"Как eго называть?..."

                                      1

- Как грязно, папа! - сказала дочь, и он подумал, что ничего здесь не изменилось за пятнадцать лет, разве дома постарели и деревья в палисадниках как будто поредели, стало меньше на них ветвей и листьев.

- В сухую погоду в общем-то все выглядит очень неплохо, - сказал он.- Место для отдыха почти идеальное - лес кругом, ягоды, грибы. Пруд в лесу, километрах в двух,- камыши и белые лилии. В ясный день пойдем на него купаться и собирать землянику.

- Как я буду переходить дорогу? Наверняка, зачерпну полные туфли.

- Пройдем дальше, там вон, кажется, тверже грунт. И пятнадцать лет назад я переходил в этом месте.

Он шел с пухлым портфелем в руке, шурша плащом, следом за дочерью и с тревогой смотрел, как ее стройные ноги в белых гольфах и вельветовых туфлях то и дело разъезжаются в маслянисто-жидкой массе, покрывавшей деревянный тротуар. По левую сторону от тротуара опасно поблескивал мутной водой и буграми жирной земли глубокий кювет. Было лето, середина августа, но из-за мелкого, как пыль, дождя, серого низкого неба и близкого вечера казалось, что пришла ранняя осень, которой нельзя радоваться, как ранней весне или зиме.

Теперь оставалось пройти короткий проулок, упиравшийся в базар - его ларьки и крытые тесом прилавки за покрашенными в зелень воротами виднелся впереди, - когда он вспомнил, что сестра его уже не живет в прежнем доме. Об этом ему написала племянница из Башкирии в первомайской открытке, а он как-то запамятовал, и теперь не исключено, что и идут-то они не в ту сторону от станции.

Он не стал беспокоить дочь своими опасениями, она легко могла вспылить и заплакать - в ее тринадцать лет, в переходный возраст, родители это должны переносить с пониманием, - и поэтому дождался, пока ближе подойдут три длинноволосых паренька, одетых по всем правилам моды - в расклешенные брюки и цветастые рубашки под распахнутыми плащами.

- Вы, ребята, не скажете, где Наталья Никитична Аюпова живет?

Ребята хором поздоровались, переглянулись, засмеялись чему-то, и один из них, черненький, красивый, чем-то похожий на куст смородины - это сравнение мелькнуло у него вдруг, - сказал, словно гордясь своей осведомленностью:

- А Наталья Никитична переехала. Еще осенью. Мы ей вещи переносить помогали всем классом. Она наша историчка.

Он переводил свои быстрые и черные глаза то на него, то на дочь.

- А я ее брат.

- Я почему-то так и подумал.

- Она теперь рядом с прежним домом живет, - сказал уже другой подросток, русый и толстогубый. - У них дом на две квартиры. Мы можем вас проводить.

- Спасибо, дойдем одни. Я прежде жил здесь месяца три, вам тогда, наверное, года по два было.

- До свидания! - снова хором и с лукавыми улыбками сказали ребята и пошли к станции, а там, наверное, через железнодорожные пути в клуб - в кино или на танцы.

Он оглянулся. И ребята тоже оглянулись. Но смотрели они, как он догадывался, не на него, а на его не по годам высокую и стройную дочь. Он с беспокойством подумал, что одеть ей следовало не коротенькие гольфы, а колготки - при ее хроническом тонзиллите и признаках ревматизма они были бы сейчас кстати. Хотя дождь прекратился и воздух потеплел, от земли, от мокрых, словно разбухших от влаги сосновых домов и низких заборов веяло сыростью, пахло пухлыми лопухами, полынью и картофельной ботвой. Порядком он отвык от всего этого, пока жил почти в центре Азии, в большом городе, и мотался по командировкам по всей Сибири, Дальнему Востоку, Средней Азии, Уралу, Крайнему Северу. Впрочем, последнее время он ловил себя на том, что перестал чему-либо удивляться, а это, думалось ему, плохо: значит, начал стареть и пора кое по каким статьям своей биографии подбивать бабки...

Слева, за плотным тесовым забором с четырьмя нитками колючей проволоки по верху, серели старые деревянные цеха мясокомбината. А вот, за доброй зеленью яблонь молодого сада,- дом, обшитый асбоцементныви плитами, где прежде жила сестра и ее большая семья. И рядом другой, бревенчатый, дом,  похожий на барак, и по трубам видно, что он на две квартиры. Они вытерли ноги о густую, жулькающую водой лужайку перед калиткой, он нащупал в дыре с обратной стороны вертушку, и они вошли во двор.

- Ого, папа, “жигули”! - сказала дочь.

- Чьи бы это?

- Тетя Наташа выиграла в лотерею и хочет их подарить нам.

- Здорово! В Сибирь поедем на машине.

Хорошо, что у дочки есть чувство юмора - будет проще жить, - и еще лучше, что понимают друг друга они с полуслова. Он всегда стремился к этому душевному контакту с дочерью. Он думал, что так дольше будет жить в ней, в ее детях - будут и у нее дети когда-то, когда он уйдет в землю. А повезет - и до внуков дотянет... Эти мысли о конце земного пути приходили обычно на похоронах приятелей и знакомых, а то и внезапно - при болезни, взгляде в зеркало: там отражалась седеющая  голова с большими залысинами и, как ему думалось, тускнеющие серые глаза.

Он провел ладонью по зеленой влажной поверхности машины, и острое воспоминание пронзило его. У покойного мужа сестры, дяди Ахмета, первого секретаря сельского райкома, служебная машина - “победа” - была такого же цвета. Она часто стояла у них вот так же во дворе - не в этом, конечно, совсем в другом селе и другом дворе. С тех пор прошло, подумать страшно, почти двадцать лет и не стало ни тяжелого характером зятя, ни мамы, ни машины. И сестра живет совсем одна. Четверо ее детей разъехались кто куда - в Дубну, в Бирск, в Саратов, в Мурманск... Все прошло и не прошло, все естественно, все движется, только жутко почему-то от такого движения, как от представления о разбегающейся Вселенной.

Два крыльца, две двери, на одной двери - большой замок, и он понял, что сестры нет дома. Он понял это по знакомому алюминиевому умывальнику, который висел на стене рядом с крыльцом, по зеленому эмалированному тазу под ним, по двум кастрюлям, почему-то повешенным на штакетник, отделявший от двора огород.

Оставалось постучаться к соседям.

На крыльце появилась женщина лет сорока. По лицу, по кофте с оборками, по серьгам в ушах он безошибочно определил в ней татарку. Поселок прежде почти целиком был татарским, и зять у него был татарин, - и заговорила она со знакомым ему с детства и потому таким дорогим его сердцу акцентом:

- Уехали они утром сегодня. К Наталье Никитичне дочь приезжала с мужем и с внучкой, два дня здесь жили. Внучка болеет, однако, они в санаторий ее повезли. Наталья Никитична сказала - завтра вернется. Она здесь мало совсем живет. Как пенсию получила - все к детям ездит. Зимой у одной дочки жила, недавно от другой приехала. И к сыну уже ездила.

- Что же нам, доча, делать? - сказал он. - Идти на станцию? Вот не везет!

Он внимательно взглянул на дочь - глаза у нее начали быстро наполняться влагой.

- Я устала, папа, - сказала она.

- А ключ она вам не оставила?- спросил он. - Я ее брат, приехали вот издалека издалека, из Сибири, жили полмесяца у родных жены, в Казани. Сюда на недельку решили с дочерью заглянуть. Уже пять лет здесь не был. Последний раз приезжал за полгода до смерти  зятя, Ахмета Касимыча... Жаль, не застал их. Здесь, по-видимому, Ангелина, Володя и дочка их, Лада, были? Из Башкирии, из Бирска.

- Ага! Ключ она оставила, я сейчас вам принесу.

Она казалась не по годам постаревшей, рыхлой, лицо отечное, нездоровой желтизны, и передвигалась она тяжело, как бы фиксируя каждый шаг.

- Ревматизм у меня, на больничном две недели, сегодня первый день ходить начала, - пояснила она, подавая ключ с длинной марлевой подвязкой.

                                       2

Уезжая, сестра, а скорее ее дочь Ангелина, которую с детства,  вопреки метрикам, все звали Галей, а не Гелей, помыла полы, прибралась, словно в ожидании гостей. Чисто и уютно было в квартире, разгороженной на комнатки - прихожую, гостиную и спальню - дощатыми перегородками. Пахло свежими пирогами с капустой и яйцами с луком - они лежали на столике за русской печкой на блюде в крохотной кухне, накрытые льняными полотенцами. У письменного стола на полу стояла початая бутылка “экстры”, и он заверил дочь, что сестра должна вернуться девятичасовой электричкой. Иначе зачем ей было оставлять свежиепироги вот так открыто, не в холодильнике или погребе?. . Впрочем, холодильником сестра до сих пор не обзавелась. И когда при нем говорили, что партработники живут чуть ли не при коммунизме, он приводил в пример своего зятя: зарплата, как у  армейского лейтенанта, льготы минимальные - разве что ежегодный отдых в санатории или доме отдыха и премия , равная месячному окладу. Жили, как и все, с огорода, питались и одевались, как и вся сельская интеллигенция, в то, что завозило в лавку здешнее сельпо. В наследство своей жене и  детям бывший первыый секретарь оставил лишь память, как о порядочном человеке, пролетарии умственного труда. Ни своего дома, машины, гаража или хотя бы холодильника...   

- Сколько книг, папа! - восхищенно восклицала дочь. - Сколько хороших книг!... Посмотри, папа! Ты только посмотри!

Она переходила от одного застекленного шкафа к другому и вся светилась при виде такого богатства. Это была его заслуга, немного самодовольно отмечал он про себя:  изо всех сил прививал он ей любовь к книгам, говорил, что они живые, у них есть душа, они все чувствуют, им больно, когда их перегибают, черкают на них, мнут страницы... Это было уже давно, и дочь теперь нуждалась скорее в том, чтобы удерживать ее от чрезмерного чтения, тем более, что правым глазом она стала видеть только на пятьдесят процентов. Врачи успокаивали, что это ложная близорукость, которая с годами может пройти сама собой. С этого времени он следил, чтобы она непременно читала  при хорошем освещении, всякий раз напоминая, что плохое зрение не позволит ей радоваться богатству красок, красоте солнечной перспективы; у нее могут начаться головные боли, наконец, и жизнь будет испорчена из-за неосмотрительности, от неумения управлять своими желаниями.

- Что мне читать, папа? Посоветуй. У меня глаза разбегаются.

- Джека Лондона. У нас его нет. “Мартин Иден” - отличный роман. На каникулах, после первого курса института, я перечитал из этого шкафа, помню, всего Лондона. А на других каникулах  - Достоевского. “Братев Карамазовых” только не успел и до сих пор так и не решился взяться повторно.

- Нет, я не стану Достоевского, мне, видно, рановато. Я пыталась, но многого не понимаю. Больше всего люблю Толстого. Как ты сказал - “Мартин Иден”? Хорошо, я начну сейчас же!

- А как с пирогами? Они же портятся!

 Она подошла к отцу, по-взрослому положила ему руки на плечи, посмотрела, запрокинув голову. в его глаза и поцеловала в подбородок.

- Как хорошо, папочка! Я бы согласилась провести здесь все каникулы. Но только с тобой...

Потом они включили маленький телевизор, согрели чайник, собрали на стол пироги, свежие огурцы и помидоры - их он обнаружил в сенях. В центр стола он поставил початую “экстру”, налил, не внимая протестам дочери, до половины стакан и произнес тост, обращаясь к отсутствующим по разным причинам людям - к живым и мертвым:

- Я прибыл сюда со своей любимой дочерью, потому что люблю вас, всегда помню, мне грустно, что вас нет, но я чувствую , что вы где-то рядом и, может, даже смотрите на нас. Полюбуйтесь, каким я стал - седым, заматеревшим - и какая у меня взрослая, красивая и умная дочь... А вы все такие же, ничуть не изменились, вы не забыли меня - спасибо вам! За вечность родственных чувств, за встречу!

Он поймал себя на том, что тост его похож чем-то на обращение чеховского Гаева к “многоуважаемому шкафу”, только останавливаться было поздно, и он говорил это, глядя на дочь - на ее загорелое лицо, в серые глаза с длинными черными ресницами и ему думалось, что он глядит в будущее, чувствует его в простом сопоставлении этого сиюминутного факта с тем, что будет: она приедет к нему откуда-то издалека и не застанет его в живых и, может быть, с ней приедут ее дочь или сын, для которых он, ее отец, будет ничем иным, как покойным дедушкой. Но это уже вяжется не с “Вишневым садом”, а со “Станционным смотрителем”...

Он замолчал и прислушался: за окном снова шумел дождь, шептался своими струями с листьями рябины, смородины и малины в палисаднике.

- Как хорошо ты, папа, говоришь!.. Мне ужасно нравятся пироги, я и не заметила, что так проголодалась.

- Не думай о мгновениях свысока.

Пройдут года и сам поймешь, наверное,

Свистят они, как пули, у виска -

Мгновения, мгновения, мгновения.

Это по телевизору началась очередная серия “Семнадцати мгновений весны” - про то, что было и не было, но во что вольно или невольно верилось. Жаль, что экран такой крохотный и кинескоп, вероятно, дышит на ладан, и изображение больше походит на суетное  мелькание бледных теней.

                                 3

Дочь легла в самой большой комнате на тахту, а он устроился в прихожей на старом узком диванчике. На этом диване семь лет назад умерла его мать, а еще через два года - зять, кторого он с десяти лет звал дядей Ахметом.  Он вспомнил об этом, но не испытал ничего, кроме грусти. Мать была старше его на тридцать шесть лет, зять - на двадцать пять, и проживет ли он столько, сколько они, - не известно. Он давно убедил себя в том, что презирал бы себя за боязнь смерти не меньше, чем за страх перед жизнью.

Потом он подумал, что потихоньку о нем начинают забывать в этом доме. В рамке над письменным столом его фотокарточку заменили на фото голенькой внучки, все реже пишут, да и он шлет только поздравления к праздникам...

 Впрочем, началось это давно, полтора десятка лет назад, из-за его неудачной первой женитьбы, из-за развода. Потому что - и это главное - в часе езды отсюда в маленьком городке растет его сын, Костя, ему четырнадцать лет, и видел он его всего раз - весной, когда сын учился в первом классе. Такой обычный парнишка в запачканном грязью пальтишке и кирзовых сапогах. Костя бежал из кино, и племянница Карташова, Лена, остановила мальчика специально, чтобы отец мог посмотреть на него. Парнишка нетерпеливо топтался кирзачами в лужице, утирал кулаком нос, отчужденно поглядывая на незнакомого дядю большими серыми глазами и твердил, что надо скорей домой - мамка станет ругаться. Никаких признаков пресловутого зова и родства крови... Помнится, Карташова глодала досада, что мальчишка был так бедно одет, хотя месячных алиментов отца вполне бы хватило, чтобы упаковать его с иголочки. Но, как пояснила Лена, алименты мать откладывала на сберкнижку, чтобы обеспечить Косте счастливое будущее после окончания школы... А после развода она не отдала Карташову даже бритвенный прибор, и он ушел из дома в том, в чем был. Не случилось бы такого и с сыном...

Карташов попытался воскресить в памяти лицо сына, но из этого ничего не получилось. Привычное чувство вины, нечистой совести надавило на сердце, он перевернулся на диване, десятка два пружин захрустели и зазвенели в темноте, и память переключилась на отчима его сына, какого-то белобрысого и злого малого, по описанию племянницы, вымещавшего свою дремучую ревность на мальчишке...

Ладно, я подонок: бросил, уехал... А что же ты нашла через полгода взамен? Подонка на порядок выше? Ты кричала, что защитишь сына, не дашь его в обиду - и что получилось?..

Набивший оскомину внутренний монолог он прервал испытанным методом - стал думать на английском и совсем о другом - о прочитанной недавно “Дженни Герхардт” в оригинале. Он пересказывал про себя содержание книги на чужом языке, пока мозг его не утомился, и он не заснул.

                             4

Сестра не приехала ни на второй, ни на третий день. Карташов и Таня быстро привыкли к уютному дому, полному книг и воспоминаний, сходили в первое утро в столовую - там, как и пятнадцать лет назад, подавали свежую крольчатину и курятину с местного мясокомбината и торговали бочковым кислым пивом. А ближе к полудню сосед Шамиль - с ним они познакомились утром, - сидевший на своем крыльце, щурившийся от солнца и покуривавший сигарету, увидел вышедшего во двор Карташова и, легко вспрыгнув на ноги, сказал:

- Вы на обед в столовую не ходите. У нас обедать будем. Татарскую пищу кушать любишь? Салма, перемяч, бишбармак?..

Он был не высок, темен лицом и то, что один черный глаз у него косил и он редко улыбался, придавало его облику хмурое и опасное выражение. Карташов попытался было отказаться, но Шамиль так посмотрел на него, что ему сделалось стыдно. Странно, и косой глаз у него, когда надо, умел глядеть прямо.

- Мы сейчас не так живем, чтобы двух человек накормить не смогли, - сказал Шамиль.-  Пока Наталья Никитична не приедет, моими гостями будете. Кунаками... Садись рядом, покалякаем мал-мал. У меня выходные дни, у тебя отпуск - куда торопиться?

Карташов сел на выскобленную до желтизны ступеньку. От Шамиля пахло табаком и бензином, и Карташов подумал, что вот сейчас он узнает еще об одной жизни - пусть в общих чертах, но опыт позволит дорисовать все остальное.

- Ты кем работаешь? - спросил Шамиль.

- Инженером. Делаю автоматику - проектирую, курирую монтаж, наладку. А живу в Сибири, в Красноярске.

- У меня там есть знакомые, отсюда несколько семей уехали. Шарафутдиновы, Нуруллины, Ахметзянов Рифкат. Не встречал?

- Нет. Город большой, почти как Казань, и татар там много. В нашем доме семьи три живет. Считаемся земляками.

- А я экспедитором работаю на железной дороге. Прежде вместе с женой на мясокомбинате работал, семь лет как ушел в экспедиторы. С комбината за пьянку выгнали. С тех пор совсем не пью. Не лечился, ни к каким бабкам не ходил. Сказал себе сам: не брошу - пропаду! - и бросил... Видишь, машину купил? В начале лета взял. Долг, конечно, есть - папе-маме тысячу должен, ничего, расплачусь... Тебя как зовут? Ты утром сказал, а я забыл... Николай? Вот, Колька, живем мы хорошо, я доволен, как живем мы. В деревне жить легче, все свое - яйца, картошка, огурцы, помидоры... Я скотину, конечно, не держу - с ней , Колька, работы много: корм укради, сено накоси, навоз убери, утром-вечером подои... А баба у меня, сам видишь, шибко больная, я сам все езжу - пятнадцать дней дома, пятнадцать дней в вагоне, - и мясо мне мои папа-мама дают. И с комбината люди шибко воруют - у любого охранника по дешовке хоть тонну  купить можно. Садят, конечно, только на всех тюрьмы не хватает... Я двести рублей получаю.Магинур, баба моя, еще сто двадцать. Двести мы на книжку кладем. Сто на хлеб, на сахар, на одежду тратим. Я, конечно, еще и чумарю мал-мал, мухлюю. В Среднюю Азию когда еду, несколько мешков картошки захвачу, там перекупщикам знакомым загоню, а они мне другой шурум-бурум дают: ихи яблоки, виноград, абрикосы, урюк-мурюк, кишмиш-пишмиш. У нас здесь этого нет - быстро раскупают. Ну, милиции, конечно, бесплатно дарю, чтобы за чумару к ним не попасть.За два года еще можно машину купить, если не пить... Я, конечно, своих  товарищей угощаю: жадным быть нельзя, жадных не любят. А сам не пью. Говорю ребятам: спасибо, я свое выпил, цистерны две, тонн по шестьдесят. А ты, Колька, пьешь?

- По праздникам, в торжественных случаях... Не часто. Бывает, по месяцу не прикладываюсь. Я всегда боялся водки: кое-кто из моих знакомых погиб от нее. В буквальном или в переносном смысле.

Было солнечно и прохладно, из леса, из полей дул ровный солнечный ветер, шевелил листья яблонь и вишен в саду - край его выступал из-за тесового сарая, - и дышалось и думалось хорошо, без беспокойного царапанья в душе. Карташову даже нравилось, что Шамиль называет его, сорокалетнего мужчину, начальника и депутата, Колькой. Это напоминало ему зятя: тот тоже до конца обращался к нему уменьшительным именем, как будто хотел этим стереть слой  лет со своей и его жизни.

- А Наталью Никитичну после смерти Ахмета Касимыча директор мясокомбинатовский из их дома выжил,- сказал Шамиль.- Вот шайтан! Будто сам никогда не сдохнет. Дом мясокомбинатовский, кричит, а живет в нем какая-то учителка!.. И сам в него залез и сад с огородом захватил... Он и при Ахмете Касимыче на этот дом зарился. Но ведь Ахмет секретарем райкома раньше был, директором тоже был - его боялись... А женщину старую легко обидеть и ограбить! Вот и стала она жить в этом бараке. А директор, конечно, коммунист и тоже на собраниях говорит: человек человеку - друг, товарищ, брат...

Одиннадцатилетняя дочь Шамиля и Магинур, Зульфия, с какой-то поразительной искренностью полюбила Таню, под разными предлогами ежечасно стучалась к ним, сидела и смотрела на Таню своими большими блестящими глазами, иногда задавала отрывистые вопросы и звала играть.

- Красивая девочка, - сказала Таня. - Только странная какая-то!

- Почему? - спросил Карташов.

Таня пожала плечами, улыбнулась и снова уткнулась в книгу.

Он посмотрел, как она сидит, поджав под себя ноги на кушетке, - полуребенок, полуженщина, и недовольство замутнило его благодушное настроение. Откуда эта светскость, высокомерие к непосредственности, к искренности?..

- Удивительная девочка,- сказал он с запозданием. - Ты посмотри: в ней все светится добротой и расположением. Иди, поиграй с ней, поучись у нее.

- Чему?

- Как быстро идти душой к людям, искренности. Есть такой термин: воспитание чувств...

- Ну, начал, папа!.. Я читать хочу. Ведь я могу не успеть прочесть - и что мне тогда делать? Книгу украсть?

- Не просмотри за книгами жизнь. Кто-то сказал, что каждый человек - книга, надо уметь ее прочесть.

- А если я не хочу?

- Не всегда надо идти от своих желаний, дочь. Так легко превратиться в эгоиста.

- И я уже эгоистка? Спасибо, папочка!

- Я не сказал этого. Но кое-какие симптомы меня настораживают.

После обеда Таня надела шорты, яркую кофточку, привезенную им из Болгарии, поцеловала его в щеку, красноречиво улыбнулась и сказала:

- Папочка, я иду играть с Зульфией. Ты не против?

- Умница! Есть вечные ценности - любовь, дружба, вера, отзывчивость, надежда. Умножай их.

Он произнес это насмешливо-нравоучительным тоном, а сам подумал, что дорожит содержанием фразы, ее смыслом. То, что для взрослых кажется банальным, для детей, как правило,- постижение изначальных истин. Не надо стесняться внушать их своему потомству.

- А это кто сказал - про вечные ценности?

- Николай Васильевич Карташов. А до него - многие другие. В жизни ты вообще встретишь немало людей, умеющих изрекать красивые и поучительные вещи. Эти люди требуют особой бдительности: их красивые слова легко уживаются с некрасивыми поступками.

- Да? А как у тебя? - и не стала дожидаться ответа, оставила его одного.

А как у меня?..  Он потер лоб ладонью, вглядываясь в знакомый пожелтевший японский пейзаж на стене, помещенный под стекло в грубую деревянную раму: избушка на переднем плане, пальмы, широкая река с джонками и вдали - дымящийся вулкан Небольшая картина, выполненная, наверное, тушью и акварелью, попала к сестре еще в войну - подарила пожилая эвакуированная ленинградка, - и он впервые с изумлением подумал, зачем было ленинградке, бросившей в блокадном городе все, кроме дочери, везти эту бумажную картину, может быть, через Ладожское озеро - по ледяной Дороге жизни, чтобы потом подарить ее малознакомой молодой женщине?.. Сюжет для небольшого рассказа или тема для диссертации. Надо об этом распросить  сестру...

Но как же у меня сочетаются слова и поступки?.. Человек состоит из поступков и слов - эту банальную мысль ты преподнес дочери, не думая о себе. Не надо долго взвешивать, чтобы сказать: даже перед самим собой не легко быть честным. Но явно, твой жизненный баланс - не в пользу красивых и благородных поступков... Как изящно и искренне ты обманывал женщин!  Они в рот тебе смотрели, когда ты небрежно вливал им в души фразу за фразой, тщательно дозируя их концентрацию сладким, соленым, кислим, - и как потом ты вытирал ноги о их души и уходил, оправдывая себя всегда тем, что потерять такого, как ты,- значит многое приобрести... Да и с тобой, бывало, поступали не лучше, но это ничего не значит. Сенека, кажется, заметил, что оправдывать свои поступки дурными поступками других - значит умываться грязью. Это единственное, что ты знаешь о Сенеке; надо как-нибудь заглянуть в энциклопедию, подковаться... Ну, ладно, кто вольно или невольно не обманывал женщин?.. Часто они сами обманываться рады...

А как с друзьями?

Он заставил себя сделать выдержку, не торопиться с ответом, подошел к окну, отвел в сторону ветхий реденький тюль, с сухим стеклянным дребезгом открыл раму. Напротив, за зеленым полем, высвеченным горячим солнечным сиянием,которое называли стадионом, на опушке густого лиственного леса, строилось большое белое здание, выведен полностью был уже третий этаж. Шамиль сказал, что это новая школа. Сестре не придется в ней работать, а зятю - тем более. После смерти Сталина Хрущев стал бурно проводить ротацию партийных кадров снизу до верху. И зятя из первых секретарей Нурлатского района хотели сначала перевести в другой район, очень далекий от Казани, потом в пригородный - Юдинский. От обоих он отказался, зная, какая бедная была там земля и какие низкие урожаи... А партия своих капризных членов, даже руководящих и направляющих, не жаловала. Из самой элитной партийной номенклатуры Ахмета Касимовича опустили в хозяйственную, и он понял на себе, как далеко было реальное бытие родного советского народа от его партийного сознания... Года два он побывал в директорах Берсутского зверосовхоза на Каме, потом здешнего мясокомбината, везде боролся с воровством, и ему то и дело грозили убийством его самого или семьи. Однажды под утро подожгли хлев во дворе. Благо ветра не было, и огонь не перекинулся на дом. По ночам в окна летели булыжники и пришлось закрывать ставни... Милиция и охрана, завязанные в одну воровскую шайку, расхитителей социалистической собственности - чернобурых лис, ангорских кроликов, курятины, говядины и крольчатины,- а тем более потенциальных убийц, как ни изображали бдительность и старание, не находили... Зять плюнул на почти безоблачное прошлое секретарство и смертельно опасное настоящее директорство и стал школьным учителем - преподавал историю и черчение.

- Отдыхаю, Колька, честное слово! - говорил он Карташову, когда тот проездом в Москву или из нее обратно заглядывал в Шеморданы. - Давно надо было уйти из той мясорубки. Честному человеку там делать нечего.

Историком зятю позволила стать двухгодичная республиканская партийная школа, а учить черчению - землеустроительный техникум. После его окончания Ахмет  строил Турксиб - разбивал и нивелировал теодолитом и нивелиром трассу железной дороги в пустыне. Крепко подвыпив, слезно жалел себя: рассказывал, как в него там стреляли басмачи, как  умирал от жажды и желтой лихорадки, как ночами в палатке боялся скорпионов и тарантулов…

С друзьями, думал Карташов, у него вроде все в порядке. Впрочем, в отношении одного, самого лучшего друга детства и юности, ты допустил, сам того не желая, оплошность, глупость. Тебя и сейчас бросило в жар при этом воспоминании. Димка Орловский написал, что женился вынужденно, не по любви, из жалости - девчонка от него забеременела, - а ты что-то сострил в письме по этому поводу, и письмо наверняка попало жене, потому что друг уже больше не писал... Карташов почувствовал, как кровь прилила к лицу; он бы все сделал, чтобы Димка простил ему. Может, ты своей пошлой остротой испортил ему жизнь, а, если честно, предал его. И теперь ты никогда не узнаешь, что сталось с его семьей. Семнадцать лет прошло, как ты подложил  ему свинью, просил друзей разыскать Димку, ничего из этого не получилось…

Как сделать так, чтобы дочь не повторила моих ошибок?           Он обращался к себе то от второго, то от первого лица - рассматривал себя со стороны и изнутри. Пока получается, что она во многом повторяет меня. У нее те же привязанности - к книгам, к пониманию событий, - это передалось. А если она незаметно усвоит и все другое, чего я сейчас стыжусь и от чего бы отрекся, будь это возможным? Яблоко от яблони...

Надо себя контролировать. Воспитывать ее с учетом своего негативного опыта. Ты часто так и поступаешь: рассказываешь дочери о каком-нибудь своем поступке и потом даешь ему оценку. Она любит смешное, и ты рассказываешь ей смешно и так же смешно делаешь выводы. Она должна стать лучше тебя! - будь иначе - перечеркивай всю свою жизнь к чертям...

                                       5

Таня появилась к пяти часам, очень веселая, стала торопливо рассказывать, прихлопывая в ладоши:

- Ох, папочка, зачем я надела шорты? Мы с Зульфией в магазин за хлебом ходили, на нас - я не могла сначала понять почему - все оглядываются. Потом одна бабушка остановила Зульфию - красивое имя, правда? - сказал что-то сердитое по-татарски, плюнула в мою сторону и пошла, и все бормотала что-то. Зульфия сначала не хотела превести, что конкретно, - я ее упросила... Бабушка, оказывается, сказала, что я бесстыдница. Аллах меня накажет, если я буду так ходить... А ты, папочка, в прошлом году в Сочи тоже в шортах ходил, мы даже в кино и в кафе ходили в шортах. Я Аллаха боюсь, я сейчас переоденусь... Дядя Шамиль сказал, чтобы ты шел к нему, - все вместе на машине кататься поедем. А здесь раньше паранджу носили?

- Нет... Я думал, что мы сейчас пойдем на кладбище - к бабушке и дяде Ахмету.

Он заметил, как тень разочарования прошла по ее лицу, но она сразу справилась с собой, повернулась к двери:

- Хорошо, папочка. Я предупрежу дядю Шамиля.

- Не надо. Поедем с ними. На кладбище можно сходить завтра. Может, тетя Наташа, наконец, явится, с ней вместе пойдем.

Она взглянула на него с благодарностью, взяла со стула платье и пошла переодеваться за печкой...

Карташов сел рядом с Шамилем, на заднем сидении возились и смеялись дети - Таня, Зульфия и ее трехлетний братишка Ренат, смешно говоривший то по-русски, то по-татарски, а иногда на смешанном русско-татарском диалекте, - это-то и смешило девочек. На мальчике была расшитая серебром тюбетейка, и он, просунув смуглую мордашку между головами отца и Карташова, часто заглядывал в зеркало над ветровым стеклом.

Поехали по главной улице поселка, и Карташов попросил не спешить. Дорога высохла, оказалось даже, что ее покрывал побитый во многих местах асфальт, и зря он думал вчера, что ничего не изменилось в поселке: в центре выстроили двухэтажный быткомбинат, столовую, магазин. По ту сторону железной дороги, сказал Шамиль, в прошлом году сдали большую больницу. Газопровод мимо проходит, газовая станция построена, и теперь в каждом доме плиты газовые стоят.

- А дома нам большие зачем? Никто не захочет в них идти, - сказал Шамиль. - У всех огороды, куры, свиньи, коров много. Я сам не захочу в многоэтажку, зачем мне? А куда машину буду ставить? Тут у каждого, если не машина, - мотоцикл есть. Одних “жигулей” штук десять. Здесь почти каждый чумарит - собачьи и кроличьи шапки шьет и продает, валенки валяет, носки-чулки вяжет, гусей-мусей, картошку-моркошку продает. И денежки копит. Если бы машины свободно продавались, все бы уже на них ездили.

- Слушай, Шамиль, а Габдулла-абый жив? Я с ним после третьего курса института на здешнем хлебоприемном пункте работал - разнорабочим месяца два.

- Галиуллин, что ли, кузнец? Он на пенсии, мимо поедем, заехать можно. Хороший старик.

- Давай на обратном пути. Кстати, куда мы едем?

- А никуда. Кататься. В Сабы хочешь, в райцентр? Был там?

- Пришлось раза два.

Карташов, не сказал, что из института его вышибли, потому что женился во второй раз, в институте был страшный шум, никто не хотел понять его высоких чувств - а любил он тогда искренно и сильно, - и видели все одно: он бросал жену с грудным ребенком. Аморально это было, но продолжать с ней жить, думалось ему, было еще аморальней. В начале их жизни она сама говорила: разлюбишь - уходи. А коснулось дело - всех подняла на ноги: родственников, комсомол, декана Попкова - он кричал тонко и бешено, совсем не по-докторски, вот-вот инфаркт разорвет его толстую грудь... Сейчас он может сказать, что они были правы. Он и тогда так думал, но что он с собой мог поделать?.. Тем более, что в этой истории тихая и покорная первая жена, превратилась в настоящую мегеру, готова была загрызть и его, и сына, и он видел точно: будущего у них нет, все смешалось со слезами и грязью. Упрекала, почему он не подтолкнул ее своевременно на аборт...Оказалось, что с первого момента, как они встретились на танцплощадке, ей сердце подсказывало: бойся его, это подлец из подлецов, ждать от него ничего, кроме пакости, нельзя!.. А он иногда думал, что танцплощадка, где собиралась пьяная молодежь, слышался мат и происходили дикие драки с поножовщиной, находилась во дворе полуразрушенной церкви, превращенной властями в кинотеатр, и в таком святотатственном месте не могло зарождаться счастье.

Черт, в самые хорошие минуты наплывает эта слякоть! Лучше смотреть на лес, на сосны. Как хорошо, что они сохранились, стали, наверное, больше и толще на пятнадцать колец. Хорошая у “жигулей” амортизация, лучше, чем у “волги”, об этом стоит сказать Шамилю, умаслить сердце автолюбителя. Или попросить - пусть отвезет до Листопадова, не откажет, если сказать, что там живет его сын.

- Ну, машина! - сам стал расхваливать свое сокровище Шамиль. - Газ немножко прибавляешь - рвет, как зверь! Я ездить шибко боюсь, шестьдесят километров - хватит. Куда торопиться?

А сам потихоньку набавил скорость, машина присела на корму, стрелк на спидометре подползла к восемьдесяти , мелкий гравий торопливей застучал по днищу.

Потом ехали полем, оно простиралось до далекого горизонта, освещенное усталым предвечерним солнцем, желтое от стерни, убранное, ожидающее пара и озими. А вот и озимь, сочная, яростно зеленая, высокая, готовая удариться в колос.

- Рано, однако, посеяли, шайтаны! - сказал Шамиль. - Торопятся план выполнить, от райкома грамоту получить.

Объехали по улицам райцентр - большое село с кирпичной водонапорной башней на окраине, стадами белых ленивых гусей на дороге и у дворов. В окнах крепких, под шифером, домов косо отражалось, плавилось густой желтизной заходящее солнце. Последние лучи его пронизывали листву в садах и ивах вдоль тихой речушки, перекрытой деревянным ненадежным мостом.            Карташов узнал одноэтажный суд, где ему выдали под расписку исполнительный лист для передачи на хлебоприемный пункт, и военкомат, куда его вызвали встать на учет. В нем он еще разговорился с высоким и худым капитаном - лица его он уже не помнил - и оказалось, что служили они в одной дивизии на Дальнем Востоке, только в разных полках. Нашлись общие знакомые, и состоялся праздник души.

Шамиль раза два останавливался, выходил поговорить со знакомыми, они оглядывали машину, пинали со знанием дела пыльными сапогами в колеса, говорили что-то по-татарски, смеялись, мельком взглядывая на Карташова. У них были медные, обожженные солнцем лица, черные со взбухшими венами руки. Чувствовалось, что они рады случаю отдохнуть в праздном разговоре со знакомым человеком и, может быть, бывшим собутыльником после тяжелого рабочего дня.

Карташов обрадовался, когда выехали из села, снова открылось ровное поле, золотая пыль стояла в чистом зеленоватом воздухе, горизонт стал дымным, приглушенным, зато небо налилось полной, ничем не замутненной голубизной. “Рублевская голубизна”, - подумал Карташов, улыбнулся своей привычке всему находить штампованные сравнения, сказал Шамилю, не очень надеясь, что тот поймет его:

- Сколько живу в Сибири, а родней вот таких полей нет. Сопки, тайга, поля по холмам - красиво, привык, - но что-то здесь есть такое, от чего щемит сердце. Правда, попадаются похожие места...

- Как что? - перебил его Шамиль сердито, устремив на него черные свои глаза, и косивший глаз опять смотрел прямо. - Как что такое? Родина есть родина.

А когда проехали потемневший, ставший как будто гуще и воинственней от подступивших сумерек сосновый бор и въехали в поселок, Шамиль спросил:

- Габдуллу-абыя видеть хочешь?

- Разумеется.

Почему-то Карташов так и предполагал увидеться со старым кузнецом - не дома, а на улице. Просто дома им ни разу не случалось вместе бывать - только в кузнице и на улице - у магазинов вблизи вокзала... И действительно, Габдулла-абый сидел на лавочке, у входа в свою казенную квартиру в барачном доме, разбитом на секции, без скучных пахнущих плесенью коридоров, и рядом с ним сидела его седая, худенькая жена. Они оба щурились, глядя на приближающихся людей, и, поняв, что идут к ним, поднялись навстречу, улыбаясь одинаковыми ровными зубами. Карташов вспомнил, что он и прежде радовался этим целым красивым зубам, словно они принадлежали ему самому.

- Исамесес, - сказал Карташов.

- Исамесес, - ответили они вместе - крепким и полным, как вздох меда, голосом он, и дребезжащим, словно губная гармошка, - она.

Конечно, старик сдал; сейчас, прикинул Карташов, ему было, пожалуй, где-то за семьдесят пять. Совсем побелели его редкие и длинные, как у запорожца, усы, плечи под простой белой рубашкой навыпуск, подпоясанной узким ремнем, обвисли и стали словно поуже, и необъятная ладонь, в которой, бывало, легко умещалось лошадиное копыто, сделалась мягкой, без твердых, как шляпки костылей, мозолей. Но, в общем-то, он оставался молодцом - высоким, крепким, из тех, что в прежние времена составляли царскую гвардию гренадеров...

- Узнаете, Габдулла-абый? - спросил Карташов.

Старик еще больше сощурился, наклонил голову влево, потом вправо, словно перед портретом в картинной галерее.

- Узнаю, малай! Ты с Василием Даниловым работал на КПП, из жести диффузоры делал. Правильно, малай? И зовут как тоже помню - Николай.

Карташов искренно поразился. Проработал он не со стариком, а рядом с его кузницей, в мехмастерской, чуть больше месяца, прошло пятнадцать лет, тогда у него и усов еще не было - и вот Габдулла-абый узнал его почти с первого взгляда. Он тщетно пытался вспомнить, что означает “КПП”, -  явно, не контрольно-пропускной пункт, но умолчал, чтобы не отвлекать старика от более важного разговора.

- А это дочка твоя? - старик коснулся головы девочки огромной ладонью. - Большой, однако, красивый. Как зовут? Чай, малай, пойдем пить.

- Рахмат, Габдулла-абый. В другой раз, вы простите. Вот Шамиль торопится.

- Где живешь? Кем работаешь? Вижу, ученый стал, это хорошо... Сибирь живешь, инженером работаешь - молодец, малай.

Старик сидел на скамейке, глядя на Карташова снизу вверх, положив ладони на колени, и во взгляде его, в том, как он слушал, немного напрягаясь - наковальня и кувалда сделали его туговатым на ухо, - чувствовался неподдельный интерес, соучастие, житейская мудрость, которая дается долгим вдумчивым трудом и размышлениями по поводу конкретных случаев. А Габдулла-абый умел обобщать. Уже много позже, читая книжки Гастева и Керженцева по научной организации труда, Карташов с удивлением обнаруживал, что Габдулла-абый дошел до всего своим умом и следовая на практике тем же трудовым установкам: “Ты, малай, не спеши работать, все подготовь, все положи удобно:  если инструмент левой рукой держать - слева, если правой рукой - справа”... “Надо, малай, удобно работать, себя ломать не надо. Дышать всегда надо хорошо, свободно -  грудь давить нельзя”...

Его было интересно слушать; за каждой мыслью пульсировал многолетний опыт. Он и каждой вновь выкованной детали радовался, осматривал ее, еще горячую, поворачивая в щипцах спрашивал: “Как, малай, якши? Хорошо?” И акцент, и неправильный русский в устах умного кузнеца были приятны Карташову, привычны с детства, когда он жил в окружении татар.

- А дядя Вася Данилов отсюда не уехал? Здесь живет?- спросил Карташов.

Данилов приехал сюда из Казахстана - работал там обхлдчиком на каком-то полустанке - и мечтал подкопить деньжат и вернуться на прежнее место - в голую степь, в холодный барак. Но с накоплениями никак не получалось: едва на руках оказывались заработанные гроши - он пропивал их вместе с женой, маленькой крикливой старушонкой, иногда приносившей ему в заготзерно супец или вареную картошку с квашеной капустой на обед. Восьмидесяти копеек на обед в здешнй столовой у него никогда не было. Да если и были, то он предпочитал на них выпить четыре кружки разведенного водой и приправленного содой для пены пива.

- Умер Данилов. Недавно умер, весна, май, наверно. Пил он, малай,  булна шибко! А пить разве можно? Зачем пить? И  так, малай, жить весело... А ему шестьдесят пять было, молодой еще, и все пил да пил. Пришел утром в магазин рано - опохмелиться хотел, пива просил, а продавец отказался давать, сказал, только в одиннадцать власть разрешал. Данилов сел на завалинку, на солнышка грелся немножко - и умер. Я на фронте пил мал-мал, когда сто грамм старшина давал, и махорка курил. А война кончался - бросил. Кузнеца сила много нада. И зачем голова дурной делать? Куришь, пьешь - думаешь плохо, память худой бывает, сила нет...

Карташову было жаль дядю Васю, мужика, действительно, беспутного, говорливого, к пятидесяти годам сохранившего, может быть, не больше шести зубов, небритого. Он курил махру, рассказывал разное истории из своей жизни, ругал жесть и молоток, вечерами крутил патефон, играл на гармошке, по выходным уезжал куда-то рыбачить. Бывало, прогуливал и любил схватываться с нормировщиком, одноногим Абдрахманом, одетым в неизменный офицерский китель. Диффузоры для вентиляции делались из миллиметровой жести по чертежам, дядя Вася очень этим гордился, говорил глядя в след уходившему Абдрахману: “Попробовал бы ты, черт хромой, сделать эти валторны! Смотрел бы, небось, как баран на эти чертежи, хрена с два что бы понял”... И потом рассказывал, как по пьянке привел к себе толстую буфетчицу с вокзала:”Наяриваю ее на полу, как на гармошке играю, - и тут откуда ни возьмись моя вваливается:”Ах, ты кобель старый! Ах, ты сука толстожопая!..” Буфетчица за поллитрой сбегала - и миром все уладили...”

- Пойдем, малай, к нам чай пить, чего мы здесь говорим? - повторил Габдулла-абый.

- Айда, айда,- оказала его жена, приподнимаясь.

- Рахмат, рахмат,- сказал Карташов поспешно.

Он бы в общем-то с удовольствием посидел со стариками, только не хотел их беспокоить. Все и без долгой беседы было ясно: Габдулла-абый остался прежним и завидным почему-то для Карташова казался его длинный путь, где все было чисто и честно, как надо, и землю он покинет без долгов, точно рассчитавшись с прошлым и будущим.

- Спасибо, малай, не забыл, зашел, - сказав Габдулла-абый, обнимая на прощание его ладонь своей необъятной кистью. - Прощай на всякий случай, старый я делаюсь, все, малай, может быть...

Он добродушно засмеялся в свои запорожские усы, подмигнул и добавил:

- Однако лет двадцать еще жить будем, потом Данилова искать пойдем.

Карташов посмотрел на дочь. Она сдержанно улыбалась и не отстранилась, когда Габдулла-абый провел ладонью по её расчесанной на прямой пробор голове.

- Сын у него тоже кузнец,- сказал Шамиль, выводя машину с обочины на дорогу. - В заготзерне заместо отца работает. Больше десяти лет уже, сразу, как из армии пришел. Ничего, говорят, хороший кузнец.

А Карташову вдруг вспомнилось, как Габдулла-абый выходил по воскресениям прогуляться по поселку в черном чистом костюме с медалями и орденом “Красной Звезды”, шел на вокзал, сидел там на скамейке с мужиками в железнодорожной форме и беседовал, ухмыляясь в усы.

“Одежи много, малай, иметь не надо, -поучал он, снимая с телеги разбитое колесо. - Один костюм - работать, другой - отдыхать и в гости ходить. А кушать хорошо надо - сила будет, работать охота будет...”

Вечером, перед сном, дочь неожиданно сказала:

- Мне, папа, дедушка понравился, напомни как его зовут. И расскажи мне о нем что-нибудь. Я, когда домой вернемся, хочу девочкам рассказать об этой деревне и о дедушке .

                                      6

Карташов услышал со двора знакомый звонкий голос сестры и с трудом, боясь неосторожного движения, сел на постели. Идти навстречу сестре он не решился: накануне, после посещения кладбища, его сразил острый приступ радикулита. Нагнулся над тазом во дворе помыть руки, а разогнуться уже не смог, еле дошел с помощью дочери до дивана. И удивлялся про себя, что вид могил матери и зятя, их коричневые фотографии на эмалированых овалах, привинченных к сваренным из покрашеной серебрянкой стали обелискам, почти сразил его на повал, и слезы сами собой полились из глаз... Крест на макушке маминого обелиска сохранился, а никелированную звезду с могилы бывшего персека отвинтили. Смерть уравнивает всех, и за высокой железной оградой покоились христианка раба Божия Евдокия и безбожный мусульманин и большевик Ахмет.

Сестра, к его удовольствию, совсем не изменилась, была такой же низенькой, полной, подвижной и звонкоголосой. У них были разные отцы и, может быть, поэтому ни в их характерах, ни во внешности не было ничего общего. Он был как бы подчеркнуто медлителен, вальяжен, меланхоличен, насмешлив, а она вспыльчива и отходчива, не очень разборчива в выборе выражений, открыта душой любой радости и любому горю. Черные и круглые глаза ее по-прежнему блестели и, казалось, ее не коснулись по-своему трагические перемены в жизни, обрушившиеся на нее за последние пять-шесть лет: смерть матери и мужа, распад шумной и дружной семьи. Две ее дочери, Светлана и Ангелина, после окончания Казанского университета вышли замуж, жили одна, радиофизик, под Москвой - в Дубне, другая, геолог-нефтяник, в Башкирии - в Бирске. Сын Олег, третий по возрасту, после окончания радиофакультета авиационного института служил в армии - нес дежурство в рукетных шахтах где-то под Саратовом. А младший, Альберт, нарушив все семейные традиции в получении высшего образования, после армейской службы на Дальнем Востоке поучился  с полгода в вузе и вдруг  махнул с другом в Мурманск и стал плавать матросом на рыболовном сейнере или траулере. Пишет, что учится зочно в мореходке - хочет стать штурманом или капитаном дальнего плаванья.

- От чего бы это у тебя? - спрашивала Наталья Никитична, имея ввиду его радикулит.

- Не знаю. Есть предположение, что после кладбища. Мы вчера с Таней ходили туда. Увидел памятники с фотографиями - неожиданно, словно на живых наткнулся в этих зарослях... Потрясло.

У Натальи Никитичны мгновенно накатились слезы, она привычно смахнула их кончиком платка, повязанного на шею, и мгновенно повеселела:

- Что поделаешь, Коля? Скоро и моя очередь. А пока что скучать некогда. Уже три внука - и все в разных местах. Жаль, ты Галю не застал - она тебя любит.

На обед Наталья Никитична позвала Шамиля и его жену Магинур, они пришли, посидели недолго, после чая сразу встали и, понимая, что брату и сестре надо поговорить без посторонних, попрощались по-татарски. Наташа бойко отвечала им на татарском, вызывая легкую зависть у Карташова: прожить в Татарии все молодые годы и не изучить татарский - что может быть глупее?..

- Повезло тебе на соседей, - сказал Карташов.

- Не говори! Золотые люди. И Шамиль и Магинур, и ребятишки у них - вся семья чудесная. А я и не знаю здесь никого плохих, ко мне все хорошо относятся. В общем-то и понятно: в поселке нет семьи, из которой бы у меня кто-нибудь не учился. Около двадцати лет в этой школе проработала - не мало.

В открытое окно тянуло теплым ветром и за тюлем, в солнечном подвижном мареве по ту сторону зеленого, огороженного пряслами стадиона, Карташов видел на фоне леса белое здание строящейся школы, в которой сестре не довелось поработать.

- У меня с неделю назад Лена была, - сказала Наталья Никитична. - Хотел бы ее увидеть?

- Конечно. А как?

Лена была его племянницей, дочерью другой его сестры, Марии, с которой он навсегда поссорился из-за первой жены. Мария не могла ему простить то, что он оставил сына, и он ее понимал, только исправить что-либо было уже невозможно. Получалось странное: он поддерживал связь с ее детьми - сыном и дочерью, они понимали друг друга и, он чувствовал, любили его. И муж сестры, Вадим, относился к нему со сдержанной симпатией  А с  Марией ничего не получалось: она не умела прощать.

- Я сейчас схожу на почту, позвоню Лене, и она приедет вечерним поездом, - сказала Наташа... Наталья Никитична.

- Мария ее не отпустит.

- А Мария на курорте, лечит нервы. Что-то плохое у нее. Внезапно начинают холодеть и синеть руки. Лена тебе все расскажет о Косте... Признайся, ты бы хотел его видеть?

Карташов помедлил, обдумывая ответ.

- Дело не во мне, - сказал он. - Хочет ли он видеть меня? В таких делах легко наделать глупостей. Рационализм здесь, пожалуй, уместней сантиментов.

- Да Костя давно все знает! У него же другая фамилия, чем у отчима и матери, наша фамилия. А парню пятнадцать, и он не дурак. Он Лене сам сказал: хотел бы увидеть отца... Я тебе хочу открыть один секрет, только не выдавай меня, ради Бога. У Марии с Вадимом жизнь с самого начала не ладилась, их только дети и держали. Она несколько раз от него хотела уйти - то к первой своей любви, врачу, который живет на Сахалине. То к какому-то мужику - познакомились на курорте несколько лет назад. Перед Димой не таилась - говорила ему прямо, и он у нее в коленках валялся. Представляешь, Коля?.. А перед отъездом на курорт побывала у меня, на кладбище сходили и потом почти всю ночь не спали - разговаривали. Зря, говорит, я Кольку осуждала: разве можно жить, как я, не любя. Когда каждое движение, каждое слово, манера есть, двигаться - ну все буквально бесит, раздражает...

  Ничего нового в наташиных словах для Карташова не было: Мария  и ему говорила, что сто раз пожалела, согласившись выйти замуж за Вадима. Они вместе закончили Казанский техникум связи перед самой войной - она телефонисткой, он радистом, - и он всю войну писал ей с Ленинградского фронта. Но она не любила его - отвечала на письма из уважения к фронтонтовику и однокурснику. А он приехал через год после окончания войны в Казань, почти сразу после ее возвращения из Ворошиловграда, где она работала на восстановлении телефонной станции, и как-то сумел ее уговорить выйти за него. Может потому, что в Ворошиловграде она пережила тяжелую драму расставания с красавцем-офицером, признавшимся, что до войны он был женат и ему надо возвращаться к жене и ребенку в Харьков. За время войны он их потерял, думал, что они погибли в оккупации или при эвакуации, и вот неожиданно нашлись. И первая его любовь, одноглазый весельчак и добряк Мишка, в войну, потеряв связь с Марией, женился на Сахалине, потом какими-то путями отыскал ее адрес и умолял простить его и начать совместную счастливую жизнь. Словом, все перемешалось в датском королевстве... И вот новый сюрприз, преподнесенный жизнью Марии - на сей раз от непорочного, всеми уважаемого почетного гражданина города Листопадово Вадима Ивановича Бажова!

- Ты только представь Коля, что этот тихоня натворил! - широко раскрыв свои и без того всегда округленные вишнево-темные глаза, говорила Надя. - Оказывается, у него в Ленинграде живет его “фронтовая жена”. У них и дочь есть - в сорок четвертом родилась, во время войны, в Ленинграде. А Марию всю их совместную жизнь упрекал, что она ему досталась не девушкой. В первую ночь сказал ей:”Видишь, какой я не опытный? Это у меня в первый раз”... Ну не ханжа ли? Сбежал от своей фронтовой подруги, нашей Мусе жизнь изгадил и ума не хватило скрыть все. Твоя бывшая жена, Галка, недавно Марии эту новость на хвосте принесла. У нее подруга на почте работает - так она, как гоголевский почтмейстер, может вскрыть любое письмо из любопытства. Вот ей и показалось интересным, почему это Вадим Иваныч, человек в городе известный и в некотором роде галина родня, вдруг получает письма до востребования.   Вскрыла одно-второе, не утерпела - и с Галей поделилась. Галя тоже потерпела сколько-то и все выложила Марии. Письма идут ему от какой-то Маргариты и его дочери Альбины из Ленинграда: когда он сможет приехать, не может ли помочь дочери деньгами на покупку зимнего пальто?.. А Вадим в Питере действительно бывал по два-три раза в году - в командировках, в отпуске. Предлог у него есть уважительный: там старший брат его, Аркадий, главный инженер какого-то треста, живет еще с войны. Он и Вадима куда-то неплохо пристроил, когда он из армии демобилизовался и год прожил со своей фронтовой подругой и дочкой... Представляешь нынешнее состояние нашей сестрички, Коля? Тут не то что нервы, мозги могут свихнуться! Не знаю, чем у них закончится эта катавасия. Не даром Бог заповедовал роду людскому: не судите да не судимы будете!.. И Мария сейчас спохватилась: зачем я на Кольку так напустилась, брата потеряла?

От старой атеистки и коммунистки было немного странно слышать теплое упоминание о Боге. При ней и родная мать перекреститься не решалась, а бронзовую иконку, завернутую в головной платок, в котором иногда посещала церковь в Листопадово, прятала под своей подушкой.

  - Вот какая драма - пиковая дама, - только и смог на все это произнести Карташов. - А Вадим уже знает о своем разоблачении?

- Пока нет. У Марии характер не наш с тобой - кремень! Сказала, вернется с курорта, разберется с ним по-своему... Ну ладно, Коля, сбегаю на почту, позвоню Лене - пусть приедет...

                                  7

И вечером Лена действительно прикатила на электричке из Листопадово в Шеморданы.

Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, она примчалась с вокзала в красной вязаной кофточке, в черных брюках, хорошо сложенная, с распущенными, едва ли не до пояса, прямыми волосами.     Странно, глядя на нее  думалось Карташову, что  уволившись из армии, казалось, совсем недавно, - лет семнадцать тому назад - он впервые увидел Ленку в распашонке подпрыгивающей в детской кроватке. Она была крикливой, надоедливой девчонкой, а сейчас ей за двадцать, она студентка четвертого курса химико-технологического института, у нее красивые глаза и губы, матовое лицо, нежный голос, хорошие манеры и подкупающее умение быть искренней. Ему понравилось, что она сразу заговорила с ним на “ты”, подчеркивая этим родственную близость с ним, и с Таней она моментально сошлась, хотя и видела ее впервые. Все было просто у этой девушки; она, по-видимому, легко адаптировалась и к новой обстановке, и к людям.

Он лежал, злясь на свой радикулит, а Лена сидела около на стуле, положив ногу на ногу. Таня примостилась на краешке постели, в ногах у отца.

- Конечно, поедем к нам, - говорила Лена. - Папа тебе радикулит вылечит моментально. У него всяких снадобий - пропасть. Ты помнишь, наверное, что у него радикулит с войны?

- Помню. С блокады, с ленинградских болот. У него и других болезней много.

- С годами еще прибавилось. Но он молодец, с каждым годом все энергичней. Сейчас рыбалкой увлекся, такой заядлый стал браконьер -сам увидишь!.. Рыбу по соседям раздаем - некуда девать. А Костю я к нам приглашу - поговорите с ним, он давно меня просил показать тебя - хотя бы на фотографии.

- Пожалуй, надо об этом сказать его матери, Гале. Спросить разрешения.

- Да-а, я как-то это упустила. Ну и я ей скажу. Она, помнится, заикалась о том, что пора все рассказать... Постой, так ее, по-моему, и дома нет! Она собиралась поехать с младшим сыном в деревню, в Тойму или Мухино, - к родителям ее мужа. А с костиной бабушкой я всегда договорюсь, мы с ней как подружки.

И потом она с увлечением и очень живо, часто в лицах, с передачей всех интонаций, стала рассказывать смешные истории о Косте - о его рассеянности, доверчивости, граничащей с простофильством, о честности и его трагической неспособности к математике. Из-за этого он еле-еле переходил из класса в класс.

- И это бы ничего, многие успевают не лучше, - говорила Лена. - Но, понимаешь, дядя Коля, отчим не порядочный, злой, он ему этим постоянно в глаза тычет. Вот, мол, Эдик- это его сын, он в четвертом классе - отличник, а ты дурак... И, ясно, Косте обидно, он подавлен этой своей неспособностью. Как-то бы ему восьмой надо закончить. И потом - в техникум или в ПТУ. Мама говорит, что поможет. Она ведь как-никак завуч в их школе, у Кости в классе историю два года вела. Маме в этом году орден Трудового Красного Знамени дали, но она очень больна, дядя Коля, и довольно часто говорит о вас - жалеет, что у вас так с ней получилось...

Карташов слушал и виновато посматривал на дочь. Лицо у Тани оставалось непроницаемым, до нее, казалось, не доходило, что речь шла о ее брате. Только на смешное она отзывалась добродушным смехом. А  тяжелая житейская суета ее не трогала, и она сторонилась не связанных с ней непосредственно забот и тревог, предпочитая бытие без участия в проблемах родных или знакомых ей людей.

Иногда Лена вдруг останавливалась говорить, смотрела пристально на Карташова, хлопала в ладоши и восклицала:

- Надо же! Как вы похожи с Костей. Внешне - само собой. А главное - привычки. Смотреть вот так отсутствующе, качать головой. И как это только передается? Ведь вместе вы нисколечко не жили!

Карташов не находил, что ответить - не разводить же антимонию о генах, - и больно ему было, словно он стоял у свежей могилы.

                                     8

Автобус шел по длинной дамбе, отделявшей станцию от города. В половодье в мае - в июне, вспомнилось Карташову, безобидная речушка Ошторма разливалась, и по краям дамбы, на месте нынешних огородов, долго голубела спокойная не глубокая вода с торчащими из нее зарослями тальника.

- Смотри, дядя Коля, как наш город расстроился, скоро ни одного дома деревянного не останется, - сказала Оля.

Он уже видел, что на горе, на месте бывшего “Сахалина”, стояли многоэтажные дома, а завод, ради которого и строился город, разросся, бетонные корпуса прикрыли старые, красной кирпичной кладки здания, выросла еще одна труба у ТЭЦ. Его не удивляли эти перемены. По Союзу ездил он много - чуть ли не по всем пятнадцати республикам - и везде наблюдал то же самое:  новое молодым сильным плечом вежливо, но напористо отодвигает или ломает старое.

- Я выйду на две остановки раньше вас, сразу заеду за Костей - это как раз по пути, - сказала Лена. - А вы поезжайте домой.

И она назвала остановку и адрес.

Карташова эти буднично сказанное слова испугали, он беспомощно посмотрел сначала на Лену, потом на дочь. Таня неопределенно улыбалась - она была по бабушке, его матери, и редко открыто проявляла свои чувства. Зато Лена смотрела на дядюшку сочувствующе, на ее добром широком лице отражалось любое движение души.

- Хорошо,- сказал он, а сам чувствовал, что в тело проникает противная дрожь.

Так бывало перед трудным экзаменом, перед тем, как войти в аудиторию - дергать билет.

От остановки они шли медленно, проклятый радикулит охватывал поясницу тяжелым свинцовым поясом. Любое неосторожное движение доставлял острую боль.. Ему не верилось, что, может быть, через несколько, минут он увидит своего сына. В его отпускные планы это не входило... Думалось, есть отчим, которого он зовет “папой”, и пусть этот папа не совсем хорош - пьет, дебоширит,  уходит из семьи и вновь возвращается, - но он Косте все равно ближе неизвестного, родного только по крови, отца. Алименты, даже и большие, не в счет - это по закону. Да и не хотелось быть похожим на киногероев - раскаявшихся папаш-бродяг, появляющихся на экране в самые счастливые минуты, чтобы испортить всю обедню.

Дочь отобрала у него портфель и терпеливо вела под руку, повторяя: “Осторожней, папочка!.. Осторожнее, здесь снова неровно”… Она, казалось, и думать не думала о предстоящем, его даже покоробило от этой бесчувственности. Он все время оправдывал себя тем, что делается это ради дочери. Рано или поздно у нее не будет ни отца, ни матери, зато останется брат, а братья, как правило, любят сестёр и, значит, она не будет одинокой.

- Ох, как вы медленно идете! Я уже обо всем договорилась. - Это была Лена, она запыхалась, нагоняя их, но Карташов понял, что не в этом причина ее возбуждения. - Тетя Галя, к сожалению, оказалась дома. Я ей все сказала, она согласилась прислать Костю, только не сейчас. Часа через два... Говорит, потеряла голову, не знает, что делать. Предупредила только, чтобы  не говорили, что ты его отец. Дядя мой или что-нибудь в этом духе... Ты сумеешь себя сдержать? Не подведи меня, дядя Коля!

- Конечно.

И впрямь - вся жизнь игра. Вот он снова - герой мелодрамы. Редко приходится ставить свои условия, а сейчас ты явно - в побежденных.

Потом он лежал, не снимая галстука и жилета, на диване с электрогрелкой, подложенной на поясницу, и переключателем изменял температуру - то больше, то меньше, - смотрел на трехрожковую пыльную и давно не модную люстру под потолком и думал. Зять был на работе, ему позвонили, он сказал, что постарается сегодня прийти пораньше - часам к шести. Он на заводе был видной фигурой - главным механиком, - работал здесь больше двадцати лет. Да и родился он в этом городе. Медлительный, рассудительный, нудный временами. Лишенный, казалось бы, эмоций рационалист. Во всем система, все по полочкам, по папкам, ко всякому явлению и поступку - готовая моральная мерка. И смоделировал свою жизнь по хорошо продуманной схеме и умело притворялся счастливым. В мужестве и терпении трудяге-зятьку не откажешь. И вот образцовая семья стоит перед новым испытанием... Оба - и он, и жена - орденоносцы, сын - в аспирантуре, дочь заканчивает институт. Но нечто мрачное витает, накапливается в этих стенах - как метан, который сестра может взорвать после возвращения с курорта...    А ты в этом доме не очень желанный гость. Сам напросился.

Лена сбегала в магазин, быстро протерла пол влажной тряпкой и скрылась на кухне. Таня уткнулась в книгу. Карташов нетерпеливо посматривал на часы, пытался сосредоточиться и выработать линию своего поведения с сыном и с тоской понимал, что фальши не избежать.

Чтобы отвлечься, принялся сравнивать свой быт с тем, что бросилось в глаза в доме сестры.

По-прежнему просто живут люди, квартира в три комнаты, мебель потертая, смешанная, никаких гарнитуров, все самое необходимое. Зато ты оброс, заставил все чешским блеском, нигде ни пройти, ни сесть, кажется, весь воздух вытеснен из квартиры лоснящимися заграничным самодовольством ящиками, коврами, хрусталем... И со второй женой все сложилось отвратительно. И, может, прав был ныне покойный декан Попков, когда спустил собственного полкана и натравил на него комсомольских волчат. Но не только история, но и жизнь любого индивида не терпит сослагательного наклонения.

- Волнуешься, дядя Коля? - выглянула с кухни Лена.       Карташов кивнул головой. Никогда ему не грезилось, что все так произойдет - прозаично, даже как бы между прочим. И есть в этом что-то нехорошее, искусственное, словно ты собираешься заглянуть в замочную скважину.

- А ты, Таня? Волнуешься?

Таня посмотрела на Лену с рассеянной улыбкой и неопределенно пожала плечами. До нее явно не доходило, что сейчас она встретит брата- ей просто было не знакомо это чувство.

Наконец, раздался тройной, явно условный звонок. Только это пришел не Костя, а худощавый, порывистый парень с широкими бровями, очень деловитый, сухой в обращении, одетый в белую нейлоновую рубашку. Знакомясь, он посмотрел на лежащего Карташова вскользь, без улыбки, не счел нужным спросить, почему это дядя лежит, не хворает ли, а тут же стал разговаривать с Леной.

Карташов догадался, кто это: слушатель морской академии, приехавший в отпуск из Ленинграда, ленин одноклассник. У них дело идет к свадьбе - не в этом, так в следующем году. Об этом ему, тоже по секрету, поведала Наталья Никитична. Мрачноватый супруг для светлой и доброй Лены. В Карташове шевельнулась неприязнь к парню, и он был рад, когда тот ушел.

- Собираемся завтра на рыбалку, - сказала Лена. - Сразу на двух лодках едем. Вот Валерка бегает, подготавливает моторы, снасти. Плыть далеко - километров за сто пятьдесят, у них там какое-то рыбное место есть. Даже стерлядку оттуда привозят. Валерку с отцом моим водой не разольешь - настоящие друзья.

Да, все предусмотрено у Вадима Ивановича, лениного папы, запрограммировано: и своего будущего зятя он уже взялся обрабатывать заранее, чтобы тот впредь оглядывался на тестя, прежде чем обидеть Лену. В этом и заключается ум - в способности прогнозировать и свои, и чужие поступки. В чем-то Вадим Иванович похож на Габдуллу-абыя, обстоятельностью своей, что ли?.. Но прокол с его фронтовой женой многое может свести на нет. И на старуху бывает проруха!.. Бало бы желателен, конечно, мирный исход этой истории, но твое участие здесь ничего не решит и безусловно только навредит...

                               9

И снова заверещал звонок - сперва ненадолго, а потом пошли короткие, как морзянка, посылки.

- Ну, это, конечно, Костя! - выскочила с кухни Лена.

В цветном просторном халате она стала больше похожей на свою мать, хотя по восточному разрезу глази очертанию губ она, пожалуй, больше унаследовала от отца .

Карташов заволновался, хотел встать, но затем решил, что лучше лежать - так естественней. И, может быть, таким и запомнит его Костя: не исключено, что это их первое и последнее свидание. Он с беспокойством взглянул на дочь. Она сидела с раскрытой на коленях книгой и смотрела на дверь.             Слышно было, как мальчик снимал в коридоре ботинки и что-то говорил Лене.

- Здравствуй, Костя! ответил Карташов на несовсем явственное приветствие сына.

Действительно красивый мальчик - смуглый, высокий, угловатый, не сложился еще. В каждом суставе как бы пружинка, и от этого движения немного кукольные, не скоординированные.

Карташов пожал тонкую руку сына, пробормотал “дядя Толя”, перехватил удивленный взгляд мальчика, но тот уже подошел к Тане, тоже пожал ей руку, сел на стул и положил ладони на колени.

- Накупался я сегодня, целый день провел на пляже, на Вятке, - сказал он, прямо глядя на отца прозрачными, словно промытыми вятской водой большими глазами, выражавшими каое-то непонятное ожидание или надежду. - А я вас уже видел.

- Где? - спросил Карташов.

- На фотографии у тети Ани, маминой сестры, которая в Сосновке живет.- Вы там на похоронах были, когда у нее Олег умер. Сын ее. Вы  там у гроба.

- Хорошо, что не в гробу, - усмехнулся Карташов.

Мальчик немного смутился и засмеялся.

Он отлично помнил этот случай. Девятнадцатилетний Олег, красивый и необычайно веселый и разбитной парень, приехавший домой на каникулы из Казани, умер на рыбалке в лодке от солнечного удара и кровоизлияния в мозг. В институте шла летняя сессия, и Карташов, получив телеграмму от жены, смог приехать на похороны всего на одни сутки.

- Давайте чай пить, - быстро вставила Лена. - Ты ведь, Костя, конфеты любишь?

- Люблю. Давайте чая. А вы откуда приехали?

- Из Сибири. Я ленин дядя.

- А я свой город люблю. У нас здесь хорошо, я никуда не хочу. Больше всего мне нравится Вятка, я в ней могу по десять раз в день купаться.

- Поэтому и уши у тебя снова болят, - сказала Лена.

- Не болят, закладывает как-то. Осенью все пройдет, когда купаться негде будет. Я нырять  люблю.

Он говорил оживленно, весело, ему, верно, доставляло удовольствие рассказывать о себе.

- У меня в детстве тоже уши болели, - сказал Карташов.- Осложнение после малярии. Все барабанные перепонки были перфорированы -  в мелких дырках. Врачи говорили маме - могу оглохнуть. Ничего, прошло... И я тоже очень любил нырять.

- Да? - сказал Костя. - А вы кем работаете?

- Инженером.

- Костя, помоги мне на стол собрать, - сказала Лена. - Поговорим за чаем. Он молодец, всегда мне помогает. Даже пол мыть напрашивается.

Когда собрали на стол, Карташов отключил грелку и осторожно перебрался с дивана на стул. Теперь он сидел в торце стола, и слева от него была дочь, а справа - сын, похожие друг на друга и на него.3а окном перебирали солнечный свет листья тополя, точно сочиняя импровизированную цветомузыку.

- А у вас что? - спросил Костя.

- Радикулит. Никогда такого сильного приступа не было... Расскажи, как ты учишься?

- Плохо. На троечки. По математике двойки часто бывают, и не секу я в ней.

Костя засмеялся, словно сказал, что-то веселое. Тане стало смешно. Похожи, очень похожи, сразу скажешь, что брат и сестра. Красивые ребята, ресницы одни чего стоят - черные, загнутые вверх. У обоих здоровые загорелые лица. Костя шепелявит - один в один, как и папаша, а дочь немного картавит, как эмигрантка, родившаяся где-нибудь во Франции.

- Жаль, что не ладишь с математикой, - покачав головой, сказал Карташов.

-Ты куда после школы думаешь?

- В морфлот. Восьмой класс закончу - пойду в училище. А есть такое?

- Не знаю.В Казани есть речное училище.

- В речное не хочу - в морское. Мне дядя Боря, который в Киеве живет, обещал помочь устроиться. Я к нему ездил на каникулы в прошлом году. У них квартира в Дарнице.

- Тогда математику тебе тем более надо знать. Без нее вряд ли поступишь. Туда наверняка конкурс.

- Не получается никак. Ну, ничего, как-нибудь. Вся надежда на дядю Борю.

Карташов не стал разочаровывать сына: он вспомнил его дядю, слесаря-лекальщика; Галя брата из Киева вызвала как палочку-выручалочку, когда Карташов подал на развод. Борис день начинал с “огнетушителя” краснухи, наливал только себе и убеждал зятя, что делает он очень не хорошо. “Ты, я так понимаю, той девке сику набок свернул и слово дал, что женишься на ней!.. Да плюй ты на свое слово! У тебя сын - об нем башка должна болеть”... К вечеру он напивался и мог только невнятно мычать...  

От второй чашки чая Костя отказался.

- Я лучше пластинки прокручу. Райкина вы любите? Я тоже. Сейчас я поставлю.

Он открыл широкую темную тумбочку, на которой стоял “комбайн” - старый телевизор с приемником и проигрывателем, и стал выкладывать на стол кипы пластинок.

- Ты что читаешь,Костя? Какие книги? - спросил Карташов, надеясь услышать что-нибудь утешительное: может, он в литературе секет?

Костя перестал перебирать пластинки, задумался и ушел от ответа, перехватив инициативу.

- А я этим летом чуть на плотах не утонул, - сказал он. - Сорвался с бревна - и под плот! Ну, не растерялся. Головой чувствую - надо мной бревна. Глаза открыл - вижу, где вода светлей, я туда грести, грести - и перенырнул плот... По-моему, ничего не надо бояться. Меня один раз пацаны из нашего класса хотели побить. А я их сам позвал во двор, встал спиной к забору и сказал: “Ну, бейте!..” И никто меня не ударил, засмеялись только. А и побили бы - так что? Оклемался бы! Я смешное люблю, люблю других посмешить. И на уроках тоже...

У Карташова вдруг сжалось сердце, он подумал, что за полчаса мальчишка сделался близким ему. Не так, как дочь - сравнение это и делать ни к чему, - только знал он, что с этого дня он навсегда лишится покоя. Абстрактное понятие - “сын” обернулось для него теперь живым, добрым человеком, говорившим на местном диалекте - врастяжку, с нажимом на букву “о”. Издали и из рассказов той же Лены ему представлялся этакий забитый, несуразный пацан, обиженный судьбой, - и вот ничего подобного, нормальный парень, интересный, начитан, правда, маловато, не то, что его дочь, изучающая музыку и английский в специальной школе, зато у него чувствуется щедрость, распахнутость души, что-то от поэтов, умеющих всему удивляться.

Как смешно слушает он пластинку, приоткрыв полные губы, стараясь не пропустить ни одного слова, и смеется искренно и радостно, будто слышит все это впервые. Потом неожиданно выключает радиолу и говорит:

- Я пойду.

- Что ты, останься еще , - сказала Лена. - Куда торопишься?

- А чего еще здесь делать? Я пойду.

- Он всегда так, - сказала Лена виноватым голосом. - Не остановишь.

- А что, если в кино сходить? - предложил Карташов.

- Можно, - согласился Костя.

Карташов надел пиджак -, кажется, радикулит не так давил на поясницу,- и они вышли во двор, покрытый густыми тенями от тополей и лип. Он медленно шел между детьми, поглядывая на них с застывшей усмешкой. Лена легко шагала немного в стороне, рядом с Костей, и внезапно Карташов почувствовал себя старым - а это к нему приходило редко, всегда думалось, что главное впереди, - и подступило понимание, что кое в чем пора и подвести итоги - to summit up , как бы сказал Сомерсет Моэм. Куда-то пропала возникшая было непринужденность, мальчик нервно кружил головой, торопился и не смотрел на Карташова.

У бугра, на котором одиноко стоял новый кинотеатр с замысловатой и неуклюжей неоновой рекламой над плоской крышей, он резко остановился:

- Я не хочу в кино. Смотрел я этот фильм. Пойду домой!

- Жаль, - сказал Карташов.

Его угнетало чувство вины перед мальчиком. Но не удерживать же его силой? Да и что мог он еще сказать?.. “Я вернулся с состарившимся сердцем”, - пришли ему на ум прочитанные где-то слова. Не глядя ни на кого, строгий и замкнутый, Костя подал всем руку, подчеркнуто, как бы демонстрируя мужскую силу, сжал отцовскую ладонь  и пошел по тропинке вниз, к молодому скверу, не оглядываясь. Стройненький подросток в зеленой рубашке с засученными выше локтей рукавами. На ходу он немного расставлял локти и махал руками не в такт шагам - почти по-детски, хотя и ступал уже твердо и споро.

- Мне кажется, он обо всем догадался, - сказала Лена, поджав губы. - Он на кухне спросил меня: “А как его называть?”  Мы, наверное, сделали большую глупость...