Ошибка врача
Рассказ
Было это ещё до указа о борьбе с пьянкой.
Ваня Горохов, начальник БТК цеха, русский, беспартийный, инженер, образование высшее, появился в двери бакалеи близ родного завода с поллитрой в кармане и килькой в томатном соусе в правой руке. В левой у него была газета “Неделя”.
Сами представьте: лето, конец августа и конец недели – пятница, садится солнце, желтеют листья. Старушки на углу через улицу торгуют гладиолусами. Дымит родной завод. Пахнет чуть уловимо осенью, грустинка в воздухе. И разве хочется домой, где только одна непьющая жена? Потому что детей Ване и его жене Клаве природа – Бога нет! – не дала.
“Твою мать!” - горько подумал было Ваня и хотел пойти за угол, в шестую столовую, и там, таясь и давясь, испить стаканчик за столом под фикусом, как вдруг перед ним возникла добрая фея – нормировщица Фая из кузнечного цеха. Её, между прочим, работяги часто так и называли – фея.
- Фаюшечка! – сказал Иван. Он и правда был рад ей, как родной. – Сколько лет! Как из нашего цеха ушла – и дорогу к нам забыла? Не хорошо, знаешь? А мы о тебе каждый день вспоминаем.
- Скажете тоже, Иван Степаныч! Все вы мужики такие: с глаз долой – из сердца вон.
- А ты чо это такая загорелая, Фаечка? С курорта, с берега Крыма или Кавказа?
Ивану вдруг захотелось попридуряться.
- Дадут мне, жди. В доме отдыха была, в Краснозаводском.
- И я там бывал. Не хуже курорта. Река, сосновый бор, танцы -манцы, водки сколько хочешь.
- Вот-вот. Вам бы всем только её налопаться!
- А у меня и сейчас есть. Вот и закуска. Может, пойдём к тебе, выпьем?
Сказал это Иван так, в шутку, не надеясь ни на что. Был он парень не очень – лицо как лицо, смуглое, пористое, пучеглазенькое, ротик гузкой. А рост никудышный: в армии всего 168 санчасть намеряла. И то едва себе голову не оторвал – тянулся.
- Пойдёмте, - сказала Фая. – Погодите, я в магазине кое-что возьму.
Иван с интересом посмотрел ей в лицо, а, когда она заходила в дверь, и на фигуру.
“Ничего бабка”, - подумал.
И тут же испугался. Даже пить не захотелось. Навострился потихоньку смыться – остановил себя: мужик ты или нет?.. Пришла в голову фраза о моральном облике и аморальном поведении, но её перебило простое житейское опасение: вдруг его кто тут увидит с этой килькой в руке и оттопыренным карманом? Жена, например, или соседи.
“Ну, ввязался!” – подумал Иван. Отошёл от магазина и встал под деревом, под шуршащей его кроной. Закурил.
Фая вышла скоро, слава богу, и сразу к нему – нарядная, в брючном костюме, волосы выкрашены в рыжее. В руке – полная хозсумка.
- Пойдёмте или нет? – спросила насмешливо. – может, уже испугались?
Иван, конечно, запетушился:
- А чо мне бояться? Меня семеро по лавкам не ждут.
- Что, так и нет детей?
- Нет, - коротко сказал Иван и замкнулся.
Не потому что рассердился на Фаю, а потому что предстояло делать опасный рейд в родном районе с посторонней женщиной. И это ничем не лучше, чем разведка в тылу врага.
Собрав остатки мужества, он взял у фаи хозсумку. Сунул в неё свою кильку, “Неделю” и они пошли.
Когда поднялись на третий в Фаину однокомнатную, он умылся и холодным, и горячим потом. Поэтому и пожелал с ходу выпить. Решительно проследовал на кухню, сорвал с горлышка серебристую “бескозырку” и стакан уже взял… Однако Фая его мягко осадила:
- Погодите, Иван Степаныч. Я закуски приготовлю.
Иван сел на белый табурет и только сейчас полностью осознал, что он прошёл проволочные загражденья, минные поля, вражеские заслоны. Но ещё большая опасность подстерегала его, безоружного, на обратном пути. Тем более, что в конце маршрута ждала жена – проницательная и мстительная.
Да, не позавидуешь дон-жуанам! Рисковая профессия…
Потом, после первой, отлегло малость. После второй завязался весёлый разговор о всяких заводских делах, о заработках, об общих знакомых – кто да как. Фая музыку включила – маг “Комета”, - и после третьей захотелось Ивану Фаю поцеловать. Она ему показалась совсем красивой.
Сами подумайте: летний вечер, дверь на балкон открыта, небо светится на закате, маг поёт, на журнальном столике две бутылки – белая для Вани и сухое для Фаи, закус хороший – мясо, сыр, глазунья, салат из помидор, огурцы, яблоки, виноград. А свет искусственный – только из коридора и дверным прямоугольником падает на широкую тахту. Иван же и Фая сидят в мягких креслах и ведут светскую беседу. И в том покое, в вечернем уюте – водка, что ли, подействовала? – но Иван заволновался. Смотрит на фаю и не узнаёт её: такая она привлекательная, загорелая, живая, движения лёгкие, улыбка ослепительная, голос зовущий, как лесной ручей.
Но во всяком деле опыт нужен, сноровка. А Иван был женат уже лет шесть, дисквалифицировался. Встал после третьей со своего места и попёр на Фаю буром – губами вперёд.
- Что это с вами, Иван Степанович? – спросила Фая сухо и не пошевельнулась даже.
Он и сник. Плюхнулся обратно в уют, пробормотал “прости”, налил четвёртую – решил последнюю и выпил, не чокаясь и на Фаю не глядя. Стыдно стало чего-то.
- Спасибо, фая, пойду, - сказал он.
- Почему же так скоро? Сидите. Или вы к лёгким победам привыкли? Избаловали вас девушки, однако.
- Что за ерунда? Ты первая, к кому пришёл. И то, сама видишь, - случайно… А ты до сих пор одна?
Он понимал, что говорит бестактно. Но сейчас уже было всё равно.
- Как видите. Зачем напоминать?
Фаю-то, собственно, все в их огромном цехе и знали по давнишней истории. Был у неё жених, рыжий, здоровенный парень, свадьба налаживалась. А он с ребятами поехал на субботу-воскресенье на Кан рыбачить, лодка на пороге перевернулась – хорошо другие на берег заранее вышли, - и нашли его только месяца через три километров за двадцать ниже по течению на отмели, всего изъеденного рыбами. По заводскому пропуску – в кармане в целлофане был – лишь смогли опознать… Из-за этого, собственно, Фая и в другой цех ушла.
- Ладно, простите, - сказал Иван. – Но не век же…
- Все так говорят. Я и не буду скоро одна. Я уже решила. Вот увидите.
Фаин вкус Ивану был уже известен: её безвременно утопший жених жал двухпудовку в цехе раз тридцать и пятидесятикилограммовые заготовки таскал попарно - на коромысле из дюймового кругляка. Он, кажется, штангой занимался и был помешан на тренировках. Встреча с ему подобным не принесла бы Ивану лавров.
Он решительно встал:
- Пойду, поздно уже.
- Да что вы, Иван Степанович? Не бойтесь, никто не придёт.
- Чего бояться? Чай ничего плохого не сделал.
Странно, он не чувствовал хмеля. Только почему-то его раздражали гладиолусы в длинной вазе на серванте. Взял бы – и выбросил через балкон.
В коридоре Фая сказала, подняв на него чистые, как небо после дождя, глаза:
- Вы не думайте – у меня никого нет.
И подала ему руку. Лучше бы она её не подавала. Сработало в Иване старое: едва рука её, мягкая, беспомощная какая-то, оказалась в его – потянул он Фаю к себе, прижал и поцеловал её в губы.
- Умеете, - сказала она и засмеялась.
Зубы у неё и верно хорошие были, ровные, белые, как пластмассовые.
- До свидания, - сурово сказал Иван. – Ровно через неделю приду.
- Почему так? В любой день заходите. Я в одну смену работаю – в институте учусь.
- В каком?
- В политехническом, на четвёртом курсе. Я сейчас технологом работаю?
- Растём! А я думал – нормировщицей по-прежнему.
- Заходите. А то скоро занятия начнутся, времени мало будет.
- Посмотрим, - сказал Иван.
Он чувствовал себя в чём-то обиженным.
А дальше пошло всё, как по маслу и, наверное, скоро бы пришло к нормальному завершению, если бы в один из морозных зимних вечеров Фая не сказала ему:
- Ванечка, ты больше не приходи ко мне.
Иван и сам уже подумывал закругляться – жена стала подозревать, скандалы по мелочам пошли, - но тут он из-за ущемлённого мужского самолюбия запротестовал:
- Шутишь? Чего вдруг взбрело тебе в голову?
Она встала со своего кресла, подошла и села ему на колени. Лёгкая, в ситцевом синем халатике, ласковая – ну, прямо вторая жена! Привык за полгода к её быстрым рукам, лукавым поцелуям, к бескорыстной её доброте. И запах от неё шёл всегда тонкий, щемящий, чем-то напоминавший черёмуховый цвет. “Чёрт, втянулся. Надо бросать”, - подумал, а сам прижал покрепче.
Она взяла его лицо в ладони, повернула в сторону жёлтого торшера, внимательно и долго рассматривала глаза, нос, губы. У него заболела шея, но он не шевелился: нутром почувствовал неладное.
- Неужели он на тебя будет похож? – сказала она.
Иван дёрнулся, как от электрошока:
- Кто?
При такой заявке любой поглупеет.
- Да твой сын.
Он хотел было спросить – где, мол, он? – но тут наступила полная ясность.
- Испугался, Ванечка? По глазам вижу – испугался.
Она опустила его лицо, и он повертел раза четыре головой – отрегулировал шарниры.
- Чего бояться? – сказал он не очень, однако, уверенно. – Ещё же никого нет – ни сына, ни дочки.
- Через пять месяцев явится. Я же тебе говорила в первую нашу встречу – скоро одна не буду. Только не уговаривай сделать что-нибудь – сам станешь выкидышем. Возненавижу..
Иван глубоко понял всю серьёзность ситуации и знал, что с нормировщицами спорить бесполезно, даже с бывшими.
И так оно и вышло: светлым майским днём родила Фая сына по имени Алексей.
Наш герой, не в пример многим другим, посещал роженицу в больнице, носил два раза цветы – в день родов и в день выписки – и каждый день – передачи. Это благородство принесло ему много неприятностей. Об отцовстве Ивана стало известно не только в его родном цехе, не только в кузнечном, где работала Фая, но и далеко за их пределами.
Во всяком случае, жена, которая работала на том же заводе, однажды встретила его с работы так:
- Здравствуй, папаша.
Но Иван был уже не тем Иваном. Его не удивило бы и объявление жены, что у них завтра будет прибавление семейства.
- Здравствуй, - сказал он спокойно, не опуская глаз, как перед расстрелом.
- Донесли ветры?
- Вот дождался. В свидетельство о рождении сына внесён отцом.
- Справедливо.
Они сидели на кухне у накрытого стола и не ели. Клава с любопытством смотрела на своего смирного мужа, словно впервые его видела.
- Здесь останешься или туда перейдёшь?
- Что за вопрос? Мой дом – здесь.
Спокойствия, конечно, не на долго хватило. Потом был и скандал, и крик – всё как положено. Клава ему чемоданы собирала, к порогу ставила, он раза три дома не ночевал – уставал от дискуссий, но потом всё как-то улеглось. Клава сама предложила: раз ты отец – плати сыну, как положено, только выбор между жёнами (она так и сказала “жёнами”) должен быть окончательным.
А выбора он и не мог делать, потому что Фая после того, как он привёз её из роддома на такси, в дом его не пускала. Очень обидела его, сказав:
- Ты, Ванечка, своё дело сделал, спасибо. Я ведь не мужа искала, а донора, чтобы родить. Мне твой характер давно нравился, ещё когда в вашем цехе работала. Может, и у моего сына такой будет. – Потом улыбнулась, как всегда, лукаво:
- Да ведь и не у одного тебя характер хороший…
Что она имела ввиду под этим – он не понял и не хотел понимать.
И другое… Вы, конечно, усмехнётесь язвительно, только Иван очень любил свою жену Клаву. Он любил её со школьной скамьи. И когда был в армии, и когда учился в институте. Всегда любил и не мыслил своей жизни без неё. И очень переживал, что по глупости, из какого-то любопытства, из желания быть похожим на некоторых хвастунов – да и случайно в общем–то – завёл себе любовницу.
Казался он сейчас себе очень грязным, несчастным, ну, простите, настоящим козлом.
В цехе, соседи в доме прежде все его уважали, а теперь он всей кожей, клеткой каждой чувствовал – стал изгоем. Родственники – и те перестали к ним ходить.
Жена им брезгует. Фаю после её слов о доноре он видеть не хочет. К сыну доступ закрыт…
Всё чаще стал Иван заходить в бакалею и уже одна бутылка едва его брала. Всерьёз подумывал о верёвке или другом способе. Не жизнь – а тёмный лабиринт без выхода…
Потом ему пришла на ум новая фантазия – бросить всё к чертям и уехать. Или, по крайней мере, перейти на другой завод. И в тот роковой день он искал момента передать заявление начальнику цеха об увольнении по собственному.
Позвонили. Иван поднял трубку.
- Мне Горохова, - сказал женский голос.
- Я Горохов. В чём дело?
- Вам из кузнечного звонят. Это самое.. как бы вам сказать…
Иван почувствовал недоброе, сердце почему-то запрыгало. В голосе женщины ему вдруг послышались дрожь и слёзы. И раз из кузнечного – значит, о Фае или Алёшке.
- Говорите, говорите, - сказал он как можно мягче.
- Вы только, Иван Степанович, не волнуйтесь.
Женщина явно всхлипнула. А у Ивана заплясала в руке трубка и тоже перехватило горло. В последнее время ему вообще часто хотелось плакать. Особенно, выпимши.
- Говорите, говорите, - только и смог повторить он.
А у самого закружились в голове мысли о дифтерии, скарлатине – обо всех этих детских болезнях. Наверное, и ему хотят сказать, что плохо с Алёшкой, что он болен, лежит в больнице с кислородной подушкой и мало надежды и т.д.
- Иван Степанович, - сказал тоже женский, но уже другой голос, по- месткомовски сухой и твёрдый, - мы хотим известить вас, что сегодня утром, с час назад, погибла Фаина Демедюк.
- Как погибла? – закричал Иван.
Погребальный тон последней фразы показался ему диким розыгрышем.
- Переходила улицу и попала под проходящий транспорт. Под автобус или троллейбус – точно пока не знаем.
Как будто это имело какое-то значение.
- А где она сейчас?
Он спрашивал так, как будто мог спасти её.
- Звонили из неотложки. Туда уже поехали.
- А сын её, Алёшка, где?
- Не знаю.
Но тут же голос первой женщины, наверное, Фаиной подруги, плачущей и прерывающейся, закричал в каком-то отчаянии:
- В яслях он! В яслях нашего завода. Она оттуда и…
Неизвестно сколько времени Иван сидел, как оглушённый, - сжав голову руками и уставясь глазами в стол. Его пытались что-то спрашивать, даже трясли за плечо, он поднимал голову – и все видели: человек не в себе. И начальник цеха это сразу понял: не стал спрашивать, для чего начальник БТК в самый штурм отпросился с работы, молча кивнул и пожал ему руку.
На улице у Ивана на миг остановилось дыхание – такой стоял мороз, резкий, с туманом. Машины шли осторожно, как слепые, с зажжёнными фарами. За ними оставались густые облака ядовитого конденсата.
Шарф он оставил на вешалке или выронил из рукава. Шею царапало, как рашпилем. Он поднял цигейковый воротник, запахнул лацканы и, маленький, сем-то похожий на сироту, пошёл на остановку.
В коридоре неотложки, пахнущем кровью и лекарствами, чёрненькая медсестра с марлевой повязкой, прикрывавшей кончик острого подбородка, быстро и толково рассказала, что произошло.
Фая переходила улицу в середине квартала – торопилась. Попала в выхлопное облако, её сбил троллейбус.
- Она умерла сразу, - сказала сестра, как бы успокаивая его. – Перелом основания черепа.
Но от этих слов, поразивших своей профессиональной беспощадностью, Ивана вдруг качнуло. Он сделал шаг в сторону и прислонился к стене.
- Вы сядьте, - тихо сказала сестра.
Он посмотрел ей в лицо и удивился: в уголках тёмных глаз, у носа, блестели слёзы. Он ладонью, не глядя, нащупал стул, сел и тоже заплакал. Вся усталость последних месяцев его горькой жизни хлынула из глаз.
- Вы её муж? – услышал он, как сквозь сон.
Он не мог сказать ни да, ни нет. Кивнул неопределённо.
- А здесь сказали: она одиночка и у неё остался ребёнок.
Он сделал было попытку определить своё место во всей этой истории – и не смог. Давило чувство вины, непоправимости, словно это он толкнул Фаю под троллейбус.
- Где она сейчас? – выдавил из себя Иван.
- Отправили в морг…
Сестра проводила его до самого выхода, говоря что-то утешительное. Хруст снега под ногами показался ему невыносимым. Он остановился. Всё вокруг было ужасающе белым: деревья в холодном тусклом инее, небо, дома, бельма окон, пар из форточек и дверей магазинов, призраки бесшумно скользящих в тумане людей. И за всем этим незримо присутствовало, подстерегало, пугало то, чего никогда не увидишь, но что всегда идёт рядом и выжидает. Он было испугался нового этого ощущения, подумал, что сходит с ума, пошёл вперёд стремительно, ещё не зная, куда идти, но уже на подходе к остановке цель определилась ясно и другой просто не могло быть.
Когда он услышал хруст замка и как открывалась дверь, волосы – он это хорошо почувствовал – шевельнулись у него на голове. Теперь они не звонили, как прежде, не открывали друг другу, не целовались у порога. Они жили каждый сам по себе. Мирно сосуществовали.
Он слышал, как Клава сняла пальто, сапоги, прошла в ванную, включила воду и долго плескалась. Наверное, тянула время – не хотела видеть его. Он сидел на диване, как пришёл, - в костюме, галстуке, только в домашних тапочках. Этот день не имел ни начала, ни конца.
Всё же она не могла сдержать изумления: встала у двери и сцепила руки под подбородком. Маленькая, плотненькая, круглощёкая, ещё не отошедшая с мороза.
Она смотрела на коляску, где лежал Алёшка, мотал ручонкой с побрякушкой, и, наверное, думала, что сказать.
- Ты его кормил? – не глядя на Ивана, спросила она, наконец.
- Пока нет.
- Ладно, я молока принесла. А ты – в магазин, пока не закрылся. Манки купи, детской смеси. Яблоки, кажется кончаются.
Иван не пошевелился. Он знал, что его Клада иначе не могла поступить, но женщины… Разве их запрограммируешь? Он очень любил в эту минуту её, Алёшку, всех людей. И просил прощения. Сам не знал – за что, но просил. Это походило на молитву.
Потому что если и есть бог – так это наша совесть.
- Ты знаешь? – спросил он.
- Да. Об этом весь завод говорит.
Клава села рядом, зажав ладони между коленками, но смотрела не на него – на ребёнка. Казалось, ей не терпелось взять его на руки. Ивану вдруг почему-то стало неприятно, словно он присутствовал при краже или дележе краденного. А она уже не сдержалась, подскочила к коляске и дотронулась до мальчика осторожно, как до горячего, коротким пальцем. Он почему-то засмеялся.
- Мне его пока что с представителем завкома из яслей отдали, - сказал Иван. – Оформлять надо.
- А тебя что оформлять – ты отец. В метриках записано.
Иван не стал её подталкивать, смолчал. Пусть сама решает.
Клава подошла к нему, положила руки на плечи, заглянула в глаза как-то просительно, по-детски:
- А ты, Ваня, хочешь, чтобы я ему мамой была?.. Не мачехой, а настоящей мамой. Ты ведь за меня сможешь поручиться?
Он встал, быстро поцеловал её, сказал:
- Давай не сегодня. В другой день… Я сейчас к Малкину должен пойти – насчёт похорон. У нас, кстати, деньги есть?.. Пойми, наедут родственники, начнётся разбор, отдавать или не отдавать.
- Да, да. Ты прости, Ваня, я и верно как-то нехорошо поспешила. Но он же твой – значит, и мой. Я всегда о нём скучала. Даже в ясли два раза тайком ходила, просила заведующую, чтобы показала.
Впервые за этот день Иван улыбнулся:
- Дурочка ты, дурочка…
Он хотел добавить: а что, мол, если бы мать узнала? Но смолчал. И подумал, что в мире всё меняется. Даже матери.
Года через три поехал Иван на курорт – сердце пошаливало, - прослушал как-то между процедурами лекцию по сексуальным проблемам и вздумалось ему от нечего делать у “мужского гинеколога” провериться.
Покрутили его, повертели, анализы велели пройти и дали справку: не способен ты, Иван, к воспроизведению потомства, лечиться надо. Возмутился было Иван, - а огорчён он был страшно, - хотел врачам про своего сына рассказать, но смешным стать в такие годы неудобно. Приехал домой – своей жене справку предъявил и прощения попросил за прежние попрёки.
- Выходит, не твой Лёшка? – спросила Клава.
Иван только плечами пожал:
- Почему не мой? Не от меня – другое дело.
- И что?
- А ничего. А ты что?
- Да вот думаю: не пойти ли и не найти ли донора. Сюрприз тебе устроить. Как ты – мне.
Иван преподнёс под нос Клаве покрытый южным загаром кулак:
- Вот тебе! Хватит на нашу семью и одного донора.
Лёшка складывал у их ног, на ковре, кубики, строил дом. Его пока не волновали вопросы пола, и он не знал, что такое судьба и будущее.
- Ерунда какая! – сказала Клава. – Он же, как две капли, на тебя похож.
- И на тебя тоже. Все люди похожи.
Они помолчали, глядя на светлую Лёшкину голову, и как-то одновременно потянулись ладонями, чтобы погладить её. Только женщины всегда шустрей, и Клавина рука опередила Иванову. Поэтому Иван положил свою ладонь на узкую кисть жены.
- Чо вам? – сказал Лёшка довольно грубо, потому что его оторвали от дела.
- Да так, - сказала Клава. – Никто нам, кроме тебя, не нужен. Бывает же, что врачи ошибаются.
Куба, Моа,
Ноябрь 1977