Тема для школьного сочинения
Рассказ
Летом, после окончания девятого класса, шестнадцатилетняя Таня поначалу не знала, что делать. Так много вдруг образовалось свободного времени, что порой думалось, - и для чего его столько, если заполнить все эти дни нечем? Она подолгу спала – часов до десяти, до одиннадцати, потом разогревала завтрак, приготовленный отцом, ела и выпивала полсамовара чая с конфетами или сгущённым какао. Часам к двум она уже наряженная и как будто чем-то озабоченная ехала к своей подружке на троллейбусе – или та к ней приезжала, - они болтали, шли в кино, а вечером гуляли в парке по черёмуховым аллеям, ели мороженое, смотрели с высокого берега на большую реку и танцевали на пыльной площадке, если там играл ансамбль “Тополь”. Девочки считали, что это лучший ансамбль в городе, потому что солистом в нём был худенький парень с длинными, ниже плеч, чёрными волосами и пел он не хуже, чем светлый и круглолицый солист из знаменитых “Песняров” – так же нежно, с переливами, и вид у него был нерешительный, извиняющийся. “Нормальный мальчик, - говорила Таня. – Не вихляется. И слушать можно…”
В конце июня Таня, чтобы не ехать в трудовой
лагерь, поработала две недели на опытном заводе того научно-производственного объединения,
где ее папа был начальником отдела АСУ. Ядовитыми дихлорэтановыми чернилами она
выводила на белых пластмассовых бирках: А 315, К 486, Ц 127… И так целый день.
“Неужели за это деньги платят? – думала Таня. – И это называют работой”. А
вежливый человек с гладко зачёсанными волосами, прижатыми ушами и раскосыми
глазами объяснял с улыбкой: это маркировка кабелей; делать всё надо точно, без
ошибок, от этого зависит качество монтажно-наладочных работ на драгах. В
комнате было душно, тихо и из открытой форточки пахло битумом – во дворе голые
по пояс говорливые армяне варили асфальт. “Что такое драги, папа?” – шёпотом
спросила Таня у отца, когда он забежал к ней в отдел, - это он устроил её на
завод. “Бутара на колёсах”, - пошутил отец. А потом сказал, что драга – понтон,
на котором смонтирован обогатительно-добычной комплекс для разработки
рассыпчатых золотых месторождений. Драга стальными ковшами – в каждом ковше по
250, а то и
Сделав свой скромный вклад в валютный фонд страны, Таня продолжила заслуженный отдых. Правда, папа был несколько иного мнения:
- Ладно, хоть ты и выдала брак – тройку за год по геометрии, - придётся тебя за отличный труд на нашем заводе наградить. К заработанной тобою сумме – тридцати пяти рублям сорока восьми копейкам – мы с мамой добавляем двести семьдесят рублей. И ты не медаль, чтобы у нас на шее висеть. Поезжай-ка ты, доча, в Питер. Ознакомься с историческим прошлым города, с его замечательными памятниками архитектуры, музеями…
- Многоуважаемый шкап! – перебила его Таня, повисла на шее и сказала: - Спасибо, папочка!
- К сожалению, это не моя идея – мамина.
- Спасибо, мамочка!
Но когда Таня попыталась повиснуть на маме, они чуть обе не упали, - Таня переросла маму на полголовы и была тяжелее её.
И Таня поехала в Питер, о котором только и знала, что это колыбель революции, в которой качается на невской воде легендарный крейсер «Аврора». Не одна, а с Мишкой, своим бывшим одноклассником. Теперь Мишка жил и учился в другом районе города. А их мамы были давними подругами, и Мишкина мама предложила отправить ребят вместе к бабушке и дедушке – родителям Мишкиной мамы. Из смирного, ручного, похожего на девчонку мальчика, Мишка за три года учёбы в другой школе превратился в довольно длинного, бледного и вспыльчивого подростка с сиреневыми выпуклыми губами. В дорогу с собой он взял гитару и в купе, низко склонив над ней кудлатую, расчёсанную по середине на пробор, голову, что-то уныло гундосил себе под нос и никогда не пел.
- Спой, Миша, не стыдись! – просили его Таня и другая девочка – Валя, малюсенькая, в конопушечках, которая ехала в Ленинград с целью поступить хоть в какой-нибудь вуз. – Ты очень похож на солиста “Тополя”.
- Идите к чёрту, не мешайте! Я на себя похож, - отвечал Миша, бросал гитару на вторую полку, и они начинали возиться. Поднимался визг и в двери вырастала фигура белобрысой проводницы в форме.
- Выс-сажу! – шипела она, собирала со столика пустые стаканы в подстаканниках и, строго осмотрев всех воспалёнными серыми глазами, уходила. От неё пахло каменноугольной пылью, золой и влажными простынями, выстиранными в жидком мыле.
Дедушка и ещё один дяденька – его зять – встретили в Питере Таню и Мишу на Московском вокзале, и на такси они уехали в Сестрорецк. Вид утреннего, влажного города – а шел всего пятый час утра – восхитил Таню, и она думала, что ей здорово повезло. Дедушка был в очках, с пористым носом, и Таня сразу поняла, что он шутник и любит пошуметь.
- Молодец, Миша, - кричал он в такси, - с невестой приехал! Свадьбу сыграем. Только Маринка-то как? Она тебя ждёт.
Мишка порозовел, ещё больше оттопырил сиреневые губы и сказал:
- Хватит тебе, дедушка! Я вообще жениться не собираюсь.
- Все мы не собирались - и никуда не девались.
А бабушка оказалась неожиданно молодой и красивой. Её большие синие глаза так и лучились добротой и радостью. И пёстрый халатик не ней выглядел как нарядное платье.
- Вот, бабушка, откармливать тебе привёз, - сказал Мишка, ткнув в Таню гитарой. – В поезде три дня ничего не ела.
- А ты сам-то? – сказала бабушка. – Похоже, весь год постился.
- Это он о Маринке скучал, - сказал дед, похохатывая и похлопывая себя по выпуклому брюшку.
И началась для Тани очень интересная жизнь. Во-первых, ей понравился сам Сестрорецк – зелёный, новый, с большим озером, с неторопливой курортной публикой. Их дом стоял недалеко от остановки электрички и фасадом выходил к речке, к лиственному лесу. Квартира на третьем этаже была удобной, на три комнаты, и на балконе в узких ящичках цвели астры, незабудки и еще много разных цветов. Тане казалось, что она попала на какой-то нескончаемый праздник, наполненный музыкой, цветами и добрыми, веселыми людьми. Бабушка, в прошлом знатная шлифовщица, была на пенсии. И дедушка тоже был пенсионером, но по-прежнему работал на заводе токарем. Правда, сейчас он находился в отпуске и большую часть времени проводил на своей лодке на Финском заливе – ловил рыбу. И Мишка в следующее же утро ушёл с ним. А Таня каждый день стала ездить в Ленинград: у неё была такая цель – возможно больше увидеть в этом замечательном городе, о котором она много читала и слышала и которым восхищается весь мир. Она купила месячный проездной билет за два тридцать на электричку, изучила расписание и за пять минут до прихода поезда, обычно в девятом часу, выбегала из дома. Через сорок минут поезд прибывал на Финляндский вокзал, и Таня ехала в намеченное заранее место – в музей, картинную галерею, дворец. Ей и по улицам ленинградским нравилось ходить – даже больше не по Невскому, на котором в тот год многие здания ремонтировались и на тротуарах было душно и тесно, - а по улицам боковым, тихим, как будто старым и новым вместе. Здесь само собой начиналось думаться о Пушкине, Лермонтове, Блоке, Достоевском, Гоголе – Таня любила русскую классику и уже многое прочла и научилась понимать сердцем. И ей самой казалось немного странным, что в своём родном городе ей и два часа без подруг было не прожить, а в Ленинграде она проводила целые дни одна и ей ни разу не стало скучно. Никто не торопил, не навязывал своё мнение, хочешь – проведи хоть два часа у картины “Старик в красном” или у парапета канала с зелёной густой водой. Одна она побывала в Русском музее, Петропавловской крепости, Петродворце, Пушкино, Павловске, Ломоносове, кунсткамере – всего не перечислишь, потому что и в Сестрорецке нашлось много интересных мест: съездила она к шалашу в Разливе, где Ленин скрывался от ищеек Временного правительства в 1917 году, на моторной лодке ездила в форт, выстроенный русскими людьми ещё при Петре первом прямо в море – от его серых огромных стен пахло грозной историей. А в кинотеатре “Курортный” она попала на встречу с Юрием Никулиным – и это тоже было ужасно интересно. Тем более, что прямо здесь, в зале, актёр встретил и узнал своего фронтового друга, и потом, выйдя из зала, она увидела их вдвоём – Никулина и его друга – и услышала, как Никулин говорил извиняющимся голосом, что сейчас у него нет времени, но потом он обязательно заедет к своему однополчанину домой.
И в тот день Таня плотно позавтракала, попила чая с клубничным вареньем, одела длинное тёмное кримпленовое платье, помогла бабушке развесить бельё на шнуре, натянутом между двумя молодыми липами – немного в стороне от дома, и уехала в Ленинград. Захотелось ей в третий раз походить по Эрмитажу и подольше побыть в зале, где выставлены картины Рембрандта “Портрет старика в красном” и “Возвращение блудного сына”. Её немного удивляло, почему она из шестидесяти тысяч экспонируемых картин и скульптур – об этой цифре она узнала из проспекта – её более всего тронули эти две картины, изображавшие старых людей. Что-то невыразимо печальное и торжественное заполняло её, когда она смотрела на эти лица, точно выхваченные лучом солнца из глубины времени. Нечто подобное испытала она в прошлом году на концерте органной музыки в Вильнюсе – тоже в картинной галерее; тогда у неё закружилась голова, и она едва не упала – пришлось дожидаться родителей на улице, на скамейке. С тех пор она очень хотела бы снова услышать и пережить этот потрясающий праздник звуков, но в их городе не было органа.
Она очень устала от ходьбы по залам, присела на диван у колонны и задумалась. Как бы хотелось запомнить весь этот прекрасный мир искусства и унести его с собой навсегда. И потом иногда остаться одной дома там, в своей Сибири, закрыть глаза и бродить в своих мыслях по залам, по прекрасным полам, которые тоже являются произведением прикладного искусства, и останавливаться и смотреть, смотреть. Какой прекрасной, вдохновенной была, наверное, жизнь людей – живописцев, скульпторов, архитекторов, своим трудом создавших эти чудеса и украсивших будущее. Надо обязательно о них почитать – о Рембрандте, Родене, Леонардо да Винчи, Растрелли – обо всех, кто создал этот сказочный дворец, где каждая картина, гобелен, статуя, колонна, лестница – путешествие в страну чудес. И почему она сама пока ничего не умеет – ни рисовать, ни лепить? Может только вязать. И, говорят, вяжет она неплохо. Она уже носит две юбки, кофту, платье, сделанные своими руками, и мама – да и папа тоже – всем знакомым растрезвонили о её мастерстве.
При воспоминании о родителях Таня слегка вздохнула. Как они без неё там одни? Наверное, ещё не закончили ремонт квартиры, ищут краску, ссорятся из-за пустяков, а потом целуются. Смешно на них смотреть – ничем не умнее детей! Особенно мама. Она всю свою жизнь – и детскую, и сознательную – играет в чистый дом: моет, стирает, гладит, красит.
Рядом с Таней с Таней сел молодой парень, одетый в джинсовый костюм, с фотоаппаратом. Он приветливо и как-то радостно уставился на Таню, словно увидел перед собой очередной, несколько необычный, экспонат. А Таня отвела глаза, отодвинулась слегка в сторону, к краю дивана, и привычно напряглась, потому что наверняка знала – парень сейчас что-нибудь да ляпнет. Она уже по глазам видела – шарится в своих мозгах, сочиняет фразу.
- Какой прекрасный музей, не правда ли? – сказал он, и Таня мысленно назвала себя “дурой”: как она сразу не поняла, что это иностранец? А с иностранцами надлежит быть вежливыми.
- Да, - сказала она сдержанно, чтобы не выдать своего любопытства. – Таких музеев в мире нет. Восьмое чудо света.
- Вы живёте в Ленинграде? – спросил он, с какой-то трогательной старательностью выговаривая каждое слово.
- Нет, далеко отсюда. В Сибири. Приехала на каникулы, в первый раз здесь… Папа говорит, что в сорок первом году где-то под Ленинградом погиб его старший брат. Я была на Пискарёвском кладбище, прочитала почти все фамилии на могилах – не нашла. Папа говорит, мой дядя был очень талантливым, хорошо рисовал.
Она вдруг заметила, что лицо у парня как-то потухло. Он сидел, сцепив пальцы и глядя в пол.
- Вы там тоже были? – спросила Таня.
- Нет, я не был. Я не могу туда идти.
- Почему?
- Потому что я есть немец. И мне это … стыдно и больно.
И Таня, как много читавшая о войне и не пропускавшая ни одного фильма об этом ужасном времени, вдруг представила отчётливо, как на экране: по белому снежному полю идёт её дядя, дядя Кирилл, а немец – дядя этого парня – смотрит в прицел, торопливо крутит ручки, потом кричит что-то, в ствол бросает кто-то – или сам дядя этого парня – мину, она летит по немыслимо страшной дуге, падает, взрывается за спиной дядя Кирилла, и зазубренный стальной осколок, пробив каску, впивается ему в затылок. И дядя Кирилл, смелый, талантливый, перестаёт быть. Он ещё делает несколько шагов вперёд – навстречу врагу – и падает, не выпуская автомата, лицом вперед. И хотя она знала со слов отца только, что дядя был убит осколком мины в затылок, - воображение её давно нарисовало эту картину, и она легко воскресала в памяти при одном упоминании о дяде.
- Здесь ведь не только кладбища, а всё напоминает о войне, - сказала Таня. – В Исакии – колонна, в Павловском и Петергофе – дворцы и фонтаны. На Невском – надписи: остерегайтесь артобстрела. Но это сделали не вы и, значит, вы не виноваты.
- Я живу в Германской демократической республике, - быстро и, немного картавя, сказал парень. – Я студент. И мой папа не был война. Он молодой. Но мой дедушка был солдатом, он ехал в танке. Он умер от холода, когда русские наступали в … тысяча девятьсот сорок третьем году.
- Замёрз.
- Да, он замёрз… восточный фронт.
Таня хотела было сказать, что у неё едва не замёрзла бабушка, которая рыла окопы где-то за Волгой, но она решила, что лучше сменить тему: как-никак она хозяйка и не должна портить гостю настроение. И всё это было странным – рассуждать серьёзно о войне с настоящим немцем.
- Вы очень хорошо говорите по-русски, - сказала она. – вы давно его изучаете?
- О-о, всю жизнь. Мой папа инженер. Он много ездит и был … много-много стран. Он стал меня учить русскому, когда я был вот так – полметра. А потом школа, институт. Папа знает много иностранный язык: русский, польский, французский, английский, шведский и, кажется, итальянский. А я немного русский, потом – английский, а потом – немецкий. Ещё мы учили латынь.
- Да вы прямо полиглот, - восхитилась Таня. – У меня папа тоже знает английский и испанский. Он тоже инженер и ездит за границу. А я английский учу в специальной школе уже восемь лет.
Парень громко хлопнул себя по коленям, спохватился и посмотрел в строну седой служительницы. Она неодобрительно косилась в их сторону сквозь круглые очки.
- Это очень хорошо, - сказал парень. – Мы имеем одинаковые папы, и мы можем говорить по-русски и английски.
- Как космонавты “Аполлон-Союз”.
- О да!
- Нам лучше уйти отсюда, пока нас не попросили.
Они встали и пошли, чувствуя на своих спинах стеклянный взгляд служительницы. Тане почему-то думалось, что все эти старые ленинградки в музеях пережили блокаду, все 900 дней её, видели холод и смерть и, может быть, им не очень-то приятно смотреть на весёлых праздных людей и вспоминать своих родственников, похороненных в необъятных братских могилах.
- Как вас зовут? – спросил парень, по-видимому, подражая кому-то – наверное, своему учителю.
Он был почти на голову выше Тани и шёл немного впереди её, заглядывая в лицо. Глаза у него были синие и наивные, как у ребёнка. И вообще он показался Тане похожим на Гейне, может, потому, что она очень любила его стихи, особенно о море. “Талатта, Талатта, привет тебе, синее море…»
- Таня. А вас?
- Манфред.
Они помолчали, по-видимому, усваивая про себя имена.
- Вы турист? – спросила Таня.
- Да. Завтра мы поедем в Ригу.
- Вы с группой здесь?
- Да. Но я
знаю мой отель и немного русский. I’ll find my way to the hotel. – Я найду дорогу в гостиницу.
- That’s all right, - улыбнулась Таня. – Then we can go round the museum together. – Хорошо. Мы можем в
- With grate pleasure. And I have to tell you’re speaking English as a good English pupil. – С большим удовольствием. И должен сказать вам, что вы говорите по-английски как хорошая английская ученица.
- I have a good teacher. She has
been living in
- And I ought to recognize you speak English much better than I do. Much fluently. – Признаю, что вы говорите по-английски много лучше меня. Более бегло.
- Oh, you can speak the compliments. – О, вы умеете говорить комплименты.
Они оба засмеялись и потом ходили по залам вместе ещё часа два, разговаривая то по-русски, то по-английски, а иногда – на смешанных языках. Вдруг оказалось, что Манфред не знает самых ходовых слов, вроде: “рамы”, “шляпы”, “чашки” – и тогда она ему подсказывала эти слова на русском и тут же переводила на английский. Это был первый случай в её жизни, когда иностранный пригодился, и её радовало, что она владеет им почти так же свободно, как родным языком.
В зале Матисса, когда Таня всматривалась в картину “Танец” – хоровод из красных тел в немыслимых позах на зелёном и сиреневом фоне, - и пыталась понять, что художник хотел сказать своим творением, Манфред тихо тронул её за локоть.
- Таня, - сказал он, - вы очень белая. – Он провёл по своему лицу большой ладонью. – Pale.
Таня вдруг испугалась, как бы с ней не повторилась вильнюсская история. Не хватало брякнуться в обморок при иностранце.
- Бледная?
- Да. Вам надо воздух. Дышать: вот так.
Он шумно вдохнул и сделал пять гусиных шагов, не выдыхая.
- Как не хочется уходить! Всей жизни не хватит, чтобы это запомнить и понять. Одних только залов четыреста.
Он вздохнул и посмотрел на неё своими синими глазами, сказал грустно:
- Здесь в каждой картине – великая жизнь. И каждого художника изучают много людей вот с такими большими головами без волос и в больших очках.
- Лысые профессора?
- Да. Вы хотите это… свежий воздух?
В тяжёлой невской воде, тронутый рябью, - дул ровный прохладный ветер со стороны Финского залива – ртутно переливались солнечные блики. На аккуратно остриженных липах, посаженных пере Зимним дворцом вдоль набережной, весело шелестели листья. С крыши дворца, подсвеченные неярким солнцем, смотрели на реку, на Васильевский остров, на шпиль Петропавловской крепости бронзовые статуи, тронутые зеленью, - смотрели как сто и двести лет назад и как будут смотреть, когда не будет уже ни её, Тани, никого, кто живет сейчас на планете. Сколько лет старику в красном и Данае? Около четырехсот. А они все живут…
- Что вы думаете? – спросил Манфред. – О чём?
Они стояли у парапета и смотрели на реку. В движении воды есть всегда что-то загадочное.
- О времени. Как оно идёт и идёт.
Она вдыхала речной влажный воздух и с каждой минутой ей становилось лучше.
- В музее всегда думаешь о времени: что ты есть и тебя не будет. И что останется после тебя и твоего времени,- сказал Манфред.
- Наверное, этот парапет гладили Пушкин, Лермонтов, Есенин, Достоевский.
Они одновременно, словно боясь упустить возможность, провели ладонями по холодному граниту, переглянулись и засмеялись.
- Без великих людей не было бы великих городов. Удивительный город: здесь и на улице, как в музее, - сказал Манфред.
К пристани, вспенивая воду, подходил крылатый “Метеор2”. Это почему-то напомнило Тане пристань в родном городе, парк над рекой, дальние сопки, покрытые тайгой.
- Из Петергофа, наверное, - сказала, кивнув головой в сторону судна.
Ей уже казалось, что живёт она в Ленинграде давно и не хотелось думать, что скоро надо уезжать. Но ведь всё кончается. Вот и Манфред скоро уйдёт – и навсегда. Как мало она живёт, а сколько было прощаний! В позапрошлом году утонул в Чёрном море одноклассник Витька Коржавин. А ещё раньше уехала в Уфу – и тоже навсегда – Таня Киселёва.
- Можно я буду вас фотографировать, Таня? – спросил Манфред. – Я должен скоро идти отель. Очень жаль.
На губах Манфреда застыла жалобная улыбка. Ничего парень, славный. Наверное, года на четыре старше и не корчит из себя взрослого и видавшего виды.
- Давайте, - согласилась Таня. – Только это эгоистично: все фото останутся у вас.
Манфред пожал плечами, хитро сощурил глаза.
- Вы мне будете писать свой адрес.
Когда подошли к Казанскому собору и долго смотрели на его колоннаду от сыпавшего серебряными искрами фонтана, Манфред тронул Таню за руку и сказал растерянно:
- Не могу верить, что и это хотели уничтожить фашисты.
Потом Таня осталась одна, спустилась в метро у Гостиного двора и поехала на Финляндский вокзал. В электричке она села к окну и, рассеянно глядя в окрашенное наступающим вечером стекло на зеленоватое небо над липовыми и кленовыми лесами, перебирала в уме впечатления сегодняшнего дня. Скоро соберётся их класс, начнутся разговоры, кто где был, что видел, а ее самая любимая учительница литературы, Галина Александровна, конечно, предложит сочинение на тему “Мои летние каникулы”. И можно тогда будет написать о драге, которая гребёт золото со дна таёжных прудов. Но всё же она, скорее всего, напишет о Ленинграде – чудеснейшем городе, где умеют говорить о многом даже камни и где история – вчерашняя и сегодняшняя – касается своей рукой самого сердца.
Красноярск,
10.10.76.