«Наконец-то вы мой, Вовик ...»
Женщина стояла у стены со страшно выпученными глазами, а я палил в неё из “парабеллума”. На лбу у неё выступали красные пятна, но она не падала. В меня вселялся страх перед её чёрными, безумными глазами и оттого, что пистолет был заряжен некачественными патронами, и потому ещё, что делал я не своё дело по какому-то отвратительному наущению…
В каком-то закоулке моего мозга торчали красные пятна со лба живучей особы, но я уже не спал. Сергега будил Вовика. И я вспомнил, что и мне надо вставать. Но тело не слушалось, наполненное духотой, тропической этой расслабухой, когда чувствуешь границу между душой и плотью. Я забылся.
- Алексей Павлович, вы Наталью идёте провожать?
Вовик говорил это жалобным тоном у моей двери: изображал робость и печаль по уходящей подруге.
- Встаю.
Глаза полностью я открыл только в туалете. Из зеркала смотрело что-то припухшее, с клочками отстающей кожи на лбу и щеках. Каждый раз одно и то же после пляжа – от маски для плавания. Наше представление о своей внешности – один из самых несправедливых обманов в жизни.
Вовик изжарил четыре яйца. Они смотрели с чёрной сковороды наглыми желтками.
Я посмотрел на Вовика и рассмеялся. Он был бледным, с не вытертым, в каплях, лицом и улыбался.
- Ещё час, и вы будете моим, Вовик, - сказал я.
- Ой, не смейтесь, Алексей Павлович. У меня так болит сердце.
- Ешьте второе яйцо.
- Не могу.
- Я тоже. Меня тошнит от волнения.
И всё же он подцепил на вилку один жидковатый по верху желток и проглотил, как большую пилюлю.
- Не пропадать же зерну, - сказал он.
- Мы пойдём к ней?
- Нет, прямо в аэропорт. Афукциниди сказал, что всё сделает.
Утро было серое, не жаркое, и я почему-то подумал, что самолёт должен опоздать.
С Зининого балкона нам махнула Ира Протасевич, печальная москвичка переводчица, переживавшая, как мне казалось, неудачную пору в своём романе со своим однокурсником Жуком. Говорили, что он уже лупил её ладонями по щекам; сказал Карлос Бру, и услышать это от кубинца было страшно. Дело молодое: пусть тешатся…
- Ой, скорей бы уже это кончилось к едрене матери! – сказал Вовик. – Устал я, по правде, морально и физически, Алексей Павлович. У неё характер не сахар. А в последнее время она вообще шизовала. И всё барахло это, барахло! Прямо в рожу заехать хотелось. По любви, конечно.
С обрыва от домов был виден порт, посадочная полоса, озеро, океан с белой чертой на коралловых рифах, озеро в каких-то белых птицах, серые крыши хижин в зарослях бананов и кокосовых пальм.
Мы спустились, скользя, по красной тропе с обрыва, прошли между двумя “касами”, утонувшими в бананах, потом между только что выстроенными и ещё не заселёнными четырёхэтажками “эдифисиос” и спустились по насыпи на асфальтовую “каретеру”. Прошёл мощный грузовик с вращающимся наклонным цилиндром вместо кузова – повёз в морской порт никелевый концентрат. Солнце пробило серую хмарь, и воздух наполнился зеленоватым светом, идущим с земли.
- Мужайтесь, Вовик, - сказал я.
- Ох, не заплакать бы! Друг тогда уважать не станет.
Наташа ещё не приехала. Но русских у входа в порт было много: провожали в Россию руководителя группы строителей Яценко. Позавчера была в нашем доме по сему случаю крупная пьянка часов до двух. Играла музыка, протяжно и недружно пели, а потом кто-то исполнил громогласное, брызжущее ромом: “Выхожу один я на дорогу”…
Низенького мужичка Яценко зажали в круг и что-то кричали ему. В сторонке стояли двое, наливали в кофейные чашечки ром и совали их в толпу.
- Щебечут, чижики! – сказал Вовик. – И смотрите, прохиндей здесь.
Под кличкой “Прохиндей” проходил Витя Марков. Его “апартаменто” было в соседнем подъезде на первом этаже. Он вёл какой-то странный образ жизни. Жену он отправил в Союз. У неё от перемены климата возник зуд – она чесалась целыми сутками и плакала. Витя попросил отправить её в Союз. Яценко согласился, но наедине сказал: "“Смотри, я за тебя ручательство дал! Если увижу с кубинкой, считай, что в двадцать четыре тебе обеспечено. А я следить буду”… Как-то я встретил Витю перед домом и заговорил с ним по-английски. Витя глянул испуганно на балкон, где жил Яценко, увидел его там и сказал: “говори по-русски”. “Почему?” “Мне начальник запрещает заниматься английским”. “???…” “Да, да. Говорит, один занимался вот так, а потом шпионом стал…” “Это он всерьёз?” “А ты думал? Он в Союзе замуправляющего строительным трестом работал”. “Ты ему не сказал, что он дуб?” “А как скажешь? Нельзя. Он начальник…” У Вити была странная внешность – дикие глаза, плешь с остатками растрёпанных волос и какая-то мёртвая жёлтая кожа на длинном горбоносом лице. Встречая людей, он преграждал им дорогу, вперялся в лицо мёртвым своим взглядом и спрашивал: “А ты где пропадал? Давно что-то тебя не видел…” И шёл, размахивая руками, дальше. Поучал: “Тут всё можно, только тихо, чтобы никто не видел, никто не знал… Обязательно хобби надо иметь, иначе спятишь. Вот я сразу учу английский, испанский. Здорово помогает. У меня мечта сильная: познать языки. Разве плохо, а?”
Тайком от Яценко он ездил в кубинскую вечернюю школу по изучению иностранных языков и вечерами вслух, так что было слышно на втором этаже, заучивал слова. В автобусе доставал листок со словами и шевелил губами, поглядывая в окно. Я пробовал говорить с ним и приходил в отчаяние: он едва знал несколько стандартных фраз. “Слушай, слушай, - говорил он. – А ты здорово, однако Как это ты? Мне нравятся такие, можно от них взять кое-что. Давай встречаться, разговаривать. А то здесь интересных нет. Говорить с ними не о чем. Мелют ерунду или ром лачут…”
- И прохиндей, смотри, на радостях замолаживается с утра на дармовщинку, - констатировал Вовик.
Подкатила на “Тойоте” Наташа. Вовик неуклюже подскочил к машине и открыл дверку, пристукнув пятками. Я принял у Натальи одну за другой две сумки. В руках у неё осталась картонная коробка из-под рома “Habana Club”. По вырезанным отверстиям в ней я понял – внутри сидел попугай. Он шевелился, потому что в дырках возникал и исчезал зелёный пух.
Наталья была в жёлтых брюках и красной спортивной куртке на молнии, застёгнутой до горла. Она выглядела больной: бледное, с кулачёк, лицо с острым загнутым носиком, испуганная улыбка и ускользающий взгляд: в глаза она смотрела вообще редко.
С ней приехал Мисаэль, Зинченко и ………………….. Матвеевна.
В матерчатой сумке, я понял, был обмотанный бинтом и бумагой коралл, а другая, кожаная и тяжёлая, набита барахлом.
- Надо взвесить, - сказала Наталья. – Боюсь ужасно, что будет больше десяти килограммов.
- Будет больше, - сказал я.
Мы прошли в низенький зал порта. У двери я столкнулся с Карлосом Линсано. Без белой пластмассовой каски, одетый очень изящно, он выглядел непривычно, даже празднично.
- Как дела? – спросил я.
- Нормально.
- В Гавану?
- Да. Вместе с Наташей.
Он подмигнул. У него очень худое лицо и блестящие чёрные глаза, наполненные живой слезой, всегда готовой покатиться от смеха. Работал четыре года начальником сернокислотного цеха, а теперь занят на монтаже третьей нитки того же цеха.
Я поставил сумку на весы. Стрелка заметалась по шкале. Наташа следила за ней, нервно сцепив пальцы у подбородка. Маленький смуглый Мисаэль испытующе поглядывал на нас. Шкала у весов была, как и везде здесь, работала на либры и килограммы.
- Одиннадцать, - сказала Наташа, опустила руки и завертела головой. Голова у неё всегда, а в последние дни особенно, вращалась беспрестанно, словно она искала в пространстве что-то потерянное или что-то такое, за что можно было зацепиться душой и телом.
- Простят один килограмм, - сказал я по-испански.
Мисаэль улыбнулся глазами и кивнул головой.
- Пойдёмте на улицу, - сказала Наташа. – У меня есть.
Мы вышли. А Вовик уже сам догадался – открывал бутылку “Habana Club”. Наверное, из той коробки, в которой сидел попугай.
Лидия Матвеевна достала из целлофанового мешка с карамелью две кофейных чашечки.
- Держите, - сказала она мне.
Вовик налил в две чашечки.
В кругу стояли Лидия Матвеевна, Наташа, Вовик, я и только что подошедшая Зина, Лена и Ира. И немного в сторонке – Мисаэль.
Вовик первым показал пример – выпил и оглядел радостным взглядом. От протянутой ему Наташей карамельки отказался:
- Боюсь, не возьмёт с закуской-то.
Лидия Матвеевна посмотрела на него с протяжной, как жирный длинный волос в супе, ненавистью.
Мисаэль было запротестовал, но его вынудили отпить пару глоточков. Из тёмно-синей “Alfa-Romeo” - машины, похожей на родимый………………… на нас с любопытством смотрели три или четыре кубинца.
Потом Наташа привела Линсано. Вовик налил ему полную чашку.
- Mucho, Mucho, - сказал он и сделал два крохотных глотка.
- Пей по-русски, - сказал я. – Одним глотком.
Линсано выпил и Лидия Матвеевна подала ему карамельку.
- Ещё? – спросил я.
- Нет, - сказал Линсано и нажал рукой на желудок. – Болит.
Мы отошли с ним в сторону.
- Знаешь, родители Педро Сото Альбы здесь, в порту, - сказал он.
- Правда?
Я уже слышал от кубинцев, что они находились здесь. Майф Педрино – так звали его в отряде – погиб 26 июня пятьдесят восьмого года при взятии этого городка, и никелевый завод уже давно носил его имя. Педро Сото был знаменит ещё и тем, что он был одним из двенадцати, уцелевших после высадки с…………… “Гранма”. А высадившихся было восемьдесят два. В центре старой части города на низком постаменте стоял его бюст.
- Они каждый год сюда приезжают. Хочешь познакомлю?
- Неудобно.
- Пойдём – посмотришь на них.
Мы вошли в зал.
- Вон там, у стены.
Хорошо, что я встал лицом именно в том направлении. Впрочем, старики были заняты разговором и не обращали ни на кого внимания, кроме своих собеседников. Он худой, седой, с большим носом. В очках. А она ещё совсем не старуха. Тёмная мулатка с гладко зачёсанными назад чёрными блестящими волосами, чем-то неуловимо похожая на мою старшую сестру.
Линсано остановил проходившего мимо кубинца с тонкими усиками и рыхловатым тупым носом.
- Ты знаешь его? – Линсано ткнул в моё плечо пальцем.
- Знаю. Два года назад летели из Гаваны. Ты был в Советском Союзе и вернулся?
- Да, я – сказал я. – Ещё на один год.
- …………………. Провожает родителей Педро. Он тебя представит.
……………….посмотрел на меня своими выпуклыми, никогда не смеющимися, глазами начальник отдела кадров завода.
- Почему нет? – сказал он. – Пойдём.
- Неудобно.
Он взял меня под руку и мы прошли мимо бара к родителям Педро.
- Вот советский товарищ хотел бы познакомиться с вами.
Неожиданно для меня родители и ещё двое кубинцев – каждому лет по тридцать пять – встали, и мы пожали друг другу руки и представились.
- Очень приятно, - пробормотал я по-испански.
- Два года назад я с ним летел из Гаваны, и он знал несколько слов, - сказал………………… - Смотрел всё время в словарь. Сейчас говорит довольно хорошо.
Высокий и худой отец Педро радостно заулыбался. У него были седые густые усы под вислым носом и совсем мало зубов. Его жена улыбнулась как-то очень по-матерински – одними глазами и движением полных щёк.
Наверное, я прервал интересный разговор. Над нами как бы стоял тёплый туман первого знакомства.
- Извините, - сказал я. – Садитесь, пожалуйста.
Мы сели и сразу стало проще, словно я вошёл в гостеприимный дом, где забывают, кто гость, а кто хозяин.
- Я был однажды в школе имени Владимира Комарова, - сказал ………………, отец героя, - и там встречал этих…
Он опустил голову и пощёлкал пальцами, припоминая, по-видимому, фамилии. У ног его стоял большой японский вентилятор в целлофане. В наших квартирах были такие же.
- Космонавтов? – подсказал один из собеседников.
- Да, - радостно тряхнул головой старик.
Седые и вьющиеся волосы на его голове напомнили мне платиновую сетку, которую я видел на заводе цветных металлов на родине, - серый ровный блеск.
- Потом я встречался с одним русским здесь, - сказал………..-Мы с ним пили ром. Но я ему сказал, что много пить не могу.
Все засмеялись.
- Вы извините, сколько вам лет.
- Шестьдесят шесть. В следующем месяце будет шестьдесят семь. Но я ещё работаю.
Он поднял со своих коленей ладони и сжал в кулаки. Кулаки и руки до локтя – рукава белой рубашки были засучены – выглядели крепко. И сам он, не смотря на худобу, был старик что надо – рабочий кости, которую не сломать. Наверное, таким же был и его сын.
- А где работаете?
- В лёгкой промышленности.
- И у вас есть ещё дети?
Тень Педро села вместе с нами. Наверное, он был знаком с Че Геварой, тоже майором.
- Да, у нас ещё трое, - сказал…………………………
- И младшему сколько лет?
- Младшая у нас дочь, - сказала мать. – Ей двадцать девять. Мы все живём вместе в Гаване.
- Как хорошо, - сказал я.
Хватит вопросов – так можно зайти слишком далеко. Приезд сюда для них – не прогулка. Перед бюстом в Моа был митинг, они выступили в школах, посетили завод.
- Вы поняли, как работает завод? – спросил начальник отдела кадров.
- Понял, - живо сказал отец. – Мы начали с карьера, а потом прошли по всей фабрике. И мне очень хорошо всё рассказали. Потом я увидел фото в газете. Я на нём получился старым, худым, сгорбленным, а она (он указал глазами на жену) – совсем девушка. Фотограф потом передо мной извинялся.
Он от души, по-стариковски, рассмеялся.
Я оглянулся. В зале не было ни одного русского. На скамейках без спинок сидели нарядно приодетые перед полётом кубинцы. Красивая девушка с гордо поднятой головой прохаживалась по залу с букетом цветов в руках. Два парня – мулат и негр – пили кофе у бара и посматривали в её сторону, и перебрасывались словами. Пахло крепким кофе, влажным утренним ветром, дувшим в открытые жалюзи.
- Мне надо на работу, извините, - сказал я.
Все снова встали и пожали мне руку.. Руки отца и матери героя, в честь которого учреждён орден. “Вам фантастически везёт, Алексей Павлович, - скажет потом Вовик. – Поговорить запросто с такими людьми…”
Самолёт все ещё не прилетел. Я вышел на площадь перед портом. Наташа, Вовик, Лидия Матвеевна, толстенькая, в больших очках переводчица Маша и Ира стояли на том же месте. В “Тойоту” садились Броверман, Афуксиниди и Сопляков.
- Мне надо ехать? – спросил я.
- Конечно! – в злой своей манере крикнул Сопляков.
Я подошёл к Наташе. В руках у неё была всё та же коробка с попугаем. Он уже проел в картонке большую дырку и стала видна железная сетка. Узник кусал железо и смотрел в дырку на свою родину.
Нагнувшись, я хотел поцеловать руку Наташи.
- Да давайте поцелуемся, - сказала она.
Мы поцеловались. Ткнулись губами куда попало – на границе прошлого и будущего.
- Счастливого пути вам, и попугаю, - сказал я. – Устройтесь там и не забывайте моего друга.
- А вы его не развращайте, смотрите.
Я быстро пошёл к машине. Сопляков смотрел на меня зелёными жабьими глазами. С каждым шагом сжималась между ним и мной нечто невидимое и ядовитое, называемое антипатией. Один его вид, нахальный, готовый к оскорблению, делал меня злым и агрессивным. Нам бы жить на разных планетах.
- Если мы такими темпами будем отправлять, скоро тут никого не останется, - сказал Сопляков, садясь за руль.
Наташа подняла руку и махнула. Вовик, в розовой рубахе, широкий и немного растерянный, не шевелился. Я подумал. Что и для меня наступит этот день отправки – оставалось меньше девяти месяцев.
Вовик искренне страдал. В задержке самолёта он узрел ниспосланное ему свыше испытание.
Ох ты, миленька мама! И сколько же ещё ждать-то этот самолёт? Да так можно и спятить на тропической жаре, при виде Наташи с проклятой коробкой. Ей попугай, пожалуй, дороже, чем я. И ром что-то нисколечко не взял. А врезал – порядочно – граммов, чай, около… сколько в этой чашечке? Пятьдесят – не меньше. А я их сколько пригубил? От волнения не запомнил даже, но больше четырёх не должно быть.
Не хорошо с утра замолаживаться – наказать могут. Но нервы здорово скосились, просто беспокойство какое-то внутри, того и гляди в дурдом угодишь в двадцать четыре часа. Или икать начну. Как-то восемнадцать раз подряд чихнул – все вокруг занервничали, думали, что сами через час от гриппа костьми лягут.
И чо это Лидия Матвеевна без конца бухтит и бухтит? Странно, ей уж под пятьдесят, седая, а в голове – одна извилина да и та прямая.
- А я бы с тобой, Наташа, с удовольствием уехала бы, - говорит Лидия Матвеевна. – Мне тут ну нисколечко не нравиться. Если бы мне вперёд все чеки выплатили, я бы, не задумываясь, собралась и уехала. Честное слово! Мне тут, нет, не нравиться нисколечко. Выплатили бы, говорю, вперёд мне всё – и уехала бы, ни минутки не думая. Честное слово!
Пнуть бы тебе под одно место, старой дуре! Нужна ты здесь, как в телеге пятое колесо. Так бы хорошенько – Вовик мысленно прицелился даже – пнуть тебе, чтобы до Союза летела с юбкой на голове. И кого только не рожают на этой земле!
- А ты что такой злой, Вова?
Наташа смотрела на Вовика чуть подозрительно, исподлобья. Вовик быстро отводит глаза и упирается ими в попугая.
- Птичку жалко! – притворно всхлипывает он. – Она вот бумагой питается. Клюёт, и бросает, и смотрит в окно.
Попугай прогрыз большую дыру. Его белый клюв зло рвёт бумагу и глаз недобро посверкивает