КУБА. НЕОКОНЧЕННАЯ ПОВЕСТЬ
Пролог
Взвел красную шариковую ручку – начинать или не
начинать? – и, как видите, начал…В конце концов, что я теряю? Ну, напишу, ну,
не напечатают, как это было сто раз до сего момента. И ничто в мире не
изменится оттого, что некто из нескольких миллиардов пока живущих на планете не
обнародовал своих жалких впечатлений о жизни в данном мире, в данных условиях,
с данными людьми.
Дело в том, что сегодня я малость выпил. Без повода,
просто так. По заведенной мной и Вовиком системе: для снятия нервного стресса,
для освобождения, расслабухи, для возвращения к своей прежней сути мы
«засаживаем» по 200–250 граммов каждые двое суток. В тропиках у «советиков»
падает кровяное давление. Особенно у тех, кто не смог прихватить с собой из
Союза женщину. А с кубинками – строго запрещено. Подловят – через 24 часа
окажешься на Родине с позорным пятном совратителя и нарушителя пуританской
советской морали. Так что умей рассудку страсти подчинить, как советовал поэт
Некрасов, который, как утверждает мой сожитель Вовик, «умер от ностальгии» даже
на своей Родине.
А мы не хотим умирать от этой болезни даже вдали от
Родины – на другой стороне шарика, где нет русских берез,. И дым Отечества нам
сладок и приятен. А приехали сюда не за туманом изапахом сельвы, а чтобы на мир
посмотреть и прибарахлиться.
Утро
«Утро начинается с рассвета…» Очень хорошенькая
песенка. В обычном она открыла необычное. И уже не скажешь, что «ночка
начинается с заката», – обвинят в плагиате.
Пробуждение – момент крайне неприятный. Я просыпаюсь и
знаю, что я не в раю, хотя, как говорил начальник отдела кадров
«Зарубежцветмета» Кравцов, нам здесь платят, как министрам первой категории. И
министры, оказывается, размещены в Союзе по категориям. А я – какой-то старший
инженер – ingeniero mayor, – каких по всем странам пяти континентов миллионы.
Гораздо больше, чем кенгуру и красных волков. Не говоря о министрах…
Бог наказал начальника отдела кадров за богохульство:
он публично на здешнем собрании заявил, что, мол, Его нет и не стоит на него
надеяться. Вскоре его здесь же, в момент заработка на «Волгу» и после халявной
выпивки на официальной встрече с кубинским «компаньерос», Бог ударил по почкам,
а, когда он по этой причине досрочно вернулся в Москву и купил–таки желанный
лимузин, его вернул к печальной действительности инфаркт. И он ушел на
несвоевременный отдых со скромной пенсией в n–ую сумму полковника в отставке.
Аминь!
Я просыпаюсь от жуткой тишины. Открываю глаза. Мне
очень одиноко. Комната наполнена зловещим мраком. В котором уютно себя
чувствуют только кукарачи.
Мутные щели в жалюзи смотрят на меня безнадежно, как
бельма слепого.
Я напрягаю волю и думаю о дочери. Ей 17 лет, и она
сдает экзамены за десятый коасс. Было предательством оставить ее в этот момент.
Очень пошло сказать, что сделал я это, движимый только чувством
интернационализма. Мое место, подобно известной пустоте, заполнила бы тьма
желающих сменить однообразное существование на заграницу, где столько
впечатлений, неизвестного и денег в своей и в более весомой валюте.
Благородство миссии нуждается в соответствующей компенсации. Тем более, если у
тебя жена, которая выше всего ценит тряпки…
Мне всегда как-то неприятно сопоставлять время –
здешнее и наше, то есть моего родного города, где живут жена и дочь. Разница в
пол суток. И если сейчас на этом острове часов шесть утра, в Сибири уже шесть
часов вечера. Жена пришла с работы или ходит по магазинам. Дочь сидит, поджав
ноги, на диване, накрытом ярким ковром, и, морщась, читает учебник. Какой – я
не знаю. Сколько ни просил в письмах прислать мне расписание экзаменов, они не
обращали внимания. Как будто и не читают мои письма, написанные вот на этой же
кровати. Потому что стола в комнате нет.
Я привстаю и перевожу ручки на жалюзи вверх. Комната
заполняется ровным серым светом. Я падаю спиной на влажную от пота мятую
простынь и смотрю в потолок.
В этой комнате вообще ничего нет. Кровать, жесткое
кресло с уложенными на него в три стопы книгами, бельевая веревка, на которой
висят два полотенца, мои брюки и рубашка – и все. Нет, есть еще транзистор. Он
подвешен на резетке слева от меня – на тонком проводе. Изобретение находчивого
Вовика. Он сопит в соседней комнате – чувствую, как в такт с чистым от выпитого
рома дыханьем поднимается его округлый живот. И я думаю – включить или не
включить транзистор? Вдруг это разбудит и обидит Вовика. А Вовика, как он сам
утверждает, обидеть очень легко. Он любит кушать – это единственная радость
здесь, говорит он, – и спать. Но Вовик любит также и музыку, эстрадную в
основном, имеет общирную фонотеку, знает десятки незнакомых мне певцов и
композиторов, и считает, что за музыку нельзя брать денег: деньги оскорбляют,
марают музыку.
Сам же Вовик деньги любит. Как и все мы, смертные.
Одни, чтобы копить их и пересчитывать, другие – чтобы тратить без счета и жить
потом на 50 в аванс и 30 в получку.
Стукнула дверь и резко застучали по каменному полу
резиновые шлепанцы. Это встал Сергей. Конечно, первым делом он устремился к
холодильнику. Задребезжала дверка, послышался алюминиевый лязг. Чиркнула
спичка. Ритуал по разогреванию риса начат. Потом будет потребление. Не менее
четырех раз в день по полкило белой массы каждый раз. У нормального едока от
этого давно бы произошел заворот кишок. Только не у Сереги. Он давно искал, что
можно безнаказанно потреблять в этих условиях, и результаты поисков оказались
для посторонних наблюдателей просто ошеломляющими. Но его, как философствует по
данному поводу Вовик, можно понять: у Сереги большая и страстная мечта. Ради
нее он бы питался не только рисом. И он идет к своей мечте упорно, набитый до отказа
питательной крупой, пухлый, решительный, в чем-то фанатичный, – в частности, в
полном отказе от спиртного, консервов и каких–либо выездов за пределы городка.
Может быть, он единственный за всю историю Кубы людей: за девять месяцев жизни
здесь он ни разу не купался и не был на пляже. И все – ради мечты…
Шлепанцы простукали и остановились у моей двери.
Щелкнул затем замок – это открылась и закрылась дверь в туалет. Мне повезло –
туалет рядом с моей стеной, и я слышу почти все звуки, родящиеся там. Когда не
хочешь слышать, слышишь особенно хорошо. Тонко звенит струна по белому фаянсу,
бурно работает смыв. Минут через пять, фыркая на ходу, Серега шлепает в свою
комнату.
Потом он кричит страшным голосом, подражая старшине:
– Третья рота, подъем!.. – И затем, визгливо,
фальцетом: – Вас–ся!
Вовика он называет иногда Васей – в память о ком–то.
В комнате у Вовика слышится сопение, возня и затем
крик:
– Ой, ой, не трогай меня, дружочек! Ну зачем ты
обижаешь Вовика. Его обидеть легко. А Вовик хочет спать. Нет ему завтрак
приготовить… Ой, ой, иди к черту, боров! Не трогай меня!
Слышится громкий, наигранно веселый, деревянный хохот
Сереги и стук его копыт. Он ходит по залу вокруг стола и дрыгает руками,
выпятив белый живот, –делает зарядку. Мне не надо вставать и открывать дверь,
чтобы видеть это: за три месяца совместной жизни мы знаем все привычки друг
друга. И не только привычки.
– Алексей Павлович! – кричит Вовик. – Вставайте! А мы
кушать что будем. Долговременный завтрак не готов? Дружку нашему хорошо: он
опять риском себе пузу набьет. А мы?
– Чаек–с, – отзываюсь я.
– И консерву какую–нибудь, – добавляет Вовик. – Вы
хотите печеночный паштет?
– Можно.
– Вот и хорошо, Алексей Павлович. А в туалет кто
вперед пойдет – вы или я?
– Мне все равно.
– Хорошо, тогда я, наверное, сбегаю.
Я тоже встаю и открываю дверь. Вовик идет из своей
комнаты – растрепанный, с по-детски вытаращенными темными глазками на
лоснящемся лице, брюхатый и широко расставляя ножки. При росте
– Я не долго, Алексей Павлович. Я вот только пописаю,
ручки помою, личико всполосну, – кричит он из-за двери.
Серега хохочет в нос и говорит тоже в нос:
– Доброе утро!
Он сидит уже за столом, склонившись над тарелкой и
шарит в ней ложкой. Он ни на секунду не останавливает этого инструмента –
вращает его со звоном колокольным, перемешивает рис, залитый водой и сгущенкой.
При виде этого месива, похожего на мыльную эмульсию, меня поташнивает. И Вовик
предпочитает завтракать от Сереги отдельно. Он уже мне несколько раз шептал,
тараща свои милые глазки: «Ой, ой, Алексей Павлович! Не могу видеть: меня почему-то
начинает вот так, вот так…» Вовик совал два толстых, как сисисочки, пальчика в
рот и делал рвотные движения.
– Доброе утро! – говорю я и прохожу на кухню –
заварить чай.
Вежливый мальчик, сын интеллигентных родителей. Мама –
преподаватель в институте, папа – юрист, очень спокойный и деловой. До пенсии
был большим человеком и, когда ему, бывало, в воскресенье звонили, как, мол,
поступить вот с таким–то, он отвечал вопросом: «А он сидит?.. Ага. Ну, ничего –
пусть посидит». Неизвестно, в кого Сережа – ни папу, ни маму его я не знаю.
Просто догадываюсь – в папу. Иначе зачем бы Сережа имел у себя дома собственных
несгораемый сейф с двумя отделениями: один для личной переписки, разных вещиц и
другой, с отдельным замком, – для денег и своей сберкнижки, заведенной еще в
студенческие годы. Ни папа, ни мама не знают о существовании книжки, и сам он
бережет от всего мира и ключ от сейфа, и сумму вклада. Ключи от сейфа Серега не
доверил никому – привез за границу в чемоданчике, заполненном восемью пачками
мыла, двумя пакетами мыльного порошка, двумя поношенными рубашками и старым,
взятым у папы в спецлаборатории, фотоаппаратом «Зенит-Е» («Если потеряешь –
спишем. Или заплатим копейки какие-нибудь»).
С кухни – она без двери, собственно, в том же зале,
зажата между стеной туалета и боковой стенойзала – я не хочу смотреть, но вижу
Сергея, пожирающего рис. В этом есть что-то завораживающее, как в каменном
божестве или звере в клетке. Беспрестанный, ритмичный стук стали по стеклу,
словно он ведет раскопки. И ничего не выражающее, кроме процесса поедания,
лицо, – розовое, с красным узким носом, с прозрачными, вперившимися в
пространство глазами. Щеки раздуты до отказа – поразительно, зачем он набивает
так рот! – они чуть на лопаются и жует он не до конца, не до прикуса, и уши, и
редкие светлые волосы на голове у него двигаются. Иногда он хватает со стола
стакан и быстро отпивает из него воду с намешанной в нее сгущенкой. Черт! Из-за
этого зрелища я перестал потреблять сгущенку и рис, разве что изредка – в
кубинской столовой.
– Я все, Алексей Павлович, – докладывает Вовик. Он
стоит в проеме входа на кухню с мокрым лицом – он его почти никогда не утирает
после умывания, – и вид у него счастливый, счастливый. – Вы простите меня, если
задержал вас. Теперь вы можете туда, пока друг не занял. Он сейчас риском
заправиться – и туда усядется на полчаса. А вам и время не останется.
– Молчи, гад! – кричит Серега и деревянно хохочет.
– А вы что
готовите? – спрашивает Вовик, хотя прекрасно все видит сам.
– Чай вот заварил. Вы масло достаньте, с печеньем
будет хорошо.
– Ох, ничего прекрасней я никогда не едал.
Я принимаю душ, чищу зубы и бреюсь. Зеркало беспокоит:
вижу в нем белки в розовых трещинах и старую кожу нижних век. Осталось не так
уж много, а мне все неймется. Но всякая остановка – конец чего-то, особенно
если нет желания к продолжению пути.
От холодной воды зудит тело. Уже четвертый месяц не
мылся горячей и впереди еще девять.
P.S. Думал написать еще три главы
–«День», «Вечер» и «Ночь» плюс эпилог – этой повести о жизни советских спецов
на острове Свободы, но после рабочего дня в сероводородной среде никелевого
комбината, усиленной тропической жарой, ни о чем не хочется думать. Разве что,
как пелось в войну на фронте, «о доме родном, о времени том, когда мы вернемся
домой»…