали – есть, чем расписываться на платежках и нажимать клавиши на компьютере. А это их бизнес – и не стоит осуждать ребят слишком строго.

– Но они тебе мстить не будут? Могут и убить, – испугалась Тоня.

– Какая им выгода убивать? И что, это самое, они тогда поимеют с дохлого еврея? Просто это еще один довод в пользу нашего с тобой галута – побега из России к моей маме. Православие – хорошая религия: любовь к Богу и ближнему, только православные, это самое, уж очень склонны евреев обижать: «Бей жидов – спасай Россию!»

– Это когда-то было. А в нашем городе посмотри – почти все улицы носят еврейские названия. Такого, по-моему, даже в Иерусалиме нет.

– А скинхеды и лимоновцы? Или Андрей и Дина: стоило на тебе жениться – и они стали моими врагами. Да почти в каждом русском скрыт антисемит. Сегодня он – бог, а завтра – дьявол. Эйнштейн заметил, что антисемитизм это тень нашего народа. В России никогда не будет путинской диктатуры закона. И никакой Солженицын не обустроит эту страну. Еще Бердяев, это самое, писал, что Россия – самая безгосударственная и анархичная в мире страна.

Тоне нравилось поддразнивать его:

– Ну и ты, Миша, русских не очень любишь. Как кто-то против тебя слово скажет– сразу антисемит! Кто уж тебя ущемлял сильно? Твои все родные в семидесятом году уехали в Израиль, а ты два института бесплатно закончил и кандидатом наук стал.

– Ты бы знала, чего это мне стоило! Гастрита, нервов, тоски по родителям и брату. Ни меня к ним, ни они ко мне приехать не могли… Да еще этот Иван Иваныч, тесть: «Вы, порхатые, нашего царя и его семью, это самое, расстреляли, моих родных, это самое, тоже. Да я бы сейчас не уголовником был, а на пролетке по Воскресенской в церковь ездил и цыганский хор к себе в дом вызывал. А ты мою дочь, падло, это самое, порешь!».

***

Неожиданно у Тони возникли неприятности на работе. Начало им положило ее заявление на три законных дня для регистрации брака.

Директор предприятия в этих случаях в приказе на предоставление отпуска всем, будь то жених или невеста, дарил одну и ту же небольшую сумму денег – на дюжину бутылок дешевого «Советского шампанского». Для Тони он сделал неприятное исключение: три дня на регистрацию дал, а о деньгах забыл.

Когда приказ из отдела кадров принесли Дине Павловне для ознакомления, она пошла к шефу за объяснением. Его мать была истовой христианкой и недавно, несмотря на свой почти девяностолетний возраст, в сопровождении шестидесятипятилетней дочери совершила поездку на поезде с Дальнего Востока в Сергиев Посад, чтобы успеть на великий праздник тысячелетия Русской Православной Церкви. Там она посетила Троицко–Сергиевскую лавру, отстояла службу в Пятницкой и Введенской посадских церквях, попила святой водицы из Пятницкого колодезя и даже откушала с монахами в их трапезной. На обратном пути она заехала к сыну поблагодарить за то, что он оплатил эту поездку, и они всем семейством помолились в местной деревянной церкви на Николаевском кладбище. Потом встретились с молодым, популярным и любимым прихожанами батюшкой. Он с ними побеседовал, выслушал рассказ старушки о героическом путешествии в святой для русских город и благословил. А на следующий день шеф распорядился, чтобы Дина Павловна перечислила кругленькую сумму этой церкви в качестве пожертвования.

Но в отношении Тони он вдруг насупил лохматые седые брови, налился кровью и проявил несокрушимую скупость: «Еще бы я иудеев финансировал! Раньше православным вообще выходить за них запрещалось. На кой ей эти копейки: она теперь в сто раз богаче меня».

Дина Павловна воздержалась напомнить шефу, что одна из его сестер была замужем за евреем. Он с зятем даже вел какой-то совместный левый бизнес, куда Дине по указанию шефа приходилось перечислять деньги за фиктивно выполненные объемы работ. Тоне она сказала, что отказ шеф мотивировал тяжелым финансовым положением фирмы. Тоня только горько засмеялась: заявления о материальной помощи с резолюцией директора «выплатить» в бухгалтерию поступали чуть ли не каждый день, и кассирша Марина выдавала деньги просителям на ее глазах.

– Дело-то не в деньгах, – плакала она в кабинете тетушки. – Ну, почему ко мне он относится с такой неприязнью? Может, мне лучше уволиться, чтобы твои отношения с диром не портить? Он и до этого каждый раз срезал мне премии.

– Сиди – и не дергайся! Что ты такая? От любого пустяка ревешь и паникуешь. У меня каждый день сотни неприятностей – и ничего, терплю. Сейчас время такое: станешь залупаться – жрать нечего будет!

Железная стойкость тетушки и ее полный задора и огня оптимизм для Тони были хорошим примером, но подражать ей не удавалось. Любое холодное поветрие суровой действительности повергало ее душу в непреодолимое уныние и напоминало о конце света.

А второе событие она напрямую увязала с Андреем. Через несколько дней после ссоры с ним пересматривалось штатное расписание на предмет увеличения должностных окладов в связи с ростом инфляции, и директор сделал ей прибавку в два раза меньше, чем остальным работникам бухгалтерии.

Она поделилась с Кольманом об этом наезде на нее, и тот сразу прояснил ситуацию: как божий день, ясно, что Андрей воспользовался давнишней дружбой с диром и сориентировал его на дискриминационные меры в отношении дерзкой племянницы жены. С этим предположением и горючими слезами она на следующее утро пришла к Дине Павловне и села в кресло за столик, приставленный к письменному столу главбуха.

– Ты что, племянница, со своим Кольманом говна объелись? Мой Андрей на такое в принципе не способен. Он, если надо, любому в глаза скажет, что ему надо. Он с министром и губернатором конфликтовал, работу потерял, но им не уступил.  А опуститься до мелкого интриганства – ниже его достоинства. Это Кольман пытается его на свой аршин мерить!.. Мне уже девки наши намекали, что «Педалик» к тебе яйца подкатывал, а ты им или ими пренебрегла. И к нему под колпак попала: штатное расписание ведь он составлял и перед директором защищал. Скорее всего, там собака зарыта.

***

Тоня сразу поняла, о чем речь, но выкладывать Дине Павловне суть дела из боязни, что это дойдет до Андрея, не захотела.

Виталий Еремеевич Лампадин, ведущий экономист предприятия, с легкой руки какого-то работяги–рифмача получивший кликуху «Виталик–Педалик», недавно стал начальником отдела маркетинга. По случаю его тридцатилетия после рабочего дня в буфете собралась компания избранных, куда он пригласил, к ее удивлению, и Тоню. Это случилось примерно через неделю после ее ухода от Кольмана. Когда в буфете лимит договорного с обслугой времени был исчерпан, и без того постоянно розовый, а после обильных возлияний превратившийся в красный фонарь «Педалик» пригласил желающих в свою холостяцкую однокомнатную квартиру в хрущевке в живописном микрорайоне на окраине города. Согласие дали только начальник отдела снабжения Игорь Орлов, секретарша директора Лиза и Тоня.

Квартира удивила гостей чистотой и порядком, пестрыми ковриками, салфеточками и безделушачками в серванте и полках на кухне. И сам Педалик, преждевременно толстеющий, замкнутый на себя высокий пухлощекий здоровяк вызывал в коллегах неприязнь своей подчеркнутой несовременной – костюмом, рубашкой с галстуком – лощеностью и высокомерием.

Только директор питал к нему неограниченное доверие и покровительство. Стоило кому-то, включая его заместителей, на еженедельных, по вторникам, планерках критически высказаться по поводу некомпетентности Педалика, как он сводил в одну линию седые брови и устремлял негодующий взгляд в сторону критика: «А ты что это выносишь на планерку? Не мог с Лампадиным наедине решить? Оба останетесь у меня после планерки – я с вами конкретно разберусь». Еженедельные прогулы по пятницам и перерасход лимита затрат на мобильник Педалику тоже сходили с рук.

В народе бродило сомнение: а не поменял ли шеф свою сексуальную ориентацию?

Правда, первопричиной такого предположения являлся сам директор, иногда угрожавший своим подчиненным изменением их пола в случае невыполнения его ценных указаний.

Однако для бухгалтерии причина любви директора к удачливому Педалику выглядела секретом Полишинеля. Именно Педалик являлся передаточным звеном для вручения взяток нужным людям из черной кассы предприятия. Размер взятки директор намеренно завышал (а директора не спросишь: может, ее и совсем не требовалось?). Педалик получал деньги в бухгалтерии под расписку для доставки взяточнику. Директор отстегивал Педалику малую толику, львиную долю клал в свой домашний сейф. Остаток любимчик увозил для передачи добрым людям, обеспечившим выгодный подряд.

Продолжение гулянки в жилище Педалика сразу пошло наперекосяк. Игорь Орлов при переносе посуды из серванта на кухню разбил фужер, и юбиляр строго потребовал с него денежной компенсации за нанесенный его холостяцкому хозяйству ущерб. Игорь засмеялся и покрутил пальцем у виска:

– Ты шутишь? Сколько?

– Двести рэ.

Игорь достал бумажник, выдернул из него пятисотку, задумчиво поглядел на сиреневую банкноту смачно плюнул на нее, размазал пальцем слюну по поверхности и молниеносно прилепил на розовый лоб Педалика:

– Сдачи не надо!

Все остолбенели. Кроме Игоря: он спокойно взял с вешалки куртку и стукнул входной дверью.

– Вот дурила! – пробормотал Педалик и сунул банкноту во внутренний карман пиджака. – Инцидент исчерпан, обойдемся без великого снабженца. Садитесь, девушки, выпьем и смоем его из памяти водочкой. А мне хоть ссы в глаза – все божья роса.

Тоня решила, что будет не гуманно окончательно портить настроение имениннику, переглянулась с Лизой, и они сели за стол. А через пару рюмок, когда Лиза отлучилась в туалет, Педалик обнял сидевшую слева от него Тоню за плечи и сделал лестное предложение:

– Пусть Лизка мотает отсюда, а мы останемся. Ты мне с первого взгляда понравилась. В бухгалтерию прихожу только ради тебя, заметила?

– Да ты что, сынок? – Она резко отодвинулась от него вместе со стулом. – Ты, конечно, не догадываешься, сколько мне лет!

Она вдруг вспомнила о непроверенных слухах, что с прежнего места работы Педалику предложили уволиться по собственному желанию, чтобы он избежал объяснений с прокуратурой за попытку изнасилования девушки из юридического отдела. Уж не сексуальный ли маньяк этот краснорожий Педалик? Поговаривали, что он иногда пользуется услугами девочек по вызову и с ними, в паре со своим дружком, практикует групповой секс.

– Любви все возрасты покорны, – вспомнил Пушкина Педалик.

– Как же, слышали мы эту песенку еще в школе: ее порывы благотворны. Но пошел бы ты, Виталик, на хер!..

Педалик вроде бы и не обиделся, просто затаился. А, как выяснила Дина Павловна, при составлении штатного расписания взял в отделе кадров Тонино дело и доложил директору, что она работает на предприятии без году неделю и бухгалтерский стаж у нее чуть больше этого срока.

Переубедить шефа изменить решение, подсказанное ему коварным Педаликом, даже Дине не удалось. И более того, он впервые нанес ей смертельную обиду: «Вы вообще, как мне докладывают, там не заработались. Племянница твоя у нас меньше года, стала богатой еврейкой – на кой хрен увеличивать ей оклад? – И сослался на информацию, подкинутую ему Педаликом: – Да и средняя зарплата бухгалтерии, по данным планового отдела, выше, чем в других подразделениях…»

Тоня знала, что Дина говорит правду, но ей почему-то хотелось верить, что без Барсова здесь не обошлось. Кольман тоже старался убедить ее в злонамеренных происках Барсова и говорил, что ничего хорошего ей в этой фирме не светит. Ладно, пусть она доработает до следующего отпуска, они снова съездят в Израиль, а вернутся – и он постарается устроить ее на приличное место: нужных людей у него море, а бухгалтеры везде нужны.

Она как будто успокоилась, повеселела, но приступы депрессии участились. И тогда она не сразу шла домой, а звонила Кольману, что зайдет после работы к матери или дочери. А сама спешила в магазин, брала плоский флакончик водки, кое-что закусить – плавленый сырок или мясную нарезку в вакуумной упаковке – и наскоро выпивала и закусывала на скамейке под навесом во дворе детсада по соседству со своим домом. Кольман с работы возвращался, как правило, к восьми-девяти вечера. К этому времени она успевала приготовить ужин и заглушить водочный запах жвачкой, фруктовым соком, луком и сигаретами.

А если он оказывался дома раньше ее, она говорила, что на работе у кого-то был день рождения, поневоле пришлось чуть–чуть выпить. Кольман мрачнел, предупреждал ее о вреде алкоголя и табакокурения и просил навсегда расстаться с вредными привычками ради себя самой, мужа и дочери.

Зато когда он, к ее удовольствию, находился в командировке, она отрывалась по полной программе, устраивая себе маленький праздник, – пила, ела и курила до упора.

Потом наступила черная полоса сплошных несчастий. Дочери вместе с несколькими такими же отличницами-студентками университета предложили на лето поехать поработать в Штатах горничными в отеле. Кольман отозвался на эту новость с подозрительной чуткостью, и Тоня поняла, что это его друг-проректор устроил ее дочери протеже. Кольман даже дал Оксане триста баксов на поезд до Москвы – в американское посольство на собеседование. И Оксанкин ученый бойфренд, как она сказала, тоже радовался такой поездке, где она и Америку посмотрит, и свой английский усовершенствует, да еще и будет получать за работу по девять долларов в час. И тоже спонсировал ее поездку целой тысячей «зеленых». Но главное, он – после ее возвращения из-за океана – пообещал преподнести им обоим грандиозный подарок: сковать их неформальный союз узами Гименея.

А месяца через два после отъезда дочери Тоня случайно встретила в магазине нелегальную торговку – ту, что травила застрелившегося Анатолия «технарем». Она постоянно сидела с бабками на лавочке у подъезда и владела информацией обо всех VIP–персонах своего дома. В ярких красках и подкрепленных нетрезвым воображением деталях она преподнесла Тоне страшную новость: Оксанин парень в прошлую пятницу отпраздновал свадьбу в трехстах метрах от своего дома – в ресторане «Дома ученых» – с какой-то красивой аспиранткой из богатой семьи. Молодые сразу поселились в своей квартире в элитном доме на берегу реки в центре города.

***

Тоню поразил больше всего не сам факт предательства со стороны Оксаниного жениха, а сходство судьбы дочери с ее собственной. Оглушенная этим известием, она из магазина, на ходу прикладываясь к флакону и захлебываясь слезами, пришла к матери.

– Для меня, дочка, это не новость, – сказала мать с холодным спокойствием. – Я в пятницу на вахте сидела, когда они из Дворца бракосочетания на нескольких машинах приехали в институт за поздравлениями. Их сам директор со свитой в фойе встретил – с цветами, шампанским… А я думаю: ну и слава Богу, что Оксана не связалась окончательно с подлецом, и все не сложилось, как у меня и у тебя. Ей бы сейчас лучше в Америке остаться. Тебя мне не хотелось расстраивать. А Оксанке стоит позвонить – пусть там переживет свое горе и начнет жизнь с чистого листа.

В последствии Тоня укоряла себя за то, что обвинила свою старую изработавшуюся мать в бездушии по отношению к внучке. Через два дня утром ее маленькое, скрюченное тело нашли мертвым на парадной лестнице института рядом с помойным ведром и зажатой в руке шваброй:  – кроме должности вахтера, она мать занимала и пост технички., – и И Тоня почувствовала себя настоящей  полной сиротой. На работу она смогла выйти только через неделю после похорон, опустошенная и не оправившаяся от ежедневного пьянства до беспамятства. О смерти бабушки Оксане в Америку сообщать не стала – пусть спокойно отработает там, вернется и узнает на месте сразу о двух невозвратимых потерях.

Напуганный Кольман, когда среди ночи Тоня начинала икать, стонать, судорожно рыдать, а потом бежала к унитазу и ее выворачивало наизнанку, голым трусил к телефону и вызывал «амбулансию». Врачи «скорой» были грубы и бесцеремонны до момента, когда Кольман совал в карман их халата хрустящую сотку. Тогда они ставили Тоне укол или капельницу и советовали через неделю закодироваться по такому-то адресу – иначе запои станут чаще и продолжительней, а трагический исход неминуемо приближаться…

Ей все чаще навязчиво приходило на ум мрачное предупреждение Андрея о том, что всех его недоброжелателей ждала неминуемая кара независимо от его воли. И как бы в подтверждение своих мрачных опасений, однажды она застала Кольмана дома в неурочное время за столом перед полупустой бутылкой коньяка. На ее появление он никак не отреагировал – продолжал сидеть, склонив голову к столу, и его острые плечи и горбом торчащие лопатки вздрагивали. Она впервые видела его плачущим и сразу поняла, в чем дело:

– Мать? Соня?

Он утвердительно кивнул головой, и она тоже заплакала. Ей казалось, что некое мертвое пространство, похожее одновременно на заснеженное поле и раскаленную солнцем пустыню, которую она видела в Израиле, разрасталось в ней, душило, застилало глаза потоком белых и черных мух.

Очнулась она лежащей на полу и сначала не поняла, откуда появился Кольман. Он набирал в рот из синей чашки воду и брызгал ей в лицо. В этот же вечер он с дочерью уехал в аэропорт, и они улетели в Москву, а на следующий день – в Тель–Авив. Лететь с ним Тоне он даже не предлагал, и это ее не удивило: их отношения с каждым днем становились напряженней, предвещая неминуемый разрыв. Да она бы в любом случае с ним не полетела, потому что ждала скорого возвращения Оксаны из Америки.

8

В тот день, в субботу, Тоня с утра опохмелилась, выкурила, щурясь от солнца и поеживаясь от прохлады, на балконе сигарету и решила проверить квартиру дочери – не была там со дня ее отъезда. Оделась в спортивный костюм, по пути заглянула в магазин, прихватила в пакет бутылку «путинки», баночку корнишонов, кусок «докторской» колбасы, нарезного хлеба. Из магазина нарочно пошла по лесу, чтобы никого не встретить: последнее время люди стали тяготить ее больше, чем раньше: от них исходила фальшь, занудная суета о хлебе насущном и страх перед завтрашним днем.

Стояло «бабье лето» – начальная его пора, – листья на березах и осинах золотились и краснели пятнами на вершинах, но под ногами пока их было немного, и шуршали они почти не слышно и влажно. Но осень чувствовалась в прелом запахе коры и листьев, в бледном солнечном свете – как в храме, где горят одни свечи, и думается о краткости и бессмыслице жизни.

Однако встречи – неожиданной и странной – избежать Тоне не удалось: перед ней , как из–под земли, – из-за поворота лесной тропы – появился бывший Оксанин жених Боря со своей веселой чау–чау. Собака мгновенно учуяла колбасу в Тонином пакете и стала тереться боком о ее ноги и преданно заглядывать в глаза. Тоня подумала, что Борис приехал в гости к своим родителям с молодой женой и вышел по старой памяти прогуляться с любимой собачкой. Она постаралась вложить в свой взгляд все свое презрение к предателю. Но Боря обезоружил ее лучезарной улыбкой и простой фразой:

– Спасибо вам, Антонина Владимировна! Большое спасибо!

– За что это? – опустив голову и пытаясь обойти его на узкой тропе, угрюмо буркнула оскорбленная мама.

Он перекрыл ей дорогу, глядя на нее сверху невинными карими глазами:

– За то что вы и бабушка ничего не сказали Оксане.

– Бабушка умерла, – чувствуя, как горло перекрывает сухой комок и к глазам подкатываются слеза, сказала она. – Оксана приедет и узнает сама.

– Я уже рассказал ей по телефону. От жены я ушел через две недели после свадьбы – по обоюдному согласью: она вернулась к прежнему бойфренду, а я, как и обещал, навсегда буду с Оксаной. Она меня простила.

– Ну, зятек, ты и фрукт, однако. Как у тебя все просто! Вчера женился, сегодня развелся. Впрочем, дело ваше. Я вам не указ, у самой проблем невпроворот.

Беспокоило, что Боря может почуять выхлоп из ее рта, и она поспешила закруглить разговор.

– Вы в Оксане домой идете?

– И к себе тоже. Это и моя квартира.

– Да, да. Простите. Увидите, что я там наделал. Но об этом прошу Оксане не говорить – это мой ей сюрприз.

Она сделала шаг назад и внимательно посмотрела ему в лицо – оно было безмятежно спокойным и невинным, как у настоящего пай–мальчика, безупречно послушного и всегда правого, – повернулась и пошла. Чау–чау пробежала за ней несколько метров, безнадежно тыкаясь носом в пакет с колбасой, и вернулась к хозяину.

Сюрпризом оказалось то, что в квартире был сделан дорогой ремонт: вставлены пластиковые окна, застеклена лоджия, отделаны розовой плиткой туалет и ванная, обе комнаты оклеены современными обоями под покраску, а пол застлан линолеумом. Тоня побухгалтерски прикинула – обновление обошлось не меньше, чем в три тысячи долларов. Это подчеркивало серьезность планов жениха – и дай–то Бог!.. Но это ее как будто уже не касалось, словно все события скользили мимо, и она была только их безучастным свидетелем. Даже мысль, что здесь, сидя в кресле вот в этом углу, ее Толик снес себе дуплетом голову, не принесла ни огорчения, ни сожаления. Просто подсказала простое решение – выйти на балкон, открыть створку нового застекления, прыгнуть вниз – и все дела!..

Может быть, она бы так и поступила, но в этот момент пришел вызов на мобильник. Она покопалась в сумочке и достала трубку – сотик ни с того ни с сего ей этот подарил на восьмое марта Тонин жених. Звонил Кольман – впервые после отъезда. Сухо сказал, что похороны прошли нормально, он с дочерью в аэропорту, уже прошла регистрация – через час самолет вылетает из Тель–Авива в Москву. Так что завтра утром они рассчитывают быть дома.

После разговора она пошла на кухню, выпила рюмку водки и решила, что не стоит прыгать с балкона, – лучше посмотреть, как пойдет жизнь у дочери. Да и расстаться с Кольманом она всегда успеет, надо просто запастись терпением и оптимизмом: стерпится – слюбится. Оба они потеряли матерей, стали полными сиротами – и в этом есть некий горький знак расставания с прошлым и встречи с неизвестностью. Глядишь, Оксанка родит ей внука или внучку, и все опять повторится с начала.

Она поставила «путинку» в холодильник с твердым намерением не прикасаться к водке надолго – лучше навсегда. И когда часов в десять на следующий день в дверь позвонили, она почувствовала в себе проснувшуюся радость и волнение: наконец–то она не одна! И к черту все эти мелочи – старость, беззубость, плешь, сухую руку, скаредность и противный секс, – рядом есть человек, которому ты нужна и который тебя по-своему любит… Ну и ты давно не девочка – полно морщин, вялая грудь, прокуренная и пропитая дочь и жена двух алкоголиков. Кому ты такая нужна? А он в тебе что-то все же нашел – и это надо ценить, держаться за него. И любить похристиански – как милостивой самаритянке – своего ближнего.

Оказывается, Кольмана в порту встретил его соучредитель Вадим. Он же занес в прихожую дорожную сумку, обласкал Тоню светлыми глазами, белозубо улыбнулся, от завтрака отказался – спешил на работу, простился – с шефом за руку, а с Тоней поклоном аккуратно расчесанной головы – и ушел, оставив после себя запах дорогих духов и мужского обаяния.

Кольман тоже есть не стал – хорошо накормили в самолете, – извинился, что смертельно устал и хочет спать после суточного нахождения в пути. Да и в Израиле сейчас еще ночь – надо заново адаптироваться к местному времени.

–Помойся и ложись, – сказала Тоня спокойно.

А в душе свербела досада: зря старалась жарить ему любимую свинину в надежде поговорить за завтраком о похоронах свекрови, израильских знакомых и войти с ним в запланированный ею душевный контакт. А все получилось как-то не почеловечески!..

Однако на третий день после приезда мелкие неприятности и неудовольствия превратились в ничто, тем более что в их отношениях устанавливалось благостное взаимопонимание и обоим хотелось быть вместе. А в тот день какая–то неизъяснимая грусть, перемежавшаяся с волнами душевного беспокойства и томления, угнетала ее. И за обедом в буфете фирмы Дина Андреевна с игривой озабоченностью спросила:

– Что с тобой, племяшечка? С Мишкой поссорилась?

– Да нет, как раз наоборот: я впервые почувствовала, что я за мужем. Понимаешь, не просто замужем, а живу за му– у –ужем, как за каменной стеной.

– Искренне рада за тебя. Дай–то Бог, чтобы так было всегда!

– Ты знаешь, какую он мне из Израиля классную итальянскую дубленочку привез? Закачаешься! И пять тысяч отстегнул на туфли. У него вроде оранжевой революции в мозгах произошло – ничего для меня не жалеет! Собирается сделать взнос по долевому участию

– Не зря нас в школе учили: любовь побеждает смерть! А жадность тем более. Как говорит мой Андрей, переворот случился в Дунькиной головке.

Имя Андрея после раздора с ним стало вызывать у Тони не доброе раздражение, как укол в больную совесть или предсказание неминуемого несчастья.

– Ну, первым это не он пропел, – возразила она. – Но переворот в мою пользу…

А несчастье обрушилось на голову страшным камнепадом.

Утром Кольман предупредил, что, возможно, домой приедет поздно – надо съездить по делам в соседний городок на своем «бумере». А где-то около десяти ночи позвонила Дина:

– Ты местные новости по третьей программе не смотрела?

– Нет, а что?

– Да я тоже продремала на диване. Но Андрей говорит, показали сюжет– иномарка врезалась в маршрутку в вашем микрорайоне…

– И что, это Миша? – вне себя от ужаса выдохнула Тоня. – Это точно?

– Его спасатели еле вытащили из машины. Носа совсем нет…

– Что, у него нет носа? А как Андрей его узнал?

–Да не у него, а у машины! А лицо цело – порезано стеклом, правда, но Андрей его сразу узнал. Он теперь уже в БСМП – его «скорая» увезла. Позвони туда – уточни, тебе должны сказать. Если это он, закажи такси и съезди. Может, ничего страшного нет. Только почему у такой крутой машины подушки безопасности не сработали?…

9

В единый миг жизнь для Тони превратилась в сплошной кошмар, наполненный больничными запахами и экскрементами Кольмана, бессонницей, неотступной тревогой о его состоянии и собственном будущем, негодованием в отношении равнодушия дочери Кольмана и цинизма ее престарелого мужа Романа Моисеевича. Авария случилась за два дня до дня рождения Кольмана, и этот профессор и доктор наук на звонок Тони о несчастье с тестем с болью воскликнул: «Выходит, что теперь мы и в ресторане не попляшем?» А потом задолбал главврача больницы телефонными звонками: лечите моего тестя как следует и чтобы он обязательно как можно скорее начал работать! Не объясняя, конечно, причин своего ревностного беспокойства: без денег Кольмана ему, жене и пятилетнему сынку придется не сладко.

Лечащий врач взмолился перед Тоней: «Вы уж скажите вашему профессору, чтобы он не звонил. Вы сами видите, что мы делаем все возможное. А исход предсказать никто не возьмется». Это было ясно и не посвященным в тонкости медицина людям: Кольман получил тяжелую черепно–мозговую травму, ушибы внутренних органов, перелом нескольких ребер и бедра в двух местах. Слава Богу, у него хоть единственная рука осталась целой!..

Тоне пришлось написала заявление на предоставление месячного отпуска без сохранения содержания для ухода за искалеченным мужем. И представила, как директор покривится одутловатым фейсом, когда Дина положит перед ним эту мольбу.

Кольмана положили в палату на шесть человек на «вытяжку» сломанной ноги – на этакое прокрустово ложе с тросиками, блоками и грузами. Он лежал на нем с задранной ногой и остекленевшими глазами, а врачи и медсестры почти два дня кололи его посиневшее худое тельце, неохотно поясняя Тоне, что хотят поднять кровяное давление, стабилизировать дыхание, снять угнетение центральной нервной системы, восстановить речь и вывести из травматического шока.

Тоня почти непрерывно сидела у его постели, подставляя под него то «судно», то «утку» и протирая водкой кожу во избежание пролежней, и тряслась от страха за его жизнь. Она отлучалась только в туалет и часа на два домой, чтобы сварить для мужа куриный бульон и перекусить самой. Бульон Кольману вводили через зонд. А когда сняли болевой шок, перевели с третьего на первый этаж – в реанимацию.

Туда Тоню уже не пускали, но пришла Дина Павловна, поговорила наедине с, казалось, неприступной лечащим врачом Екатериной Степановной, и она провела обеих к Кольману. Палата своей запущенностью, обшарпанными стенами и рваным истертым линолеумом на полу испугала Тоню. В лекарственной духоте, чудилось, притаилась смерть.

Кольман лежал, опутанный проводами, торчащими даже из его узкого горбатого носа, и смотрел на них стеклянными глазами. При виде Тони и Дины лицо у него вдруг судорожно задергалось и по щекам покатились крупные слезы.

– Успокойтесь, больной, вы же взрослый мужчина, – сказала врач. – Вам сколько лет?

– Двадцать три, – почти беззвучно сквозь седину бороды и усов промямлил Кольман.

– Сколько? – удивленно переспросила Екатерина Степановна, подергивая руками резиновые трубки висящего на шее фонендоскопа.

– Двадцать три.

– Вот видите, как вы помолодели, – притворно удивилась пожилая врачиха. – Вам еще жить да жить!

– Я так люблю тебя, Тонечка, – словно впервые или в последний раз, признался Кольман и разрыдался.

Екатерина Степановна строго скомандовала

– Ну, хватит, поговорили! Завтра дежурю не я, но я передам сменщику, и вы тоже сможете на минутку зайти.

А в коридоре она сказала:

– Видели? Вы его, конечно, давно знаете. Так вот не удивляйтесь, если он станет совсем другим.

Что скрывалось за этим «совсем другим» – догадаться было не трудно, и чувство обреченности и справедливости жалостливых слов матери – «и что ты у меня такая невезучая» – рисовали мрачную перспективу будущего: беспросветные годы нищеты и ухода за безумным калекой. Но надо быть готовой нести свой крест до конца. Только как это совместить – и работу, и уход – она пока не могла представить.

В реанимации Кольман пролежал несколько дней. При появлении Тони со свежим питанием немного оживал и что-то бормотал, не переставая плакать на странной смеси русских, английских и еврейских слов и фраз. И часто повторял: «Я так люблю тебя, Тонечка». А она радовалась, что он ее узнает, и надеялась на чудо: вдруг врачи ошиблись, и Миша выкарабкается, и все будет попрежнему. Только за руль больше не садится – пусть наймет шофера. Да и машину после получения страховки надо продавать за копейки. А потом стоит ли покупать новую?.. Мать Тони с помощью компаньона Кольмана, Вадимом, сумела вызволить покуроченную машину со штрафной стоянки и поставить ее во двор института, где работала вахтершей, ночной охранницей и техничкой, рядом с конурой сторожевой собаки. Хотя машина, по заключению гаишников и Вадима, годилась теперь разве что на запчасти, и на толчке можно было взять за нее не больше тысячи баксов.

В душе у Тони иногда закипало недоумение и возмущение, что дочь Кольмана в первые дни после аварии ни разу не пришла навестить отца. По телефону Жанна согласилась сдать кровь для папы, но когда Тоня, его компаньон Вадим с женой и институтский друг Лева с сожительницей пришли на сдачу, она не появилась. Было ли это ее собственное решение – не проливать кровь за родителя – или ее отговорили ученый муж и мстительная мамаша, Тоня выяснять не стала. С черной дочерней неблагодарностью она была и сама знакома. А от визитов в больницу бывшей жены он отказался сразу: «Не хочу ее видеть».

После реанимации Кольмана поместили в ту же палату на шестерых и предупредили Тоню, что за ним необходим непрерывный уход. Он должен набраться сил перед сложной операцией под общим наркозом на сломанном бедре и разбитой коленной чашечке. А что собирались делать с его поврежденным мозгом – врачи или сами не знали, или молчали, чтобы не напугать Тоню. Скорее всего, в больнице не нашлось нейрохирурга, способного решиться на, может быть, безнадежную операцию.

***

На вторые сутки беспрерывного бдения в душной палате у кровати Кольмана на табуретке Тоня не выдержала и вечером позвонила Жанне – попросила выйти на суточное дежурство со следующего утра. А заодно приготовить для него суп: больничную пищу отец не принимал. Сама Тоня днем отлучалась домой на пару часов и возвращалась в больницу с кастрюлей супа из тертых овощей и мясного фарша или куриного бульона. Жевать Кольман не мог: своих зубов у него было один–два – и обчелся, а пользоваться протезами он и здоровый не научился.

Жанна утром Тоню подменила, но вечером позвонил Кольман и попросил привезти что-нибудь поесть: уха, приготовленная Жанной, представляла из себя мутное пойло, не пригодное к употреблению. Накормив мужа, Тоня вернулась домой к полуночи, а утром сварила еду на очередные сутки и в десять часов сменила Жанну. Сами женщины довольствовались пищей, предназначавшейся Кольману, в столовой больницы.

В следующее дежурство Жанны произошла аналогичная история: принесенный дочкой борщ Кольман тоже есть не стал. И, если бы не мать веселого подростка, беспокойно елозившего на соседней койке со сломанными рукой и ногой, то Кольман на сутки остался голодным. Женщина с добрым русским лицом сама накормила его с ложечки ароматной лапшой с фрикадельками. Рассказывая об этом печальном эпизоде, Кольман и здесь пытался оправдать дочь:

– Я ей говорю: «Не может быть, Жанночка, что это ты варила борщ. Я же, это самое, кушал твой борщ – он был таким вкусным!» И она призналась, что у нее не было времени, и борщ приготовила мама.

После этого Жанна заявила, что дежурить больше не сможет из-за срочной работы, хотя выходила она в лабораторию своего полуслепого мужа–профессора на два часа, да и то не каждый день. Остальное рабочее время ей засчитывалось за предоставление переводов журнальных статей с английского языка на домашнем компьютере, подключенном к Интернету. Профессор пробавлялся на немецкие, французские и американские гранты. На них его лаборатория вела какие-то исследования по экологии, составляла отчеты, и он опубликовал даже две объемистых книги на «забугорные» бабки на английском.

– Да найми ты сиделку, в конце-то концов, – наставляла Дина Павловна, когда в тот же день после работы приехала в больницу. – Так ты и себе здоровье подорвешь и мужу станешь бесполезной. Питайся, как следует. Вот привезла тебе и твоему лихачу телячьих котлет с бульоном – Андрей приготовил, шлет тебе привет.

Они сидели на полированной низкой скамейке в коридоре. Мимо сновали медсестры в халатах и неуклюже перемещались выздоравливающие на костылях.

– Не может быть! Сам приготовил?

– Ты же знаешь, как он это прекрасно умеет. Я с работы приезжаю на все готовенькое.

– Поцелуй его за меня, передай спасибо. Он у тебя просто заинька!

– Так как насчет сиделки? Это не так и дорого – твоего заработка с лихвой хватит.

– Я уже и сама думала. Но только после операции – у него боли сильные, на ночь дают снотворное, а днем от этого сильно сердце болит. Замкнутый круг. Под наркозом он будет, врачи говорят, не меньше четырех часов. Проснется ли?

– А куда он денется? Раз в любви признается, значит, у него под одеялом его пробойник еще шевелится.

В кармане Тониного халата мелодично заверещал мобильник. Звонил Исай, брат Кольмана, из Израиля. По совету Дины Павловны, Тоня, пока муж лежал в реанимации, в его записной книжке отыскала номер Исая и поставила в известность о несчастье с братом. Их матери, условились пока ничего не говорить, а если она позвонит Тоне, сказать, что Миша уехал в командировку в тьмутаракань, откуда ему до Израиля не дозвониться. А сам Кольман, из экономии, так и не обзавелся мобильным телефоном – в крайних случаях пользовался Тониным.

Теперь Исай звонил на этот мобильник через день и спрашивал, чем надо помочь – деньгами, лекарством?

Был Исай человеком состоятельным и внешне мало похожим на старшего брата своим красноватым лицом с уныло нависавшем над верхней губой толстоватым носом любителя подкрашивать его спиртным. На самом же деле – даже при встрече с братом – он выпил пару рюмок виски и был веселым, уверенным в себе, неторопливым в движениях и речи. В Израиле он оказался подростком, там окончил школу и колледж. По-русски говорил с паузами и с еврейским, напоминающем киношных одесситов, акцентом, иногда не соблюдая падежи и времена глаголов. С Мишей он предпочитал беседовать на английском – он ему явно доставлял удовольствие. Жена Исая, Галя, иногда принимала участие в их разговоре, и «спикала» бойко, как на родном языке, вызывая у Тони печальную зависть: никогда ей не овладеть даже английским, а тем более ивритом и идишем.

Исай после колледжа отслужил в израильской армии, потом много лет проработал в крупной израильской военно-промышленной корпорации – на заводе беспилотных самолетов, – ценился как опытный специалист в области авиационной электронной техники и менеджер по сбыту продукции завода. Иногда по полгода жил в США, Англии, Франции, побывал во всех странах НАТО, в Индии, куда поставлялась продукция их завода. На одном из заводов корпорации производился ремонт российских «тушек» и «илов», но на своей родине Исай – в России и Украине – не был ни разу с момента эмиграции. На приглашения приехать к брату в гости Исай только отшучивался: говорил, что ужасно боится холода и русских девушек: уж очень они beautiful, pretty and sexual – красивые, хорошенькие и сексуальные, а он не хочет изменять своей Гале.

На самом же деле Россия для Исая и Гали рисовалась из газет, телевидения и со слов тех, кто побывал там, нищей, неухоженной, воровской и бандитской страной, где не любят евреев и где нет ничего примечательного. А у них был свой дом плюс квартира, где жила его старшая незамужняя дочь. Его приветливая сорокалетняя толстушка-жена, уехавшая с родителями в Израиль из Вильнюса семилетней девочкой, не плохо, пусть и с акцентом, говорила по-русски. После окончания курсов она, как и Тоня, работала бухгалтером на одном заводе с мужем, и это сразу стало для них мотивом для сближения и понимания. Но в их доме, где в основном говорили на иврите, Тоня себя чувствовала не в своей тарелке. И плохо укладывалось в голове, что люди могут жить в таком достатке, а питаться концентратами, одеваться кое-как, пренебрегать макияжем и быть всем довольными.

Тоня, разговаривая на ходу, отнесла телефон мужу в палату и вернулась в коридор к Дине Павловне. Отсюда слабый голос Кольмана казался замогильным, и нельзя было разобрать ни слова. А когда они вошли в палату, он договаривал в трубку последнюю фразу на английском и по-детски растирал по исцарапанным стеклами щекам слезы. И вид у него был такой, что, будь он христианином, в пору было вызывать батюшку для помазания елеем и соборования.

Провожая тетю до лестничной площадки, Тоня сказала, что зав хирургическим отделением вызывала ее в кабинет и предупредила: до операции надо найти еще не меньше пяти доноров для создания запаса крови.

– И ты, конечно, собираешься снова сдавать, так? – приостановилась и повернула Тоню к себе Дина Павловна.

– А кто ему, кроме меня, поможет? Я себя после того раза нормально чувствовала. Придется и Оксанкиного жениха просить, чтобы он подыскал добровольцев.

– Они пусть сдают, а ты не смей, поняла? Пойми, ты должна быть здоровой, иначе он пропадет.

– Ладно, хорошо – не буду сдавать, успокойся, Диночка!

А про себя решила: ничего со мной не случится, сдам – не умирать же Мишке!..

10

На ночь матовый плафон под потолком в палате тушили, и темноту рассеивал свет из открытой в коридор двери и от уличного фонаря в два больших окна. Тоне на этот раз повезло: соседа справа от Кольмана выписали, поэтому она могла, не раздеваясь, прилечь на высокую ортопедическую кровать и, лежа на правом боку, наблюдать за состоянием мужа. После укола транквилизатором он заснул, и она видела его горбоносый профиль и слышала прерывистое дыхание, представляя, как легкие бьются о поломанные ребра, а сердце силится протолкнуть кровь в ушибленную голову и в сломанную ногу.

Ей поначалу смертельно хотелось спать, и она беспрерывно зевала и садилась на край кровати, тряся головой и свесив ноги. Постепенно сон уходил, смывался потоком беспокойных мыслей об их с Кальманом будущем, об умерших матерях и отцах. О своей Оксанке – как сложится у нее жизнь с ее бойфрендом? А потом и о Дине с Андреем.

Год назад – двумя этажами выше – лежала после простуды в Мадриде тяжело больная тетя, и она ни разу – ни разу! – ее не навестила. И позвонила лишь однажды, да и то после постоянных вопросов коллег о состоянии здоровья их начальницы. А Дина теперь трезвонит ей утром и вечером, приезжает в больницу не с пустыми руками, дает советы, подбадривает. Взяла на себя ее, Тони, часть работы и кувыркается, бедная, изо всех сил, лишь бы защитить от невзлюбившего племянницу директора. А близится сдача баланса за девять месяцев – и это такая запарка, туши свет!.. Все бухгалтера на ушах стоят и со следующей недели намерены вечеровать, чтобы вовремя сдать в налоговую инспекцию баланс.

Тоню мучила совесть, что она скрыла от тети более неприятную деталь, чем сдача крови на операцию. Сегодня Кольман сказал, что к Жанне на ночное дежурство иногда с вечера присоединяется мать, и они вдвоем упрашивают его переписать все имущество на дочь.

– Но ты же говорил мне, что не хочешь видеть Полину Ивановну!

– А что же мне, это самое, делать, если она приходит? Устроить скандал и выгнать ее? Тогда, это самое, и Жанна перестанет ко мне приходить. И что, я должен умереть от тоски? И что плохого в их просьбе? Я к этому отношусь нормально, даже шучу над ними. Говорю: вы из меня хотите короля Лира сделать? Ты, Полина, оформляй свою часть на Жанну. А она, это самое, не соглашается: а вдруг сама заболеет – и как ей тогда быть? А от меня требует: «Вызывай нотариуса – и подписывай немедленно!»

«Ты с ними умрешь не от тоски, а от голода или малокровия, – закончила разговор Тоня, правда, не озвучивая фразы. – Они за тебя кровь проливать не собираются».

И тоже втихаря решила дождаться исхода операции и посоветоваться с Диной Павловной, что делать дальше. Хотя примерную реакцию тети на эту щепетильную ситуацию она в уме смоделировала: «Дуреха! У тебя мозги ушиблены больше, чем у этого хитрожопого жида. Он им отдаст все, а тебе достанется почетная привилегия убирать за ним говно до конца жизни. Ты же не собираешься сделать харакири, если он даст дуба раньше тебя! Или у тебя своей дочери нет?.. Закон на твоей стороне – и нечего уступать этим двум гиенам. Скажи ему: раз ты доверился Полине и Жанне, пусть они и ходят за тобой! А я отдохну. Они, может, в помои, которыми тебя будут кормить, догадаются яду подсыпать, чтобы твое имущество без проволочек прихватизировать. Пусть шутит с ними и дальше».

Что-то неладное творилось с Кольманом: его постоянно тянуло на предательство, словно и в нем затаился дух Иуды Искариота. А главное, и дочь он воспитал в таком же духе. После первого прихода Жанны на дежурство, как рассказал жене Кольман, в палату зашел дежурный врач, подошел к его кровати, встал рядом с Жанной, поморщился, повел носом и сказал, не обращаясь ни к кому конкретно: «Ну и амбре!.. Здесь потом воняет, как в конюшне. Кое-кому не мешало бы помыться!»

– Ты, Тонечка, подскажи, пожалуйста, Жанночке, чтобы она, это самое, приходила ко мне помытой, – попросил Кольман, когда жена сменила на дежурстве дочь, – Самому мне говорить ей об этом как-то неудобно.

– А мне, как ты думаешь, приятно? Нет уж, уволь, Мишаня! Она же говорит тебе постоянно, что хочет жить в Париже, – отправь ее туда, пусть там непрерывно опрыскивается «шанелью». Она и так меня с трудом выносит, а после этого замечания и убить может.

И Жанна продолжала приносить в палату свой специфический, не парижский, запах и отпугивать от папочки врачей. Впрочем, не лучше пахнул и ее папаня до начала жизни с Тоней. Она приучила его к регулярному душу перед сном и ежедневной замене трусов – от них в нос устремлялась газовая каломочевая струя. Чему было простительное объяснение: трудно следовать правилам гигиены, когда у тебя одна рука. После посещения туалета, к ее скрытому неудовольствию, он обычно ее не мыл…

Потом ее мысли переключились на Андрея и Дину. Смогла ли бы она простить человека, который так оскорбительно разговаривал с ней в ее доме? А вот Андрей смог, даже готовит для них. Ей и Мишке это и в голову бы не пришло, угоди Андрей или Дина в подобную ситуацию. Да и Андрей оказался провидцем: все, сказанное им, подтвердилось правдой, даже то, что она говно за мужем убирает в не переносном, а в буквальном смысле.

Может быть, Кольман умнее своего бывшего шефа и учителя, как он его называл еще недавно, – особенно, по части умения облапошить, подкупить и заполучить деньги, – но в Андрее есть нечто невидимое – сила душа, заключенной в его сердце. Не даром Дина его так самозабвенно любит уже двадцать лет.

Если бы не его самонадеянная привычка произносить приятное и неприятное в глаза, он бы не вызывал в ней протеста и неприязни. Похоже, он бравирует своей отвагой говорить правду другим и о самом себе – всерьез или шутя, порой не понять. Дина уверена, что это происходит даже независимо от его воли, – вот такой уж он, говорила ,Дина, есть солдафон! Одним словом может убить или излечить. И это возносит его над другими – одни любят и становятся друзьями, другие ненавидят и ждут его смерти. И, может, права была она, когда сказала, что он присвоил себе право судьи. Ведь не даром у Фемиды завязаны глаза, и весы в ее руках – как индикатор соотношения истины и лжи. А он режет правду-матку с открытыми желтыми глазами, не заботясь о том, как его воспримут и захотят ли с ним общаться в будущем. Как будто он очерчивает вокруг себя зону недоступности и сознательно обрекает себя на одиночество.

Однако и она, не будучи богиней правосудия, в уме своем судит Андрея, Мишу, его дочь и бывшую жену на основании своего понимания правды и справедливости. И это, наверное, в крови у каждого. Иначе как отличить добро от зла?

Вот Дина – честная и справедливая, потому что всегда ищет в людях хорошее и укрощает их своей любовью. Никогда не делает им того, чего не желает себе. Для нее без разницы – будь то еврей, русский, татарин или чукча, родной или посторонний человек – она всем готова безоглядно ринуться на помощь… А при встрече с несправедливостью, обманом или хамством даже не возмущается, а растерянно расширяет светлые глаза и удивляется: «Как это так можно? Объясните мне – я, хоть убейте, не понимаю! И не хочу понимать!..»

***

Все же Тоня не справилась с собой – заснула, ей показалось, на каких-нибудь пять-десять минут. И вздрогнула от внезапного испуга, похожего на безотчетный ужас, соскочила на пол босыми ступнями и нагнулась над Кольманом. В полумраке его глаза показались огромными и тусклыми, как осколки бутылочного стекла. Они не моргали…

11

Это случилось в среду. Труп Кольмана в то же утро увезли в паталого-анатомический центр на судмедэкспертизу – вскрытие и выяснение причины смерти.

Тоня собралась с силами и позвонила в Израиль Исаю; он попросил, чтобы без него брата не хоронили, – он тут же поедет в российское консульство за визой – у него там есть хороший знакомый, он и обязательно прилетит. Хорошо, что Дина надоумила заранее, и Тоня получила справку о смерти – она требовалась в консульстве. Дина отправила копию справки Исаю с факса своей фирмы, и это способствовало быстрому оформлению визы. В субботу утром Вадим, компаньон Кольмана, с Жанной встретили Исая в аэропорту – он прилетел московским рейсом и поселился у Тони: такова была воля его матери Сони.

По признанию Исая, он посчитал нужным предупредить восьмидесятипятилетнюю мать о возможной кончине ее старшего сына заранее, а потом сообщил и о его смерти. Эту весть она восприняла стоически – как волю Бога. Летом сорок первого года она едва не стала жертвой Шоа. Или, как чаще – с легкой руки американских журналистов и Голливуда – называют массовое истребление нацистами в годы Второй мировой свыше шести миллионов европейских евреев, Холокоста. Ей чудом удалось бежать из фашистского гетто с помощью русской женщины и пробраться на советскую сторону по немецким тылам и через линию фронта. А ее родители и многие родственники, и знакомые умерли от истощения, задохнулись в душегубках и сгорели в печах крематориев. После отъезда в Израиль она похоронила двух мужей, но сохранила живой, отзывчивый и воинственный характер. Она стоически восприняла известие о смерти Миши и звонила Тоне каждый день, успокаивая и повторяя, что теперь у нее есть дочь.

Тоня никак не ожидала, что Полина с дочерью и зятем явятся без предварительного звонка к ней домой и атакуют в день смерти Кольмана. От порога, не снимая обуви и не дожидаясь приглашения, они прошли в комнату и заняли исходную позицию – Полина в кресле, а Жанна и Роман Моисеевич – на диване. Тоне для себя пришлось принести с кухни табуретку и сесть спиной к балконной двери, лицом к незваным гостям. От чая они отказались, сказав, что зашли на минутку – решить вопросы по похоронам и разделу имущества. Полина не моргая смотрела на разлучницу темными беспощадными глазами, как будто хотела ее загипнотизировать. У Романа Моисеевича лицо выражало унылое безучастие, подслеповатые глаза слезились, а сомкнутые в нитку губы в зарослях неопрятных седых усов и бороды двигались – как будто он что-то жевал или собирался произнести. А Жанна сидела, скрестив руки под грудями, набычившись и прижав к короткой шее жирную складку второго подбородка, и смотрела в пол, словно ждала приговора или неприятного сюрприза.

Причину визита в изысканных выражениях и твердым голосом повышенной громкости объявила Полина.

– А что вам от меня нужно? – выслушав ее, пожала плечами Тоня, искренне не понимая, как можно в такой день заниматься дележкой. – Вадим сказал, что похороны организует и оплатит фирма. Остальное можно решить потом – куда спешить? Я ни на что не претендую. Какие бумаги, если потребуется, подпишу.

Исай объяснил цель своего приезда в Россию: похоронить брата и «не допустить войны из-за раздела имущества покойного». У него большой опыт по ведению переговоров, и он все уладит честно и справедливо, тем более что самому ему ничего не надо, но матери должно достаться десять процентов от стоимости наследства. Когда Тоня по телефону из квартиры своей матери сказала об этом Дине Павловне, она рассмеялась: все решит не Исай, а российский закон о наследовании через полгода со дня смерти Кольмана. «Поэтому, Тонечка, не дергайся, ничего не подписывай – пусть все будет по закону».

***

Хоронили Кольмана в воскресенье из мрачного полуподвального зала прощания, отгороженного стеной от морга паталого–хирургического центра при областной больнице. На церемонию отводилось ровно два часа – с одиннадцати до часу дня. День выдался тусклый и равнодушно-холодный, ветреный, народу на церемонию прощания пришло меньше, чем ожидалось, – около пятидесяти человек. В гробу, обитом темной тканью, Кольман с аккуратно подстриженной седой бородой и умиротворенным лицом, напомаженным тональным кремом и пудрой, одетый в серый пиджак и белую рубашку с галстуком выглядел более здоровым и солидным, чем при жизни. Плакали над ним только Тоня и Наташа, давняя сожительница его студенческого друга Виталия Пашко.

Из-за слез и искреннего потрясения Тоня ничего и никого вокруг не замечала, и только несколько дней спустя бойфренд ее дочери сказал, что бывшая жена Кольмана, сидевшая в изголовье гроба, едва сдерживала на своем лице торжествующую улыбку. «Видно, считает, что Бог оказался на ее стороне и справедливо наказал неверного мужа», – резюмировал будущий светила отечественной науки. И Тоня вспомнила, как однажды Виталий, оказавшись с ней наедине, сказал: «Я все время удивлялся Мишке и спрашивал его: почему ты так пасуешь перед Полинкой? Ты что, эксбиционист? Она тебя истязает, а тебе это вроде бы и нравится».

На загородное кладбище – в ту часть, где недавно открылось еврейское захоронение, – приехала едва ли половина людей, участвовавших в панихиде. Молодой чернобородый раввин в норковой шапке, попеременно поглядывая в небольшую книжку и на лицо покойника, не громко читал молитву. Ветер и жесткая поземка уносили непонятные слова в мутное пространство вместе со снежной пылью. После раввина на холмик из сыпучей комковатой почвы, припудренной снегом, над узкой могильной щелью по очереди поднялись двое. Сначала старый еврей со славянским лицом и дребезжащим тихим голосом, преподававший Кольману сорок лет назад научный атеизм, его имени Тоня не помнила, – а потом Барсов; они произнесли краткие надгробные речи. Из речи Андрея сознания Тони коснулись только слова о том, что у Миши натура была неоднозначной, сложной и целеустремленной. И какая это невосполнимая потеря прежде всего для его родных и близких.

В отличие от православных похорон, выпить и закусить на еврейском кладбище не подавали.

***

Поминки проходили в бедном, неуютном и прохладном кафе «Эстамп» с допотопным бильярдным столом с рассыпанными на потертом зеленом сукне желтыми выщербленными шарами. У этого стола вконце зала почему-то сначала собирались промерзшие на кладбище люди, словно намереваясь по очереди сыграть партию в бильярд. А пока они, в ожидании маркера, разбившись на группы по три-четыре человека, тихо переговаривались и рассматривали тусклые пейзажные эстампы на стенах. Кафе, как заметил кто-то из жителей этого микрорайона, то и дело переходило из рук в руки очередных невезучих хозяев, и единственным его достоинством было то, что оно находилось по соседству с домом, где жили теперь Тоня и Исай. Из давних коллег Кольмана с прежних мест его работы никого, кроме Барсова, не было, хотя приглашение оглашалось и в зале прощания, и на кладбище.

Когда сели за длинный стол на тридцать персон, уставленный рюмками, фужерами, тарелками и вазочками с холодными закусками и бутылками с водкой и вином, раввин снова пробубнил длинную молитву. А потом, сунув молитвенник в карман черного пиджака, по-русски добавил, что все евреи города скорбят о потере своего искренне верующего брата, знатока и толкователя талмуда и торы, бухгалтера синагоги, выпил рюмку водки, не дождался горячего блюда, попрощался и как-то незаметно исчез. После этого наступило тягостное молчание – никто не решался взять на себя роль церемонмейстера, пока Виталий Леонидович Пашко, студенческий друг покойного, со скорбой мольбой не обратился к Барсову: «Может быть, вы, Андрей Петрович, начнете?»

Барсов вопрошающе окинул взглядом лица сидящих за столом, не стал жеманиться и с неожиданной для Тони уверенностью, тактом и ненавязчивостью взял управление застольем на себя, дал высказаться всем, кто пожелал. А сама она не переставала плакать и с трудом, сглатывая слезы, смогла произнести, не вставая, несколько слов о любви к покойному и страшной потере. И с удивлением заметила, что после ее слов у Андрея в тарелку стали падать крупные слезы.

Полина, сидевшая в торце стола, оглядывала всех с торжествующей улыбкой в углах плотно сомкнутых губ и твердо произнесла тост о всеобщей любви к Мише и о том, что там – она стрельнула выпуклыми черносливными глазами в потолок – он обретет покой и счастье. А Роман Моисеевич, задумчиво причмокивая губами, измазанными салатным майонезом, сказал, что его тесть хотел быть настоящим евреем «и он им был, но, как и все мы, настолько обрусел, что оставался и русским, хотя и жил по иудейским законам и действительно верил в Бога и загробную жизнь. Чего я не могу сказать о себе: я не верю в Бога, а значит, и в загробную жизнь».

Барсов, в интервале между тостами, как бы невзначай заметил, что Кольману – в силу известного физического недостатка – приходилось постоянно жить в режиме доказательства своей полноценности – стремиться быть первым сначала в науке, потом в бизнесе. А в быту идти на осознанный риск – с одной рукой сплавляться по горным рекам, лазить по горам и наконец шоферить. Хотя Андрей года три назад еще предупреждал его: зря ты, Миша, связался с этой гробовозкой. Излишняя самоуверенность и привела Кольмана к гибели.

Некоторыми присутствующими эта реплика была воспринята болезненно и вылилась в целую дискуссию научных мужей. Профессор, доктор наук и зять Колмана, Роман Моисеевич, характеризовал высказывание Барсова глубоким заблуждением: его тестю ничего не надо было доказывать. Он и так был незаурядным человеком – умницей, волевым мужчиной, идущим на самопожертвование ради благополучия родных и близких. И одна рука здесь ни при чем: если бы он не заснул за рулем, то и продолжал бы благополучно ездить. А как человек он состоялся и реализовал себя полностью. У него остались ученики – такие, например, как его компаньон Вадим, – и они продолжат его дело, начатое в невероятно сложных условиях, где малый бизнес прессуют и власть, и бандиты.

Профессора поддержал Виталий Пашко, доцент и друг Кольмана: он с Мишей дружил со студенчества – уже сорок лет – и всегда знал его как жизнелюба, готового на отчаянный риск не для того, чтобы кому-то и что-то доказать, – таким уж он парнем был. Он и на лыжах бегал быстрее многих двуруких Homo sapiens. Виталию Леонидовичу дружно вторили сразу двое – соучредитель Вадим и маленький и худенький Степан, похожий на преждевременно постаревшего подростка, обросшего седеющей жесткой бородой. Степан учился с Кольманом на одном курсе в том же потоке. А после окончания института, еще в советские времена, чтобы прокормить семью, простился с интеллигентской прослойкой и пополнил ряды гегемонов – стал буровиком в геологической экспедиции. По свидетельству Вадима и интеллигентного пролетария Степы, Миша Кольман рассекал на лыжах, как сайгак в казахстанской степи. И вообще, добавил потом рослый сутуловатый русак Вадим в своем тосте, он хотя и неверующий, но мысленно продолжает советоваться с Кольманом по вопросам бизнеса. И виртуальные беседы с ушедшим прямо на небо шефом приносят реальную пользу в части принятия правильных решений. Кроме того, Кольман научил его распознавать человека и определять его профпригодность после краткого собеседования при приеме на работу.

Исай, как и большинство сидевших за столом, молчал – пил и ел, уткнув взгляд и вислый нос в тарелку и мельком взглядывая на очередного говоруна. А в своем тосте сказал, что приехал в Россию попрощаться с братом и передать соболезнование Полине, Жанне и Тоне и всем друзьям Миши от матери и израильских родных и знакомых Миши.

***

Всю последующую неделю Исай соблюдал траур согласно то ли ТаНаХу, то ли Талмуду: не выходил из дома, не брился, попросил не включать телевизор. Составил список необходимых продуктов – все тех же концентрированных супов и пюре в пакетиках, – и Тоня закупила их в супермаркете. От борща, щей, куриного супа, ромштексов, бифштексов и прочего мясного он отказался, сказав, что свинину, столь обожаемую покойным братом, никогда не ест. А любит только жареную картошку – ее-то она и готовила для него и ела сама. За эту неделю все юбки и другая одежда стали висеть на ней, как на вешалке, а осунувшееся лицо без макияжа украсила паутинка новых морщин, а бледные губы ссохлись и потрескались по углам.

На следующий день после похорон Исай попросил показать деловые бумаги брата и долго изучал наедине за кухонным столом. Сама Тоня в них никогда не заглядывала, и только израильский гость, которого она считала богачом, открыл ей глаза, за кого она вышла замуж.

– Посмотри, посмотри сюда, Тоня, – перелистывая страницы и тыкая пальцем в слова и цифры, с удивлением и раздражением, говорил он. – Я никогда не думал, что у него столько всего – квартир, денег. Он всегда, когда приезжал к нам в Израиль, жаловался на бедность. Маме не помогал – только я заботился о ней, хотя у меня двое детей. Почему так? Восемь квартир, вклады по несколько тысяч долларов в пять банков. Собственный офис, ценные бумаги… Ну, машину можно не считать – ее уже нет. И это называется в России быть бедным?..

А потом замкнулся, понуро слонялся из угла в угол, садился и вскакивал с дивана, несколько раз подходил к телефону, брал трубку и возвращал на место, то и дело уединялся, не одеваясь, на балконе и там подолгу курил, словно не ощущая двадцатиградусного мороза. Казалось, смерть брата его огорчила меньше, чем только что исследованные бумаги.

После обеда он снова ушел в глубокий транс и только ближе к вечеру вдруг высказал предположение:

– Я, Тоня, думаю, что деньги Миша хранил не только в банке. Он, конечно же, должен был иметь что-то и дома на всякие, как бы это сказать по-русски, траты. Где же он мог их прятать? Давайте же искать их, Тоня. Все равно нам нечего делать. Может, и найдем что-нибудь. Одна-две тысячи долларов тебе же не помешают. Или я не то что-то говорю? Ты на меня как-то странно смотришь, Тоня!

– Да просто мы ничего не найдем. Он часто повторял, что деньги должны размножаться, как микробы. И поэтому вкладывал их в недвижимость или хранил на своих счетах в разных банках. У нас банки часто прогорают, и он заранее страховался. Я ему говорила в больнице, что у меня уже не было денег даже на питание. Я и на работе заняла, и у моей мамы, мне материальную помощь фирма оказала. А когда я сказала Мише, что мне нечем платить за квартиру, телефон и хлеба не на что купить, он хотел оформить на меня доверенность на получение денег в банке. Для этого в больницу надо было привести нотариуса… Но видишь – не успел, умер. Хорошо, моя тетя постаралась, и директор наш разрешил выдать деньги на похороны.

– Так у тебя еще есть и долги, Тоня? Он что у тебя – как Гобсек у Бальзака? Ты знаешь, конечно, Тоня, что такое был в Париже Гобсек?

– Как у нас – Плюшкин?

– Пилюшкин? Про Пилюшкина, Тоня, я ничего в Израиле не слышал. Так и что? – он был такой же очень жадный человек, Тоня?

И – уже без согласия и помощи хозяйки – гость пустился в детальные и тщетные поиски клада в книжном шкафу – перелистал и перетряс каждую книгу в отдельности, – ползал по полу на коленях и шарил ладонями под линолеумом. Копался в диване и кресле и даже под ними, не сообразив, как бы смог его однорукий брат сдвинуть их в одиночку. Переместился на кухню и пинкертонил там, позвякивая посудой, пока снова не выскочил на балкон для перекура.

Несколько последующих вечеров к ним приходил, опираясь на трость, Роман Моисеевич с Жанной и их пятилетним, сутулым, как отец и дед, умным и рассудительным не по годам Мишкой. Тоня, мучаясь от унижения и безысходности, накрывала на кухне стол – ставила вино, водку, доставала из холодильника закуски и, пока они пили и заедали, готовила на электроплите горячие мясные или рыбные блюда. И краем уха слышала разговоры преимущественно об одном – как справедливо разделить наследство. Тоня никакого участия в прениях не принимала – они казались ей неуместными и циничными, и только раз наедине с Исаем высказала опасение, что через полгода из этой квартиры ее попросят «выйти вон», поскольку ей принадлежит только половина ее стоимости. А вторую половину по закону придется разделить на три части – на Жанну, Мишину мать и ее, Тоню. В тот же вечер Павел в упор спросил Жанну:

– А вот эту квартирку, где мы сидим сейчас, вы тоже собираетесь разделить? Так у Тони же не будет денег заплатить вам. С мамой я уже говорил – она с Тони не возьмет ни одного цента. А вы?

Жанна недовольно насупила брови, набычила небрежно причесанную гриву черных волос и, ни на кого не глядя, картаво пообещала:

– На эту квалтилу я не плетендую. Но нам еще пледстоит сельезный лазговол.

***

На «серьезный разговор» за день до своего отлета Исай почему-то решил, кроме одной – без мужа и матери – Жанны, пригласить и незаинтересованную сторону – закадычного друга Михаила, доцента Виталия Леонидовича, в качестве своеобразного третейского судьи.

Однако замысел израильского эмиссара едва не нарушили Дина и Андрей. В пятницу, когда в девять вечера должно было состояться заключительное совещание по дележу, они в восьмом часу появились красными с мороза и ветра со своей, как сказала Дина, «потребительской корзиной» – двумя пакетами, набитыми водкой, вином, закусками.

 – Мы тебя, Исай, к себе приглашали – ты не пришел, – с порога быстро заговорила Дина, – поэтому мы сами решили нагрянуть и проститься с тобой. Не выгоните нас, а?

– Как это можно, Дина? Но мы уже назначили здесь встретиться и поговорить с Жанной и Виталиком, как честно разделить все, что осталось после Миши. Ты понимаешь, Дина, я не хочу, чтобы здесь потом была война.

– А мы что, помешаем? Или здесь есть какие-то тайны?

– Нет, конечно, Дина, но это же семейное дело, и оно вас не касается.

– Почему не касается? – весело тараторила Дина Павловна. – Тоня моя племянница, я ее очень люблю и никому не позволю ее обижать.

– Так ее же никто и не хочет обидеть. Особенно я, Дина, – добродушно отреагировал Исай. – Но вы же проходите, мы еще успеем поговорить.

В скорости по приготовлению и роскошной сервировке стола Дина Павловна была вне конкуренции – на это, включая чистку картошки и установку ее в сковороде на плиту для жарки, у нее ушло, с помощью Тони, не больше четверти часа. Заодно Тоня ввела тетю в курс предстоящей «тайной вечери» – ее повестке и составе. Мужчины в это время с рюмками в руках были заняты светской беседой в гостиной. До нее долетел обрывок фразы, произнесенной Исаем: он приглашал Андрея с женой в Израиль – у них будет, у кого там остановиться.

– Не волнуйся, моя маленькая, – ободряла совсем раскисшую племянницу Дина. – Держи хвост пистолетом, я тебя в обиду не дам.

Пили вино и коньяк, принесенные Диной и Андреем, и ели весело и непринужденно даже тогда, когда собрались все. Сначала вместе с хмурой Жанной пришел, солнечно улыбаясь под усиками, соучредитель, а теперь и полновластный хозяин фирмы Вадим, – он специально заехал за ней, чтобы спасти от прогулки по морозу, и вел себя по отношению к суровой дочери почившего шефа с неприятным для Тони заискиванием. А минут через пятнадцать, извинившись за опоздание, появился и «третейский судья» доцент Виталий Леонидович Пашко. Вадим от рюмки отказался сразу, а Виталий, хотя тоже был за рулем, изящно, одним глотком, проглотил рюмку коньяка. И ужин продолжился в сердечной дружественной обстановке.

Однако когда Виталий предложил перейти к деловой части встречи, Исай протестующе затряс головой: нет–нет! – лучше перенести разговор на следующий день.

– Это из-за нас, Исай? – поинтересовалась раскрасневшаяся Дина Павловна с веселым вызовом и очаровательной улыбкой.

Исай пожал покатыми плечами, обтянутыми серым свитером покойного брата: в Сибирь он приехал облаченным весьма не посибирски – в черной куртке на рыбьем меху и вязаной шапочке.

– Пойдем, Диночка, мы явно здесь лишние, – поднялся с табуретки Барсов.

– А почему мы должны уходить? – возмутилась Дина. – Я пришла к своей племяннице, и я горло перегрызу любому, кто собирается ее обидеть!

– Вам, Дина, никуда не надо уходить: я же уже сказал, мы можем поговорить завтра.

– А я и завтра приду – и ты меня не выгонишь. Хозяйка пока здесь – моя племянница.

Похоже, война, которую Исай намеревался предотвратить, разгоралась с нешуточной силой.

– Приходи, пожалуйста, завтра, Дина, ноги мне целовать. Я так все сделаю хорошо, что ты сама попросишь ноги мои целовать. Вот сама увидишь, как все о”кей будет: придешь – и ноги мне целовать будешь.

– Найди у себя что-нибудь послаще, Исай, и целуй это сам! Ничего ты не сделаешь, понял? Ты российских законов не нюхал – они всех насмерть защекочут и зацелуют. Не обольщайся, миротворец!

Барсов крепко обнял Дину за плечи, она поупрямилась, разрыдалась, и он вывел ее в прихожую и помог надеть шубу и сапоги. На лестничную клетку их проводил Вадим, успокаивая на ходу, что от разборок на кухне проку не будет – все решится через полгода по закону.

Да и совещания никакого не было. С кухни все перешли в гостиную, где Инна, шмыгая отцовским горбатым носом, извлекла на свет божий завещание, написанное Кольманом через два месяца после регистрации брака с Тоней, и молча отдала его Исаю.

Кажется, эта бумага поразила его сильнее, чем прежние документы о масштабах наследства брата. Он мог бы ничего и не говорить – Тоня по его пришибленному и потерянному виду – сгорбленной спине и скорбно застывшему лицу – без слов поняла свое и его абсолютное фиаско.

– Мы не имеем уже, – выдавил Исай наконец, ни на кого не глядя, – о чем и говорить. В этой бумаге Миша уже сказал: я все-все оставляю дочке Жанне. Вы понимаете? – все-все!

– Не совсем все, дядя! – капризно поправила Жанна. – Здесь не упомянута одна двухкомнатная квалтила. На нее, как и на эту, Антонина Владимиловна имеет плаво наследования. Если она не будет на нее плетендовать, то и я откажусь от своей доли этой квалтилы.

Тоня почувствовала внезапное облегчение: значит, Миша все же предусмотрительно позаботился и о себе, и о ней.

– А как же Вадим будет заниматься бизнесом? – Исай обратил затуманенный взор на соучредителя. – Или ты станешь, Жанночка, работать вместо папы?

– Мы с Жанной уже договорились, – поспешно опередил Жанну с ответом Вадим, – что я в течение полугода – к моменту вступления в наследство – выплачу ее долю в бизнесе. А если дела пойдут успешно, то и раньше. Первый взнос я уже перечислил на ее счет.

Тоня не весело подумала, что мечта Жанны – навсегда поселиться в Париже – после получения наследства может стать реальностью. С год назад Роман Моисеевич, работавший по какому-то гранту, взял ее и сына на месяц в Париж, и по возвращении она с капризной настойчивостью внушала отцу, что хотела бы жить только там.

На следующий день позвонила Дина и, выслушав короткий рассказ Тони о вчерашнем заседании, и попросила к телефону Исая, спросить, когда ей прийти на целование его ног. Тоня с брезгливым отвращением слушала, как Исай сбивчиво и неуклюже оправдывался: «А что же я мог уже сделать, если у Жанны есть такое завещание, Дина? Они же и меня обманули. Так что ты уж прости меня – я ни в чем не виноват».

12

Находиться десять дней в одной квартире с посторонним мужчиной, погруженным в свои мысли и говорящим по несколько раз каждый вечер с Израилем на чужом языке, было невыносимо. Тоня находила предлог и днем на несколько часов уходила в квартиру матери. Поэтому отлет Исая – в аэропорт его отвез Вадим – она восприняла с облегчением и сразу залегла спать почти на сутки.

Через день, одетая во все черное, вышла на работу с мыслью, что среди людей ей станет легче. Но успокоение не приходило – все старались выразить ей свое сочувствие, и у нее не просыхали глаза от частых приливов слез. В столовой пища застревала в горле. Ей казалось, что люди смотрят на нее с молчаливым укором: какое право ты имеешь жевать и глотать, если недавно похоронила мужа? Тетя несколько раз вызывала ее в кабинет и отчитывала за глупую мнительность: «Кто на тебя смотрит, дурочка? Питайся нормально, иначе потеряешь здоровье, превратишься в развалину – и кому ты будешь нужна?..» А как-то спросила: «Ты, Тоня, крещеная? Нет? В этом твоя беда! К Христу тебе надо возвращаться, к Нему. Вот тебе «Новый Завет» – почитай. И дочку заодно окрести, чтобы Бог оградил ее от страданий. А я крестной матерью буду, если батюшка позволит. Поговори с батюшкой в Николаевской церкви – он молодой, но его все прихожане любят – умный и душевный».

Наверное, Тоня и забыла бы об этом разговоре, но в тот же вечер ей позвонила Ханна, мать Кольмана.

– Мне Исай все рассказал. Ты, дочка, не сдавайся! И как посмел Мишка так подло оставить тебя нищей? А Жанне скажи, что пусть она сдохнет так же, как ее отец!..

После этих слов, произнесенных матерью и бабушкой с утробной ненавистью, Тоня едва не потеряла сознание и заснула только к утру. На работе тетка, всмотревшись в ее лицо, стала добиваться, что с ней опять стряслось. У нее глаза едва не выкатились из орбит, когда Тоня повторила слова израильской свекрови.

– Да неужели же она могла такое сказать? – стиснула свое лицо ладонями Дина Павловна. – Ну ладно бы еще по поводу внучки. Но сказать, что сын не умер, а сдох!.. Говорю тебе, возвращайся к Христу – и как можно, скорее! Я сама все организую. Сегодня же…

Через три дня, в субботу, в деревянной Николаевской церкви с пристроенной к ней несколько лет назад кирпичной колокольней состоялось крещение Антонины и Оксаны. И за праздничным столом обе они говорили, что с этого события для них начался отсчет их новой жизни.