Мой единственный мир
Пролог
Взвёл красную шариковую ручку – начинать или не начинать? – и, как видите, начал…В конце концов, что я теряю? Ну, напишу, ну, не напечатают, как это было сто раз до сего момента, и ничто в мире не изменится оттого, что некто из нескольких миллиардов пока живущих на планете не обнародовал своих жалких впечатлений о жизни в данном мире, в данных условиях, с данными людьми.
Дело в том, что сегодня я малость выпил. Без повода, просто так. По заведённой мной и Вовиком системе: для снятия нервного стресса, для освобождения, расслабухи, для возвращения к своей прежней сути мы “засаживаем” по 200-250 граммов каждые двое суток.
“Поэт Некрасов, - утверждает Вовик, - умер от ностальгии”.
Мы не хотим умирать от этой болезни, потому что мы далеко от Родины – на другой стороне шарика, - потому что мы любим русскую берёзку, дым отечества нам сладок и приятен, хотя мы приехали сюда и не за туманом и не за запахом тайги.
Утро
“Утро начинается с рассвета”…Очень хорошенькая песенка. В обычном она открыла необычное. И уже не скажешь, что ночка начинается с заката, - обвинят в плагиате.
Пробуждение – момент крайне неприятный. Я просыпаюсь и знаю, что я не в раю, хотя, как говорил начальник отдела кадров Зарубежцветмета Кравцов, нам здесь платят, как министрам первой категории. И министры, оказывается, размещены по категориям. А я – какой-то старший инженер – ingeniero mayor, - каких по всем странам пяти континентов миллионы. Гораздо больше, чем кенгуру и красных волков. Не говоря о министрах…
Бог наказал начальника отдела кадров за богохульство. Сначала его здесь же, в момент заработка на “Волгу” и после выпивки на официальной встрече, ударил приступ в почки, а, когда он вернулся в Москву и купил-таки желанный лимузин, его вернул к печальной действительности инфаркт. И он ушёл на несвоевременный отдых со скромной пенсией в n-ую сумму полковника в отставке. Аминь!
Я просыпаюсь от жуткой тишины. Открываю глаза. Мне очень одиноко. Комната наполнена зловещим мраком. В котором уютно себя чувствуют только кукарачи.
Мутные щели в жалюзи смотрят на меня безнадёжно, как бельма слепого.
Я напрягаю волю и думаю о дочери. Ей 17 лет, и она сдаёт экзамены за десятый класс. Было предательством оставить её в этот момент. Очень пошло сказать, что сделал я это, движимый только чувством интернационализма. Моё место, подобно известной пустоте, заполнила бы тьма желающих сменить однообразное существование на заграницу, где столько впечатлений, неизвестного и денег в своей и в более весомой валюте. Благородство миссии нуждается в соответствующей компенсации. Тем более, если у тебя жена, которая выше всего ценит тряпки…
Мне всегда как-то неприятно сопоставлять время – здешнее и наше, то есть моего родного города, где живут жена и дочь. Разница в пол суток. И если сейчас на этом острове часов шесть утра, в Сибири уже шесть часов вечера. Жена пришла с работы или ходит по магазинам. Дочь сидит, поджав ноги, на диване, накрытом ярким ковром, и, морщась, читает учебник. Какой – я не знаю. Сколько ни просил в письмах прислать мне расписание экзаменов, они не обращали внимания. Как будто и не читают мои письма, написанные вот на этой же кровати. Потому что стола в комнате нет.
Я привстаю и перевожу ручки на жалюзи вверх. Комната заполняется ровным серым светом. Я падаю спиной на влажную от пота мятую простынь и смотрю в потолок.
В этой комнате вообще ничего нет. Кровать, жёсткое кресло с уложенными на него в три стопы книгами, бельевая верёвка, на которой висят два полотенца, мои брюки и рубашка – и всё. Нет, есть ещё транзистор. Он подвешен на розетке слева от меня – на тонком проводе. Изобретение находчивого Вовика. Он сопит в соседней комнате – чувствую, как в такт с чистым от выпитого рома дыханьем поднимается его округлый живот. И я думаю – включить или не включить транзистор? Вдруг это разбудит и обидит Вовика. А Вовика, как он сам утверждает, обидеть очень легко. Он любит кушать – это единственная радость здесь, говорит он, - и спать. Но Вовик любит также и музыку, эстрадную в основном, имеет обширную фонотеку, знает десятки незнакомых мне певцов и композиторов, и считает, что за музыку нельзя брать денег: деньги оскорбляют, марают музыку.
Сам же Вовик деньги любит. Как и все мы, смертные. Одни, чтобы копить их и пересчитывать, другие – чтобы тратить без счёта и жить потом на 50 в аванс и 30 в получку.
Стукнула дверь и резко застучали по каменному полу резиновые шлёпанцы. Это встал Сергей. Конечно, первым делом он устремился к холодильнику. Задребезжала дверка, послышался алюминиевый лязг. Чиркнула спичка. Ритуал по разогреванию риса начат. Потом будет потребление. Не менее четырёх раз в день по полкило белой массы каждый раз. У нормального едока от этого давно бы произошёл заворот кишок. Только не у Серёги. Он давно искал, что можно безнаказанно потреблять в этих условиях, и результаты поисков оказались для посторонних наблюдателей просто ошеломляющими. Но его, как философствует по данному поводу Вовик, можно понять: у Серёги большая и страстная мечта. Ради неё он бы питался не только рисом. И он идёт к своей мечте упорно, набитый до отказа питательной крупой, пухлый, решительный, в чём-то фанатичный, - в частности, в полном отказе от спиртного, консервов и каких-либо выездов за пределы городка. Может быть, он единственный за всю историю Кубы людей: за девять месяцев жизни здесь он ни разу не купался и не был на пляже. И всё – ради мечты…
Шлёпанцы простукали и остановились у моей двери. Щёлкнул затем замок – это открылась и закрылась дверь в туалет. Мне повезло – туалет рядом с моей стеной, и я слышу почти все звуки, родящиеся там. Когда не хочешь слышать, слышишь особенно хорошо. Тонко звенит струна по белому фаянсу, бурно работает смыв. Минут через пять, фыркая на ходу, Серёга шлёпает в свою комнату.
Потом он кричит страшным голосом, подражая старшине:
- Третья рота, подъём!.. – И затем, визгливо, фальцетом: - Вас-ся!
Вовика он называет иногда Васей – в память о ком-то.
В комнате у Вовика слышится сопение, возня и затем крик:
- Ой, ой, не трогай меня, дружочек! Ну зачем ты обижаешь Вовика. Его обидеть легко. А Вовик хочет спать. Нет ему завтрак приготовить… Ой, ой, иди к чёрту, боров! Не трогай меня!
Слышится громкий, наигранно весёлый, деревянный хохот Серёги и стук его копыт. Он ходит по залу вокруг стола и дрыгает руками, выпятив белый живот, - делает зарядку. Мне не надо вставать и открывать дверь, чтобы видеть это: за три месяца совместной жизни мы знаем все привычки друг друга. И не только привычки.
- Алексей Павлович! – кричит Вовик. – Вставайте! А мы кушать что будем. Долговременный завтрак не готов? Дружку нашему хорошо: он опять риском себе пузу набьёт. А мы?
- Чаёк-с, - отзываюсь я.
- И консерву какую-нибудь, - добавляет Вовик. – Вы хотите печёночный паштет?
- Можно.
- Вот и хорошо, Алексей Павлович. А в туалет кто вперёд пойдёт – вы или я?
- Мне всё равно.
- Хорошо, тогда я, наверное, сбегаю.
Я тоже встаю и открываю дверь. Вовик идёт из своей комнаты – растрёпанный, с по-детски вытаращенными тёмными глазками на лоснящемся лице, брюхатый и широко расставляя ножки. При росте 171 сантиметр в нём скопилось мяса и сала на 90 килограмм. Он кланяется мне слегка, по-швейковски отдаёт честь, смущается и срывается в уборной.
- Я не долго, Алексей Павлович. Я вот только пописаю, ручки помою, личико всполосну, - кричит он из-за двери.
Серёга хохочет в нос и говорит тоже в нос:
- Доброе утро!
Он сидит уже за столом, склонившись над тарелкой и шарит в ней ложкой. Он ни на секунду не останавливает этого инструмента – вращает его со звоном колокольным, перемешивает рис, залитый водой и сгущёнкой. При виде этого месива, похожего на мыльную эмульсию, меня поташнивает. И Вовик предпочитает завтракать от Серёги отдельно. Он уже мне несколько раз шептал, тараща свои милые глазки: “Ой, ой, Алексей Павлович! Не могу видеть: меня почему-то начинает вот так, вот так…” Вовик совал два толстых, как сисисочки, пальчика в рот и делал рвотные движения.
- Доброе утро! – говорю я и прохожу на кухню – заварить чай.
Вежливый мальчик, сын интеллигентных родителей. Мама – преподаватель в институте, папа – юрист, очень спокойный и деловой. До пенсии был большим человеком и, когда ему, бывало, в воскресенье звонили, как, мол, поступить вот с таким-то, он отвечал вопросом: “А он сидит?.. Ага. Ну, ничего – пусть посидит”. Неизвестно, в кого Серёжа – ни папу, ни маму его я не знаю. Просто догадываюсь – в папу. Иначе зачем бы Серёжа имел у себя дома собственных несгораемый сейф с двумя отделениями: один для личной переписки, разных вещиц и другой, с отдельным замком, - для денег и своей сберкнижки, заведённой ещё в студенческие годы. Ни папа, ни мама не знают о существовании книжки и сам он бережёт от всего мира сумму вклада. Ключи от сейфа Серёга не доверил никому – привёз за границу в чемоданчике, заполненном восемью кусками мыла, двумя пакетами мыльного порошка, двумя поношенными рубашками и старым, взятым у папы в спецлаборатории, фотоаппаратом “Зенит-Е” (“Если потеряешь – спишем. Или заплатим копейки какие-нибудь”).
С кухни – она без двери, собственно, в том же зале, зажата между стеной туалета и боковой стеной зала – я не хочу смотреть, но вижу Сергея, пожирающего рис. В этом есть что-то завораживающее, как в каменном божестве или звере в клетке. Беспрестанный, ритмичный стук стали по стеклу, словно он ведёт раскопки. И ничего не выражающее, кроме процесса поедания, лицо, - розовое, с красным узким носом, с прозрачными, вперившимися в пространство глазами. Щёки раздуты до отказа – поразительно, зачем он набивает так рот! – они чуть на лопаются и жуёт он не до конца, не до прикуса, и уши, и редкие светлые волосы на голове у него двигаются. Иногда он хватает со стола стакан и быстро отпивает из него воду с намешанной в неё сгущенкой. Чёрт! Из-за этого зрелища я перестал потреблять сгущёнку и рис, разве что изредка – в кубинской столовой.
- Я всё, Алексей Павлович, - докладывает Вовик. Он стоит в проёме входа на кухню с мокрым лицом – он его почти никогда не утирает после умывания, - и вид у него счастливый, счастливый. – Вы простите меня, если задержал вас. Теперь вы можете туда, пока друг не занял. Он сейчас риском заправиться – и туда на полчаса. А вам и время не останется.
- Молчи, гад! – кричит Серёга и деревянно хохочет.
- А вы что готовите? – спрашивает Вовик, хотя прекрасно всё видит сам.
- Чай вот заварил. Вы масло достаньте, с печеньем будет хорошо.
- Ох, ничего прекрасней я никогда не едал.
Я принимаю душ, чищу зубы и бреюсь. Зеркало беспокоит: вижу в нём белки в розовых трещинах и старую кожу нижних век. Осталось не так уж много, а мне всё неймётся. Но всякая остановка – конец чего-то, особенно если нет желания к продолжению пути.
От холодной воды зудит тело. Уже четвёртый месяц не мылся горячей и впереди ещё девять.