Тесная сцена
Рассказ
Прозвенел электрический звонок сразу по всем этажам. Он звенел долго, будто наслаждаясь своим однообразным и резким голосом. Он умолк только тогда, когда первая партия служащих пересекла финишную черту своего учреждения. А потом поток людей стал сплошным, коридор наполнился стуком и шарканьем ног, гулким разговором и в беспрерывно открытую дверь вестибюля несло сырым холодом раннеё весны.
Общий шум перекрывал умоляющий плаксивый женский голос:
- Девочки, останьтесь, куда же вы? Как не можете? Я вот тоже не могу и остаюсь! Нина, Валя, Коля – куда же вы? Идите в сорок вторую комнату – там баянист ждёт.
- Не могу, надо ребёнка из детсада взять!
- Сегодня не могу. Надо в институт.
- Какая том самодеятельность! Билет в кино в кармане.
Из глаз Лидии Алексеевны брызжут настоящие слёзы. Она вибрирует всем телом, безнадёжно машет рукой и кидается в ближнюю комнату – выплакать горе. На спасение положения кидаются несколько девушек хора.
У выхода из коридора на площадку образуется затор. Идёт горячая полемика. Взывают к совести, обвиняют в её отсутствии, доказывают её наличие. Определяется грань между возможным и невозможным. Многие откровенно кричат об отсутствии таланта. Из комнаты доносится плач Лидии Алексеевны и прерывистые возгласы:
- Ну её к чёрту, эту самодеятельность! Как будто мне больше всех надо. У меня тоже семья. Стирать не могу начать вот уже две недели. Брошу всё! Пусть катится всё к чёртовой бабушке!
В коридоре стало тихо. Из комнаты, вытирая платочком уголки распухших глаз, выходит Лидия Алексеевна. Худые лопатки под чёрным платьем ещё содрогаются, на длинной шее, как струны, дрожат взбухшие прямые жилки. Она похожа на классную даму института благородных девиц.
- Ну что, собрались? – почти спокойно спрашивает Лидия Алексеевна.
Девушки прячут глаза.
- Не все.
- А когда это было, чтоб все? – говорит Лидия Алексеевна. – Давайте скорей, нечего зря время терять.
Голос у неё обрёл прежнюю крепость, платочек исчез из руки. Прямая и плоская, напоминающая стек, она подталкивает девушек в спину и последней входит в комнату.
- Долго собираемся, - ворчит баянист Толя. Он нанят со стороны, платят ему здесь по часам, он подрабатывает ещё в каком-то техникуме и поэтому всегда торопится.
- Ничего, Толя, потерпи! – говорит Лидия Алексеевна. – Через минуту начнём. С какой начнём?
- “Когда с вершины завоёванной”, - говорит Толя. Пальцы у него беспрерывно бегают по клавишам, хотя баян молчит. Вид у него очень серьёзный, будто он решает, лететь ему сейчас в космос или обождать, пока соседняя планета займёт нужное положение.
Лидия Алексеевна энергично подымает длинные руки, пару раз щёлкает пальцами, становится тихо. Вскинув коротко остриженную голову, Лидия Алексеевна командует:
- Внимание! Три – четыре. “Когда с вершины завоёванной…”
Хор маленький, четырнадцать человек, двенадцать девушек и два парня – Миша Кудрин. и Юра Кудрявцев. У обоих нет голосов, но отказаться от участия в хоре они не могли: у них оказалась совесть. Миша Кудрин старается и отчаянно фальшивит. Лидия Алексеевна морщится, стучит костяшками пальцев по столу, хор неохотно и недружно смолкает.
- Пожалуйста, потише, Миша, - плаксиво просит Лидия Алексеевна. – И попробуй уловить мотив. Вот так: “Когда с вершины завоёванной, глядишь ты, родина, вперёд…”
Она поёт весь куплет слабым и грустным голосом. Любая песня в её исполнении звучит как-то жалобно, как на губной гармошке.
- Ну, попробуй один, Миша.
Толстый Миша с широко расставленными, немного с косинкой, голубыми глазами, краснеет, беспомощно оглядывает девушек и слабо протестует:
- Я не буду, Лидия Алексеевна. Я лучше тише буду.
- Ну, ладно! Внимание! Три-четыре: “Когда с вершины завоёванной…”
Комната тесна для всех. Девушки стоят в проходах между чертёжными столами, кое-кто сидит на стульях, на подоконнике, а баянист занял место на столе руководителя группы. Песня, стиснутая стенами, бьётся, как испуганная птица, и Лидия Алексеевна морщится, нервничает, вертит головой, пытаясь уловить, от кого исходит неверный звук.
- Ну, “По Ангаре” вы без меня прорепетируйте, - говорит Лидия Алексеевна. – Она у вас ничего выходит. А я к танцорам схожу.
Лидия Алексеевна доверяет и баянисту Толе, - не совсем, конечно, - потому что в техникуме он сам ведёт хор. Голос у него мягкий и приятный, и он бы мог быть солистом, но в самодеятельности гастролёры не пройдут.
Танцоры занимаются на пятом этаже, и Лидия Алексеевна бежит туда. Лестница пуста, перед глазами пестрит наглядная агитация, Лидия Алексеевна поддёргивает подол платья и ступает через две ступени. На пятом этаже сердце у неё стучит где-то в затылке. Она ещё издали слышит, что в конце коридора танцоры отрабатывают венгерский танец.
- Как дела, Дима?
Руководитель кружка, приглашённый из театра музкомедии артист кордебалета Дима Трошин, чем-то похож на Лидию Алексеевну и жилистый, со впалыми щеками и застывшими чёрными глазами.
- Вон у Лены нет партнёра. Так невозможно работать, - раздражённо говорит Дима.
Лидия Алексеевна испуганно глядит на Диму круглыми глазами: тот уже несколько раз угрожал бросить “эту шарагу”. Он переживал трагический период в своей жизни: месяц назад женился на хороситке с двумя детьми, а дня три назад его вызвали в военкомат и сказали, чтобы он готовился пройти трехмесячную переподготовку в армии. Лидия Алексеевна чувствовала его настроение, поэтому она сказала:
- Не сердитесь, Дима! Я за Сашу спляшу.
- Ладно, становитесь, - сухо соглашается Дима, и Лидия Алексеевна встала в круг вместо кавалера.
Танцоры захихикали, но Дима ударяет три раза в ладоши и кивает баянисту. Лидия Алексеевна задорно подпрыгивает и несётся по кругу, забыв обо всём. В детстве и юности она занималась в балетной студии (“делала успехи” – вспоминала она об этом периоде своей жизни), в прошлом году сама вела и хор и танцевальный кружок, но у месткома на этот год оказались деньги, и она решила, что с профессиональными руководителями самодеятельность выиграет. “А вдруг его действительно отправят в армию”, - тоскливо думает Лидия Алексеевна, делая лёгкое и изящное па. Дима ей нравится своей строгостью, добросовестностью – халтуры терпеть не может. И его женитьба ей импонирует: настоящий артист, полюбил и дети его не остановили. Женился да и только!
Самым трудным участком был драмкружок. Его согласился вести два раза в неделю актёр драмтеатра Владимир Никитич Ильков, выступавший на сцене на ролях героя. Он приехал в город недавно, откуда-то с юга, здесь сыграл пока одну роль – Германа в “Тане”, фрагмент из этой пьесы с его участием показали по телевизору. Воспользоваться услугами Илькова Лидии Алексеевне предложила Барковская, распространительница билетов театра по общественным организациям, учительница-пенсионер, влюблённая во всё, что касалось театра, разговорчивая до умопомрачения. От неё зрители узнавали об интимной жизни актёров, о их работе над собой, меру их таланта. Об Илькине она сказала примерно так:
- О-о, это же такая находка для театра – вы не представляете! Вы замужем? Нет. Так вот – он абсолютный холостяк. Представляете? Прекрасная двухкомнатная квартира в комнате, совсем один, молод. Ему всего тридцать шесть. А какие данные! Окончил училище в Ленинграде, работал в Москве, на юге городах в трёх. Культура, манеры…
- Так он согласится с нами заниматься? – прервала Лидия Алексеевна таявшую от восторга пожилую даму.
- Что вы, что вы! Конечно. Он мечтает о режиссуре.
- Только платить много мы ему не можем.
- Да что вы! Он и так получает достаточно. Но вы не пожалеете, нет. Он вам так всё поставит, что через год у вас будет народный театр.
- Вы переговорите с ним, ладно?
- Конечно, конечно! А вы уж на “Совесть” билетики распродайте. Какой спектакль, какой спектакль! Потрясает правдой. А силы какие в нем заняты! Дубовский, Казаков, Богородская. Пусть идут все – не пожалеют. У вас благородная публика – у всех умные честные лица.
Барковская не уходила ещё около часа. Сидела в тёплой комнате, не снимая своей чёрной мутоновой шубы, курила “Беломор” и ругала современное студенчество – не ходят в театр, гоняют лодыря, не думают о внутренней культуре, лишь бы джинсы и остроносые туфли. Ах, какие были студенты, когда она училась в Томском университете.
- Вы почему сама не артистка? – бойко спросила Лидия Алексеевна.
- Что вы, - скромно и нараспев сказала Барковская. – Я просто театралка, ещё с Томского университета.
“А почему я не артистка?” – горько подумала Лидия Алексеевна. Ещё до войны она окончила музыкальное училище, был голос, слух. А в войну как засела на почте сортировать переводы по аттестатам – так и прощай искусство! Пела по госпиталям, вела самодеятельность, после войны даже год училась в консерватории, а потом замужество, ребёнок, скандальная свекровь – и всё разлетелось окончательно – и семья, и консерватория. Поработала в филармонии, получила астму, и опять вернулась в связь, самоучкой работала экономистом, сметчицей, потом стала проектировщицей. А музыкальное образование годилось только для самодеятельности.
Всю неделю Лидия Алексеевна “ловила” Илькова, пока Барковская не провела её за кулисы. Ильков ей понравился. Молодой, весёлый, на работу согласился с жаром и сказал, что в следующий понедельник приедет.
- Можно собираться и у меня, - сказал Ильков. – Квартира у меня большая.
К этому времени Лидия Алексеевна сколотила драмколлектив, 18 энтузиастов, влюблённых в сцену. Из них пока лишь два-три человека ступали на самодеятельные театральные подмостки.
С Ильковым Лидия Алексеевна договорилась встретиться в блинной в пять часов напротив автобусной остановки. Лидия Алексеевна пришла раньше на 15 минут, съела две порции блинов, Ильков не появлялся. В пять двадцать, окончательно издёрганная, она попросила буфетчицу, что если сюда зайдёт такой-то человек, то пусть он идёт в институт, и кинулась в институт, почти наверняка уверенная, что все разбежались. Нет! Были даже лишние: пришли смотреть на артиста с близкого расстояния.
- Обманул, не приехал! – плача, убила всех Лидия Алексеевна. – Как это низко, подло! Я поеду и скажу ему об этом.
Вечером Лидия Алексеевна нашла квартиру Илькова по адресу, который он по неосторожности ей оставил, и, едва кивнув ему, в присутствии двух незнакомых и женщины выговорила ему всё, смотря ему в лицо округлёнными мокрыми глазами:
- Вас ждали двадцать человек, а вы не изволили прибыть. Хотя бы по телефону позвонили. Это нечестно, нехорошо! В какое вы меня положение поставили – вы подумали? Кто мне после этого верить будет? Как мне в следующий раз всех собрать?
Актёр Ильков, весь красный, застыв по стойке “смирно”, ошарашено смотрел на худую высокую женщину с морщинистым лицом и большими зубами, оглушившим его градом упрёков, беспомощно оглядывался на друзей. Друзья с самыми серьёзными минами смотрели на бутылку коньяка КВ на середине стола и безмолвствовали.
- я приношу вам свои глубочайшие извинения, - пробормотал Ильков, не подготовленный к этой роли и не чувствовавший помощи суфлёра. – Знаете, я плохо знаком с нравами этого города. Я вышел из театра полпятого и не смог сесть ни на один автобус. А такси не было. Что мне было делать?
- Идти пешком?
Герой Ильков развёл руками и театрально хохотнул:
- Ха-ха! Ну, не будем ссорится из-за мелкой неувязки, дорогая Лидия Алексеевна. Я виноват. Наше свидание в блинной…
- Вы простите, я спешу очень. В следующий раз мы за вами приедем, я у директора машину попрошу. Скажите только куда.
Польщённый Ильков подумал и сказал:
- Хорошо, хорошо. Присылайте машину прямо на квартиру.
- Извините, - коротко сказала Лидия Алексеевна и ушла. “Обозвал меня, конечно, дурой и психопаткой, - думала она. – Ну и пусть! Надо, чтобы чувствовал ответственность”…
А в понедельник директор уехал. Это произошло в самый последний момент, секретарь, оказывается, забыла передать ему просьбу Лиди Алексеевны – дать машину для артиста, и Лидия Алексеевна, отпросившись у начальника, на ходу одевая пальто, кинулась на автобус. Она вихрем ворвалась в квартиру Илькова, почти закричала:
- Скорей, скорей! Машины нет, мы опаздываем.
Ильков как-то по инерции побежал к вешалке, одел серое пальто с большим воротником, стал застёгивать пояс.
- Вот ещё! Что за мода – эти пояса, - нетерпеливо сказала Лидия Алексеевна.
Ильков усмехнулся, одел перед трюмо высокую шапку, взял под мышку у выхода толстую и блестящую кизиловую палку, привезённую с Кавказа.
- У вас что, нога болит? – на ходу спросила Лидия Алексеевна.
- Нет, это подарок одного большого друга и артиста, - сказал Ильков.
Был час пик, в автобус они едва влезли, причём Лидия Алексеевна, не слушая возражений актёра, лезла сзади, толкая его в спину. Она боялась, что он может остаться. При выходе Ильков едва не оборвал пуговицы на пальто и заметил, что пояс здесь весьма кстати.
Потом были занятия. Ильков церемонно представился, скромно сказав, что в городе недавно и поэтому неизвестен публике.
- Мы должны понравиться друг другу – это первое условие плодотворной работы. Какую вещь вы хотите поставить?
И тут оказалось, что вещи никто не знает. Все надеялись на актёра.
- Искусство свободно, - между прочим сказал Ильков. – Я не хочу вам ничего навязывать. К тому же я не знаю ни ваших характеров, ни ваших данных. Так что вы зря так спешили, Лидия Алексеевна. Знаете, - пожаловался он присутствующим, - ворвалась в квартиру, накричала на меня. Надо как-то спокойнее. Так всё же что бы вы хотели поставить?
Это была месть артиста.
Всем было неудобно за Лидию Алексеевну. Своей резкостью и нетерпимостью она многим надоела. Она сидела красная и подавленная. Актёр не замечал её состояния. Небрежно откинувшись на стуле и тонко улыбаясь, он сидел за столом заместителя директора в чёрном костюме и чёрной рубашке без галстука, осматривал лица кружковцев.
- Нам надо что-то смешное, короткое, - сказал Валя Ропшин.
- Что-то, - сказал Ильков насмешливо и задумался. – Вы же взрослые люди. Я думал, вы подготовились, подобрали вещь. Ведь это очень серьёзное дело – выбор пьесы.
Начались прения. Между актёром и необученными претендентами в артисты собирался заряд взаимного неудовольствия.
- Я думал, что буду иметь дело с серьёзной аудиторией, - разочарованно произнёс Ильков. – А серьёзности я не вижу.
Ещё неделя у Лидии Алексеевны ушла на подбор пьесы. Она перечитала несколько журналов “Художественная самодеятельность”, отобрала две одноактных пьески.
Легковой машины на следующий понедельник не оказалось. За артистом послали грузовик отдела снабжения. Он вернулся порожняком.
Лидия Алексеевна была в полном отчаянии, когда её известили, что Ильков уже на пятом этаже.
- Вы извините, - сказал он, постукивая по полу своей палкой. – Я с нашим парикмахером был в его саду, еле успел.
- Какой сад? – сказала Лидия Алексеевна. – Там ещё снег.
- Ну, у него домик, печка. Мы сварили чудесный глинтвейн! Вы пили когда-нибудь глинтвейн? Это чудесно!
Настроение у артиста сегодня было приподнятое. Пьесы ему понравились, он много, сотрясая стёкла, хохотал. Глинтвейн был и впрямь отличный.
Первая пьеска называлась “По-современному”. Пожилой вдовец с цветами стоит под часами, ждёт женщину, которую любит два года и не может объясниться, а молодой повеса поучает, как это делается по-современному: объятия, поцелуй, короткая фраза – “хочу жениться”. На роль вдовца определили Виталия Трифоновича, представителя месткома. Он немного заикался, реплики читал громко, спотыкаясь, и так, как будто выступал на собрании.
- Вы поймите, - горячо убеждал его артист Ильков, - что вы любите. А любить, значит хотеть. Вы хотите эту женщину, но боитесь ей об этом сказать. Если бы вы преодолели свою робость, вы бы уже давно и обняли её, и поцеловали, и так далее!..
Старый холостяк Ильков отлично понимал характер вдовца. У девушек от этого разбора горели лица и уши, парни похохатывали, будто им щекотали пятки.
- Вы не смущайтесь, - хохоча, говорил Ильков. – Искусство не требует покровов, оно срывает маски, обнажает сущность вещей. У всякого чувства есть материальная первооснова, и актёр должен её нащупать.
На лбу у него выступил пот, прочно вошёл в роль режиссёра.
“Ну, настоящий артист!” – думала Лидия Алексеевна.
На разбор второй пьески не хватило времени да и руководитель вдруг обмяк, потерял интерес, сказал, что пока роли не выучены, репетиции бесполезны, и уехал. На этот раз навсегда. Напрасно ходил за ним трижды директорский “Москвич”. На звонки никто не выходил.
“Может, он заболел”, - думала Лидия Алексеевна, чувствуя себя виноватой перед драмкружковцами, которые добросовестно выучили роли и продолжали репетиции одни, учились бегло произносить реплики. Набравшись смелости, она вечером поехала к Илькову. На лестничной площадке почему-то было темно. Лидия Алексеевна надавила кнопку, через минуту дверь открылась.
- Вы ко мне? – спросил Ильков.
- Да, к вам.
Ильков инстинктивно прикрыл дверь.
- Ах, это вы! Извините, у меня гости.
- Я уже поняла. Почему не приезжаете?
- Простите, нет времени! Подвернулась работа на телевидении, небольшая, но денежная. Я, правда, пытался вам позвонить…
- Вы, наверное, многое пытались и ничего до конца не доводили!
- Что за тон, мадам?
- Моральный кодекс прочтите, герой.
Дверь хлопнула, щёлкнув замком.
- Эх вы, учитель жизни! – крикнула Лидия Алексеевна.
В пустой темноте лестницы голос прозвучал глухо, по-чужому. Лидия Алексеевна вздрогнула и побежала вниз, утирая слёзы. “Скажу Барковской, чтобы ни на один спектакль с его участием билетов не приносила”, - мстительно думала она. На дворе было темно, дул сырой ветер, пахло каменноугольным дымом, под ноги попадала мокрая наледь, и Лидия Алексеевна покорно подготовила себя к падению.
“Завтра первое апреля, двадцать пятого просмотр. Что же делать? Может, начхать на эти пьески? Нет, от этих переживаний поседеешь и полысеешь”.
А на следующий день Лидия Алексеевна решила, что попробует обойтись без Илькова и явилась к приунывшим “самодеятельным” актёрам в качестве режиссёра.
- Давайте, я послушаю, - сказала Лидия Алексеевна.
- Нет, нет, - через минуту кричала она. – Так не пойдёт! Игры-то у вас нет.
Потом получился спор с Геной Поповым – он играл развинченного малого, поучавшего вдовца ведению любовных дел. Гена по ходу пьесы сказал “в век космических скоростей”, а Лидия Алексеевна поправила: надо говорить – “скоростей”. Спор обострился, и Гена Попов окончательно встал на дыбы:
- Я вообще тогда не буду играть!
- Лучше написать Гагарину, он в космических скоростях разбирается, - сострил Виталий Трофимович, “вдовец”.
- Нечего писать! У нас в музыкальном училище и консерватории за этим знаете как следили? – сказала Лидия Алексеевна. – В общем “скоростей”.
К концу репетиции она убедилась, что режиссёр из неё всё-таки не вышел. Но зато по дороге домой её поразила простая и гениальная мысль. Утром, ещё до начала работы, она побежала к экономистам.
- Татьяна Макаровна, дорогая, милая, выручайте! – хватая за руку пожилую женщину с крашенными волосами, запричитала Лидия Алексеевна. – Толь вы, только вы…
- Что я? – испуганно спросила Татьяна Макаровна. Глаза у неё прыгнули на лоб.
- Вы учились в театральном училище?
- Да. А что?
- Ведите драмкружок! Он гибнет. Нас актёр надул: взялся вести, а теперь не приходит. Дайте направление – и они сами будут репетировать.
- Ой, времени нет вот ни столечко! И работа, и дома… В общем, ладно! Когда?
- Сразу после работы, в кабинете замдиректора.
- Вот тебе! – крикнула Лидия Алексеевна и показала язык. – Ой, это я не вам, не вам, Татьяна Макаровна. Это Илькову, актёру, который нас надул.
Татьяна Макаровна превзошла самые лучшие ожидания. По темпераменту она не уступала Лидии Алексеевне, а в том, как она взялась за дело, чувствовался настоящий профессионал.
- Ой, как хорошо, как хорошо! – радовалась Лидия Алексеевна и счастливо смеялась.
Однако счастье изменчиво.
Внезапно уехал в командировку Виталий Трифонович. Лидия Алексеевна с самого начала опасалась, что с ним что-нибудь да случиться. У него была удивительная способность завалить любое дело. Работал начальником отдела – и отдел никогда не выполнял план. Перевели в другой отдел и не знали, что с ним делать. Тогда его выбрали в местком и здесь он пришёлся ко двору. И хотя должность председателя была не освобождённой, работу по специальности он почти никакую не делал, целиком переключившись на профсоюзную деятельность. Стены института стали украшать повышенные обязательства, лозунги – на материи и на бумаге. Регулярно выходила стенгазета. С людьми в разговорах он был трогательно чуток и внимателен. И ещё одна слабость была у Виталия Трифоновича: он любил обещать, а потом об обещании прочно забывал, при упоминании краснел и, заикаясь, оправдывался.
Отъезду Виталия Трифоновича обрадовался один Гена Попов.
- Это же космически чудесно! – крикнул он своим петушиным баском. – Меня хоть публично по роже не будут хлестать!
В пьесе ему за нахальство полагалась пощёчина. И Гена, подобно актёру Илькову, скрылся надолго. Месяц назад он вышел на дипломное проектирование и пропадал в библиотеках и засыпал под утро на чертёжной доске.
- Ничего, - сказала Татьяна Макаровна, успокаивая Лидию Алексеевну, - хватит одной пьески. Главное, чтобы она блистала!
- И как я раньше о вас не подумала? – вздохнула Лидия Алексеевна.
Старый инженер Михлик, значительную часть своей жизни (1937 – 1953г.г.) проведший в лагерях Колымы, склонный к старческой философии, о Лидии Алексеевне в частых беседах говорит так:
- Я лично думаю вот как… Это, конечно, моё мнение. Я имею право его высказать. Не люблю я эту бабу. Бегает, хлопочет – кому это надо? Только ей! Но у всего есть причина. И я её отлично вижу. Будь у неё всё в порядке с семьёй, она бы ни о какой самодеятельности и не думала! А ей дома делать просто нечего, и вот эту энергию она тратит здесь. Может, конечно, я ошибаюсь, но я в жизни всякое видел. То что пережило наше поколение, можно разбавить на пять нынешних и на всех эмоций хватит по горло.
Инженеру Михлику принадлежит ряд других изречений:
“Я люблю людей. И главное, им надо доверять…” “Уголовника всё равно не исправишь. Их надо всячески изолировать, ссылать на необитаемые острова, в урановые рудники – и навсегда…” “А какие всё же замечательные люди есть среди уголовников! Не среди сук, конечно…” “Сталин сделал, конечно, многое: он уничтожил русскую интеллигенцию”. “Я люблю всё естественное, а не искусственное. А люди уходят от естественного, вроде нас, бумажных крыс, и получают за это геморрой”.
И много других высказываний было у Михлика, старого ворчуна, утверждающего, что раньше было много лучше, а теперь ничего нет хорошего, и он умрёт без сожаления.
Может, конечно, и хорошо было раньше Михлику, не всем одинаково жилось, но почему же он при своей любви к людям и доверии к ним невзлюбил Лидию Алексеевну? Михлик, дай ответ. Не даёт ответа…
Начальнику, который принял на работу Михлика, их общий знакомый сказал:
- Если хочешь, чтобы у тебя в отделе люди не работали, а травили анекдоты, то я тебя поздравляю. Михлик в этом отношении незаменим. “Дней минувших анекдоты от Ромула до наших дней хранит он в памяти своей”.
И действительно, по каждому поводу Михлик извлекал из кладовых своей памяти анекдоты о попах, блатных и евреях, и, смачно причмокивая длинными губами, значит, рассказывал. Присутствие женщин при этом было обязательным. Первыми, зажав уши, убегали мужчины. Обогащал он анекдотами и одиночных прохожих, поймав их в коридоре и прижав к стене.
- Хе-хе-хе, - мягко смеялся Михлик.
Иногда он вспоминал об ужасах лагерной жизни. О назидательном хороводе “законов” вокруг трупов беглецов, о голоде, о профессорах, решавших в уме сложнейшие интегралы со скоростью счётных машин, о фальшивомонетчике Мише, знавшем всю литературу и потратившем всю жизнь на подделку документов и денежных знаков…
А инженеры, работавшие с ним, за глаза печально ныли:
- План на Михлика дают, а о него пользы, как от козла.
Однако Михлик был самокритичен:
- Я сорок лет проработал и здесь никому не нужен мой опыт. За чертёжной доской я сделаю не больше, чем девочка- десятиклассница.
И всё же он получал оклад главспеца и покорно ждал пенсии. И никто не знал, как использовать его громадный опыт, а сам он не решался им делиться.
- После всего, что я пережил, - задумчиво щурясь, говорил Михлик, - все эти мелочи, эта суета вокруг мне кажется такой чепухой, что и не стоит на неё внимания обращать!
А Лидия Алексеевна суетилась, бегала, организовывала, выполняла план на 130 процентов, и она не нравилась Михлику и некоторым другим. Стоит ли свою жизнь растрачивать на мелочи, когда есть большие настоящие дела?
- Ой, что же это за сцена? – ужаснулась Лидия Алексеевна. – Развернуться негде! Как тут танцевать?
Институт был создан полтора года назад, занимал три этажа общежития, пока строилось собственное производственное здание, и помещение для вечера арендовал у завода. Клуб выглядел игрушечным – узкий, низкий с крошечной сценой, украшенной громоздкой трибуной с приступком.
Двадцать пятого апреля немногочисленная публика присутствовала на просмотре художественной самодеятельности, а двадцать восьмого состоялся первомайский вечер. Последующие пять дней в клубе веселились хозяева.
На просмотре, конечно, был и Виталий Трофимович.
- Я бы тоже участвовал в этой пьеске, желание у меня большое, - сказал он Лидии Алексеевне. – Но сами понимаете, сейчас из политических соображений нельзя.
Лидия Алексеевна посмотрела в его прозрачные глаза, ничего не поняла и согласно кивнула головой, сказала:
- Я и знала, что так получится.
- Почему?
- Вам лучше знать.
Виталий Трофимович обиделся и отошёл на своё место в первом ряду, в середине.
Вечер начался, как всегда, с опозданием, пришлось буфетчицу попросить, чтобы она временно прекратила торговлю. Доклад, который делал директор, был на редкость коротким, потому что дела в институте шли не очень хорошо. Директор сказал, что есть два рода причин этому – внутренние и внешние, о которых все знают и не стоит на них заострять внимание в такой торжественный вечер.
Лидия Алексеевна разбирала танцевальные костюмы за сценой, прислушивалась к докладу, чтобы быть в курсе. В комнате остро пахло духами, и Лидия Алексеевна чувствовала с испугом лёгкое удушье. “Не смогу петь”, - думала она.
Потом Виталий Трофимович вышел из президиума читать приказ, очень громко и торжественно и, заикнувшись, говорил “значить” – и читал дальше. После общей части приказа стали называть отличившихся. Первыми были ударники коммунистического труда. Они выходили на сцену, баянист, спрятавшись за край занавеса, играл туш.
Лидия Алексеевна заволновалась, оставила костюмы, стряхнула и одёрнула перед трюмо чёрное платье, поправила волосы и подкрасила губы. Рука от волнения стала непослушной и слегка тошнило, как после качелей. И когда Виталий Трофимович назвал её фамилию, имя, отчество и должность и баянист “грянул” туш, она легко выскочила на сцену. Ей показалось, что сцену покачивает, как палубу корабля.
Получилось как-то смешно и неловко, потому что её ждали из зала, а она подошла к директору сзади, сказала: “Я здесь”. В президиуме и в зале засмеялись. Директор приколол ей на грудь значок, подал со стола красную книжечку и из таза на стуле букет желтоватых подснежников, протянул для пожатия руку. Лидия Алексеевна торопливо положила на стол удостоверение и подала руку. Виталий Трофимович пожал ей руку двумя руками и улыбка у него была самая сердечная.
Потом Лидия Алексеевна вернулась в комнатку, села на диван и, уткнув лицо во влажные подснежники, слушала, как стучит сердце. Вспомнила собрание отдела, когда её выдвинули в ударники. Выступил Сенин, руководитель группы, и сказал, что товарищ Котельникова хороший работник, не считается с личным временем, общественная работа её у всех на виду – вся самодеятельность на ней. Зимой вела кружок кройки и шитья. Стал садиться и, вдруг выпрямившись, добавил обрадовано, что ко всему прочему она образцовая мать, дочь воспитывает одна – пианистку, конькобежку, “духовно и физически полноценного человека”. Товарищ Котельникова, правда, вспыльчива и прямолинейна, это кое-кому не нравиться, но от этого только польза общему делу.
А Сенину 26 лет и он не женат, и всё пишет какой-то из Москвы, ждёт, пока она кончит институт, и многие его за это поддразнивают и уважают, потому что история затянулась на четыре года.
“Наплёл обо мне по простоте душевной бог знает что”, - подумала Лидия Алексеевна.
Первым выступил хор. Лидия Алексеевна пристроилась сзади, подпевала что было сил и думала с испугом и удивлением, что голосов почти не слышно, они тонут как в вате. У этого зала акустика отсутствовала вовсе. К тому же баянист Толя, взявший на себя руководство хором. Мотался перед рампой, как цветок в проруби, переходил с одного конца сцены на другой. Ещё на просмотре Лидия Алексеевна просила его стоять на месте. От волнения у неё стали мокрыми ладони и пропал голос. “Ой, мне же ещё и петь надо!” - думала она. Зал вежливо хлопал после каждой песни, мечтал о буфете.
Венгерский танец прошёл хорошо. Было тесно, пары шли вплотную, при фигурах происходили столкновения. Лидия Алексеевна стояла за занавесом, подсказывала фигуры, отсчитывала такты. Дима не пришёл, потому что был занят в театре. Народ в зале ожил, это чувствовалось по аплодисментам.
Для многих было неожиданностью, что выступила Татьяна Макаровна Холодова. Все привыкли к тому, что она экономист, беспокоит отделы сбором разных данных, спорит в коридорах с главными инженерами проектов, а здесь вдруг живо, под баян, с приплясом рассказала про свадьбу из “Страны Муравии”. У Лидии Алексеевны навернулись слёзы, когда зал захлопал, закричал “бис”, и она за кулисами обняла бывшую студентку театрального училища, ныне экономиста.
- Как хорошо вы читали! – сказала Лидия Алексеевна.
- Что вы! Я же сбилась в одном месте! – грустно проговорила Холодова и ушла в комнатку, держась рукой за сердце.
А через несколько минут они вместе – и Котельникова, и Холодова – смотрели и волновались, как идёт пьеска. Пьеска была про трёх студентов, приехавших на практику в деревню, - электрике, медичке и зоотехнике. Жизнь показала, что они все вместе взятые не стоят одной доярки, умудрённой опытом. Электрик взялся проверить пробку, его ударило током, и медичка не знала, что делать. Она и в самом деле растерялась, потому что “электрик” вместо того, чтобы упасть на стул, как это было на репетициях, промахнулся и очень натурально грохнулся на пол. Доярка брызгала на него водой из графина и кричала, чтобы медичка делала инъекцию. А медичка уколола палец и при виде крови упала в обморок. Тут пришёл, хромая, перевязанный зоотехник, вымазанный помадой, - его лягнула корова, - и всё это оказалось очень смешным, и Холодова, не замечая этого, дёргала Лидию Алексеевну за рукав и повторяла: "Молодцы ребятки! Прямо молодцы!” И Лидия Алексеевна думала, что в них есть что-то общее.
- Вы почему сцену оставили? – спросила Лидия Алексеевна.
- Из-за нервов. Я на сцене по-настоящему плакать начинаю и не могу остановиться. Неврастения. Даже в любительских спектаклях не могу!
Потом генпланист Голубцов и сметчица Коврова, оба молодые специалисты, плясали мексиканский танец. И у Голубцова и у Ковровой были светлые волосы и голубые глаза и были они очень русские. Голубцов по привычке, отбивая чечётку, засовывая язык за щеку и походил на мальчишку, строгающего палку. Маленькая и ладная Коврова кружила вокруг него, откинув назад голову.
После них пела сама Лидия Алексеевна – классические вещи “Колокольчик” Гумилева и “Не о том, скорблю, подруженьки” Глинки, пела и чувствовала, что голос ушёл и к горлу подступало знакомое удушье. Аккомпанировала ей дочь Лиля, темноволосая девочка в круглых очках, по-видимому, это всех тронуло и им долго аплодировали. Виталий Трофимович, - он сидел в первом ряду, рядом с директором, - помахал приветственно рукой и присыпал оттопыренный большой палец.
Лиля осталась на сцене и сыграла пьесу Шуберта, которую недавно выучила в музыкальной школе. На пианино Лидия Алексеевна начала копить, ещё когда дочь не ходила в школу и очень радовалась, что у неё хороший слух - как у отца, и, может, Лиля окончит консерваторию, раз ей самой не удалось. Лиля сыграла, поклонилась и, сутулясь, ушла за занавес к матери.
- Что ты горбишься? – спросила Лидия Алексеевна.
Лиля пожала плечами и улыбнулась краешками губ:
- Горбатого могила исправит.
- Ой, Лилька, побегу переодеваться! Через номер мне частушки петь.
Это был их коронный номер – частушки про свой институт. Лидия Алексеевна долго вдохновляла написать Сенина эти частушки. У Сенина были длинные волосы, мечтательный взгляд, он иногда произносил стихотворные цитаты, и эти внешние признаки убедили Лидию Алексеевну что именно ему надо поручить создание цикла частушек. Сенин отказывался, посмеивался и лишь дней за пять до смотра преподнёс свиток в восемнадцать звонких четверостиший. Часть из них была отвергнута, несмотря на протесты уязвлённого автора.
- Вы разбудили во мне поэта, - сказал Сенин. – Разбудив, вы убили его!
Вот чёрт, юбка не держалась совсем! Лидия Алексеевна высунулась за дверь и подозвала Голубцова.
- Давайте ремень с ваших брюк, - сказала она.
Голубцов молча повиновался.
- Лидия Алексеевна, - сказала Инна Петровна, напарница по исполнению частушек, - я про Олю петь не буду. Она мне так нравиться, мы с ней землячки. Я пропою – “Коля”.
Это было серьёзное предупреждение.
- Не ты же сочинила! Пой и всё!
- Нет, я не могу! Как я ей в глаза буду смотреть?
Объявили их номер. Они вышли на сцену, путаясь в необъятных бордовых юбках. Гармонист уже сидел на стуле и сразу заиграл. Лидия Алексеевна и Инна переглянулись и начали:
- Нас космические дали
В путешествия зовут.
Но сегодня вам, ребята,
Мы споём про институт.
По залу пробежал настороженный смешок. Инна, румяная, большая, обратилась речитативом к утонувшей а полумраке публике:
- Ах, Семён, Семён Степаныч,
Институт-то наш горит.
Проект делают неделю,
В оформленьи год лежит.
Две последних строки они пропели вместе, приложив пальчики к щеке и приплясывая. На следующий день Степан Степаныч, начальник отдела оформления, зашёл к Лидии Алексеевне и, оглядывая присутствующих, сказал: “Эту гражданку за эту частушку, между прочим, можно привлечь. Как за клевету. Мне связываться не хочется!” “Так частушку-то не я пела!” “А мне наплевать кто пел! Важно, кто придумал”. Сенин скромно умолчал о своём авторстве. Он сосредоточенно точил карандаш, и когда Семён Иванович вышел, заметил растерянно: “Частушкам свойственен гиперболизм”.
Лидия Алексеевна хорошо видела Виталия Трофимовича, его открытое забрало и его невозмутимое лицо профдеятеля. Она запела:
- Речи мастер говорить,
На собраньях воду лить.
А на деле – вот потеха!
Тут дыра, а там прореха.
Против этой частушки возражал директор. Почему-то он сразу понял, о ком в ней пелось, и страшился за авторитет предместкома. А может, и за свой. Он тоже здорово выступал.
Потом запела Инна, звонко, чуть картавя:
- На картошку ехать Оле,
Коля корчится от боли.
Инна смутилась и махнула рукой, но Лидия Алексеевна успела подхватить:
- Не могу, крестьянский труд
Не моих нежнейших рук.
Частушкам хлопали долго, кто-то кричал “бис”.
- Сейчас побегу к Оле, - сказала Инна, снимая юбку, одетую прямо на платье. – Может, простит. Я с ней вина выпью.
Концерт окончился. Начались танцы. Значительная часть публики устремилась к буфету. Комнатка за сценой опустела. Лидия Алексеевна устало собирала со стульев раскиданные костюмы, укладывала их, пересчитывала и совала в мешок. Не хватало одного сапога и венгеркой курточки. Лидия Алексеевна долго искала их. Куртка валялась за диваном, а сапог под диваном. “Зря я Лильку домой отправила”, - думала Лидия Алексеевна. Она очень устала и на душе было пусто и одиноко.
Прибежал Саша Голубцов.
- Лидия Алексеевна, - сказал Саша, - у меня же день рождения. День ангела! Пойдёмте к нам, посидим.
- Нет, Саша, я устала очень!
- Вы же не плясали! Устал я! Пойдёмте.
Лидия Алексеевна завязала мешок шпагатом и пошла за Сашей. Стулья в задней части зрительного зала были сдвинуты, за столиками сидели тёплые компании. Носились распорядители с графинами пива.
- Вот черти! Шампанское уже прикончили, - сказал Саша. – Выпьем за мой день ангела портвейна.
Все согласились и выпили. Лидия Алексеевна с часу ничего не ела, у неё закружилась голова, и она незаметно вернулась к своему мешку, взвалила его на плечо и, мешая танцующим в фойе, спустилась к гардеробу.
Вечер был ясным и холодным, зябло лицо и руки. Мягкий мешок соскальзывал с плеча, выворачивал руки. Завтра утром к восьми Лидия Алексеевна пообещала вернуть костюмы в театр, поэтому муки на протяжении полутора кварталов переносила стоически.
Троллейбус не приходил долгою У Лидии Алексеевны окоченели ноги в капроне, она растирала их ладонями. Рядом, обняв молодой тополь, молча топтался пьяный. Он так и не оторвался от дерева, когда подошёл троллейбус.
Кондукторша была молодая, с начёсом и крашеная. Лидия Алексеевна подала ей пять копеек.
- А багажный? – сонно спросила кондукторша.
- Так это же не багаж!
- А что?
- Театральные костюмы!
- Ну и что?
Лидия Алексеевна вздохнула, поглядела на толстые розовые колени кондукторши и достала из сумочки рубль.
Потом Лидия Алексеевна села у окна, смотрела на своё отражение в стекле, расплывчатое, с глубокими тенями у глаз, машинально читала красные и неоновые рекламы, думала, что концерт прошёл неплохо, и до следующего, ноябрьского, можно отдохнуть. Только Лилька, наверное, не выучила сегодня уроки и с утра будет хныкать. Растёт дочь, уже четырнадцать, а мамаше – ой, боже!… сорок два и остаётся тринадцать лет до пенсии! Давно ли родилась Лилька?.. А Котельников где-то в Енисейске, болеет язвой, преподаёт музыку. Другая жена, новые дети. И кто виноват, что они разошлись? Может, свекровь? Как смешно они спорили, кто кого должен брать под руку – муж или жена. И ещё из-за перехода через улицу. Она переходила где вздумается, а он оставлял её, доходил до угла и терпеливо глядел на семафор. Потом они шли молча, не глядя друг на друга, и внутри что-то напрягалось и рвалось, и хотелось свернуть в сторону, повернуть назад и бежать, бежать.
Лидия Алексеевна как будто вновь пережила это чувство и с трудом перевела дыхание.
“Что унывать, - подумала она. – Самое трудное позади. А жить и так можно. Даже лучше.”
- Сходить будете? – спросила кондукторша.
- Да, да, остановите!
Троллейбус зашипел тормозами и было слышно, как в кабине водителя дробно защёлкали контакторы.