Жизнь прожитая

С утра Нелли Антоновна жарила утку. На кухне и во всем большом сумрачном доме с низкими потолками стоял теплый густой запах пережаренного сала. Нелли Антоновна была в восхищении: утка оказалась на редкость мясистой и жирной! Со сковородки мелкими колючими искрами брызгало топленое сало. Она проворно поливала румяные куски мяса соусом, приготовленном по одному из многочисленных рецептов книги “О вкусной и здоровой пище”. Книга лежала на подоконнике, раскрытая на нужной странице, придавленной солонкой, внушительная, как древний фолиант. Под ногами Нелли Антоновны путался Тузик, пегий, в подпалинах песик с продолговатым туловищем, длинными лохматыми ушами и смышленой ласковой мордой. Тузик сладко жмурил влажные и темные, как у восточной женщины, глаза, облизывал острым розовым языком махровые губы. Он уже напитался утиными потрохами, теперь ждал жаркое, изнывая от нетерпения.

– Уйди, Тузик, уйди, дурачок? – прикрикивала хозяйка на присадистого суетливого пса, однако с кухни не гнала.

Нелли Антоновна вот уже полгода, с ранней весны, жила одна. Дочь вышла замуж и переселилась к родителям зятя. А муж Нелли Антоновны спутался в командировке с какой-то женщиной и пропадал в Москве. Один Тузик остался с ней, и Нелли Антоновна привязалась к нему. Тузик жил, как барин: спал на матрасике, ел чуть ли не с одного стола с хозяйкой, разве только что не пил спиртного. Но и сама Нелли Антоновна к вину была почти равнодушна. Случалось, выпивала с гостями. Впрочем, с тех пор, как уехал муж, гостей у нее, кроме дочери и зятя, не собиралось.

Нелли Антоновна ткнула утку вилкой, перевернула на другой бок.

– Готово, Тузик, – подмигнула она псу и отключила электроплитку.

Потом накрыла сковороду зеленым эмалированным блюдом – “пусть уточка пропотеет” - и вышла во двор помыть руки под умывальником. Тузик остался на кухне. Склонив голову на бок, он умильно глядел на зеленое блюдо, шевелил черным носиком.

Узкий двор, мощеный кирпичом, был залит солнцем. И сюда доходил запах пережаренного сала. Из открытой двери гаража слышалось беспокойное дребезжание проволочной сетки. Нелли Антоновна вспомнила, что еще не кормила сегодня кроликов, прошла в прохладный сумрачный гараж, взяла в углу охапку влажной сочной травы, просунула ее в клетку и вытерла руки о пухлые бедра. Кролики, молодые, все белые, дружно захрустели сочными стеблями. А Нелли Антоновна со вздохом оглядела гараж, поежилась от холода – он исходил от сырых шлакоблочных стен. С потолка свисала серая паутина, пахло плесенью.

Два года назад, когда они переехали с Крайнего Севера на материк, планировалась покупка автомашины. А теперь – Нелли Антоновна застонала – какую глупость она допустила, согласившись с мужем положить сорок шесть тысяч по-старому на его имя! Они прожили в браке двадцать три года, и она никогда ему не доверяла. И не зря: напоследок он-таки провел ее. Катился бы он в Москву к своей шлюхе – черт с ним! Но деньги... Они теперь, конечно, купят на них машину и посмеются над ней. Ох, с каким бы наслаждением она набила морды этим идиотам, застав их вместе! Она бы сумела отвозить эту дрянь, как однажды уже разделалась с одной из любовниц мужа - прямо на работе, на глазах у всех...

Из гаража Нелли Антоновна вышла возбужденной и поймала себя на том, что у нее сжаты кулаки. Запах жареного из сеней немного расслабил ее. Дьявол с ними! Пусть подавятся ее деньгами. Он еще приползет к ней на четвереньках, старый боров. Но дочери-то он должен дать денег! Ей еще целый год учиться, а мужу ее, этому сопляку толстогубому, и того больше – он всего лишь на третьем курсе. Да и то на осень имеет две переэкзаменовки. Стипендии не получает, пьет, того и гляди, вышибут из института.

И куда он пойдет? Ну, не дура ли Светка?.. Выскочила за шалопая – ни ума, ни порядочности. При гостях пьет наравне со взрослыми, жрет, как будто его век не кормили, и лезет ко всем с дурными рассуждениями: у нас диктатура одной партии, нет гражданских свобод и демократических выборов. Из одного депутата выбирают его же, рекомендованного райкомом. И какое ему до этого дело? Наслушался по приемнику “Голоса Америки” и “Свободы”, ничего не понял и болтает где надо и не надо. При Сталине уже давно бы гнил на лесоповале или отсюда неподалеку - в урановом руднике... Пережил бы он, как она и ее муж Николай, тридцать седьмой год на китайской границе - навсегда бы защемил бы свои толстые брылы на прищепочку. Тогда в их полку весь штаб во главе с комполка Оточиным арестовали и через месяц всех расстреляли как врагов народа, а их семьи куда-то ночью увезли - и никто их больше не видел и не ведал, куда они пропали. Зато молодняк в гору пошел. Ее Николай после года офицерской службы из ваньки-взводного стал командиром роты и вскоре получил капитана. А его ротный, Ленька Кривошей, солдафон дуб-дубом, настрочивший на Оточина донос, был переведен в Белоруссию, на западную границу, командиром отдельной бригады...

Холодная, точно загустевшая за ночь, вода из умывальника во дворе холодила разгоряченную горестными мыслями голову Нелли Антоновны, она мылась с удовольствием, громко фыркала и отдувалась, холод проникал вглубь ее большого, покрытого толстым слоем плотного сала тела, и ей казалось, что она становится легче и моложе.

Стоит ли унывать? Продать дом, мебель, дрова, уголь - и уехать отсюда на Юга. В Сочи, например. Обжиться, найти стоящего мужа, не такого, конечно, как ее бывший оболтус, и жить припеваючи. Жалко Светку – останется одна, с мужниной родней, которая только и знает зариться на чужие деньги. Свекровь даже руки у Светки целовала, и все, конечно, из-за денег... Ну, и Светлана тоже хороша! Вышла замуж и сразу охладела к матери. А единственное дитя!.. Родила ее в Средней Азии, в Киргизии, трехмесячной от скорпиона спасла - заполз прямо к ней в люльку. Муж тогда только получил лейтенантское звание, они жили в мазанке недалеко от границы при керосиновом освещении. Печку она топила кизяком - сама собирала в степи скотский навоз, воровала с колхозного поля солому, секла ее кетменем или тяпкой, делала раствор из навоза и соломенной сечки и лепила из него кизяк вот этими ручками. Потом прессовала, сушила. Говна нанюхалась на всю жизнь... Зато теперь никакой работы не боится, лишь бы деньги ей самой шли, а не хозяину, как зэки называют государство.

Да, бросила бы Светка своего дурака, пока нет детей, окончила институт и приехала бы к матери на Юга, в Сочи. Там можно действительно найти подходящую пару. А Светка без внимания не останется, она интеллигентная, привлекательная. И шить научилась - вместе бы курортников обшивали...

Нелли Антоновна докрасна растерла свои полные, голые до плеч руки, шею с наплывом сзади в виде холки. От холодной воды ее широкое полное лицо с широким тонкогубым ртом, носом, напоминающим детский совок, и голубыми, припрятанными за пухлые бугорки глазами, - это грубоватое лицо, имевшее выражение решительное от выдвинутого вперед подбородка, покраснело. Она снова вспомнила об утке - и на сердце у нее потеплело: любила она вкусно покушать. Только бы выгодно продать дом, а на Юге она сама будет разводить и уток, и гусей. Можно, как и здесь, кроликов... А главное, она может шить. Купит пару хороших швейных и вязальных машин - и будет у нее своя мастерская. Сейчас все, кто поумней, не ждут милости от государства - своей головой и руками себя обеспечивают. Пристраиваются на работенку не бей лежачего, чтобы за тунеядство принудиловку не присудили, и в основном на себя вкалывают - химичат, кто во что горазд...

В глубине двора, в самом его конце, под тенистым навесом скрипнула дверь. Из маленькой шлакоблочной хибары, какие здесь принято называть времянками, вышла низенькая старушка в желтом фланелевом платье с алюминиевой кастрюлькой в руках. Из кастрюльки поднимался пар. Старушка приветливо поздоровалась и прошла под навес, в дальний его угол, и через минуту вернулась во времянку. Единственное окно времянки выходило во двор и упиралось в дощатую стену сеней дома Нелли Антоновны.

“Ну, как живут люди? В тесноте, духоте! – подумала Нелли Антоновна. - Нет ничего страшней вот такой нищеты и безысходности. Не приведи Господь и мне угодить во что-то подобное!..”

У нее начинало колотиться сердце, когда она иной раз на минуту заглядывала к квартирантам. В девятиметровой комнатушке стоял душный туман от пеленок, сырых стен, от электроплитки, от дыхания четырех людей, живших под дырявой толевой крышей времянки с начала лета. Приехали они откуда-то с Запада, жили дружно, даже весело, и Нелли Антоновна смотрела на них недоверчиво: чему можно радоваться, когда угла своего нет, когда за эту хибару надо платить двадцать рублей в месяц по-новому ей же, Нелли Антоновне. Начало ее семейной жизни в мазанке на границе почти забылось, помнился только один случай со скорпионом, кизяк да постоянный скрип песка на зубах – в то лето постоянно дули горячие ветры.

Нелли Антоновна сходила в огород – маленький, на четыре сотки - нарвала зеленого луку, услыхала заливистый лай Тузика и поспешила во двор. В ворота громко стучали.

“Женька, – с неудовольствием подумала Нелли Антоновна, – Всегда ногами бухает. Наверное, тоже, как собака, утку почуял”...

Она отодвинула засов, повернула ключ в замке калитки. Светлана, высокая и какая то желтовато-смуглая, в вязаной кофте, накинутой на острые плечи, чмокнула мать в упругую щеку. Зять просто поздоровался, не вынимая рук из карманов брюк и бросая взгляды на острые носы своих ботинок. Вид у него был самодовольный и независимый.

– Сбегай-ка в магазин, возьми бутылочку, – строго сказала ему Нелли Антоновна.

Женька сделал большие глаза, засмеялся и потер большой палец о средний и указательный. Нелли Антоновна сходила в дом за деньгами, и Женька ушел, позвав с собой Тузика. А когда вернулся и со стуком поставил на стол бутылку, все было готово к завтраку.

– Ну и запах! – сказал он, оглядывая утку просветленным взором.

– Даже тошнит! – поморщилась Светлана.

– С яблоками бы ее, – сказал Женька, причмокнув.

Он смотрел, как Нелли Антоновна резала ножом темное сочное мясо и облизывал толстые губы, дурачась.

– С яблоками делают гуся, – хмуро поправила его Светлана.

Она еще не могла забыть утренней ссоры; причина ссоры забылась, остался осадок мелкой и острой, как осколок стекла, обиды. Такие схватки случались каждый Божий день и кончались примирением в постели, но в душе ее копилось что-то нехорошее, злое. И отдавалась она ему против своей воли, словно совершая измену самой себе.

– Ну, садитесь, – сказала Нелли Антоновна – Проголодалась я, мочи нет!

Уселись за круглый стол. Женька мастерски, одним движением, сорвал с горлышка металлическую пробку рукояткой вилки. Пробка зазвенела под столом. Потом забулькало вино в рюмках, и все смотрели, как густая красная струя лилась из узкого устья бутылки.

– За что? – спросил Женька – Ладно, за утку! Чтобы у всех граждан совдепии со стола не сходили утки-гуси. Или как в Америке - индейки.

Он одним глотком осушил рюмку, причмокнул толстыми красными губами я принялся за еду. Нелли Антоновна неодобрительно покосилась на зятя и медленно, глоточками, выпила вино. Светлана только дотронулась накрашенными губами до золоченного ободка рюмки, брезгливо наморщила волнистый нос и поставила рюмку рядом с бутылкой. Привычка морщиться, сначала капризно, а потом недовольно, осталась у нее с детства, и эта гримаса появлялась независимо от того, нравилось ей что-то или нет.

Требовательно тявкнул Тузик.

– Что, тоже выпить хочешь? – спросил Женька.

Он сидел развалившись на стуле, в белой шелковой рубашке, в ярком галстуке. И рубашка, и галстук вызывали у Нелли Антоновны какое-то беспокойство: это она купила их зятю весной. Помнил ли только об этом Женька?.. Черта лысого! Сидит себе, физиономия круглая, смуглая, со сросшимися бровями – чисто кот-лакомка. Светка говорит: девчонки ей завидуют - такого парня оторвала!

Утку ели долго и молча.

Женька боялся залить жиром рубашку, вытягивал над столом шею. Руки, губы. и подбородок у всех были в сале. Светлана морщилась, но кушала с аппетитом, и это радовало Нелли Антоновну. Она сама причмокивала, тщательно обгладывая каждую косточку, и была довольна собой: утка, купленная на базаре у бойкого деревенского мужичка, и соус, приготовленный по рецепту из книги “О вкусной и здоровой пище”, удались на славу.

В открытое окно из палисадника, надувая тонкий тюль, тянуло прохладой, вышитая салфетка на телевизоре тихо шевелилась. По большому, во всю стену, ковру, по бордовым бархатным занавесям на дверях бродили легкие тени. Сегодня в доме было светлей, чем обычно, не чувствовалось запаха сырости, его заглушил сытный запах жаркого. И на душе у Нелли Антоновны стало легче. Она подбрасывала Тузику в тарелку, поставленную у ее стула, кости, он обнюхивал их и не притрагивался.

– Вот аристократ? – удивлялся Женька. – Брезгует.

Нелли Антоновна усмехнулась, дала собаке мяса. Тузик ел его неторопливо, со вкусом. И не чавкал, как ее зятек.

А Женька, игнорируя косые взгляды тещи, запивал утятину вином и в завершение завтрака опустошил рюмку Светланы.

– Чтобы не протухло, – пояснил он.

Глаза у него замутились, и ноздри как-то вызывающе расширились.

– Ты как это, Жень, из колхоза сумел удрать?- спросила Неля Антоновна. - Снова на свою задницу приключений ищешь?

– Элементарно! – сказал Женька. - Долго ли надуть врачей? Они в чем понимают? “Откройте рот, скажите: а-а-а-а”. А я не стал набивать температуру и говорить а-а-а. Это примитивно? Сказал, болит позвоночник. Раз сказал, другой – признали радикулит. Свою точку зрения подтвердили справкой.

– Нехорошо обманывать, – резонно заметила Нелли Антоновна.

– Врачи думают так же, – сказал Женька. - Но спать в каком-то хлеву на соломе, есть баланду из прошлогодней картошки и проквашенной капусты и ишачить за здорово живешь, задаром вместо пьяниц, которым дороже всего свой огород, глупо. Советская деревня деградирует, и крестьянство самоликвидируется как класс. Не слышали блатную песенку: ”Грязной тачкой рук не пачкай - на это у нас много дураков”?.. Я дураком быть не желаю!

– Ну, ты, дорогой, доболтаешься! На Колыме придется полюбить тачку... У тебя , мать говорила, дед и его брат в лагерях погибли - тоже советской властью были не довольны.

- Зато теперь, на том свете, очень довольны!

- А ты что, Светлана, не на практике? – продолжила допрос Нелли Антоновна, проигнорировав язвительную реплику зятя.

– Сказала, что ты заболела, – равнодушно ответила Светлана, отделяя от кости ломтик мяса. - Нуждаешься в моем уходе.

Ногти на ее длинных пальцах были кроваво-красными.

– А если по настоящему заболею, – обиженно проговорила Нелли Антоновна.

Она была мнительной и уже чувствовала себя больной.

– Я опять скажу, что ты больна, – сказала Светлана прежним тоном. – Лучше я тебе сегодня помогу шить, чем таскаться по цехам. Там мы никому не нужны. А если что и заставят делать - тоже, как в колхозе, бесплатно. Тебя бы послали в деревню бесплатно портняжить на колхозников - ты бы радовалась?

– А на пляж, Света? – запротестовал Женька. - Мы же хотели на пляж!

– Подождет твой пляж! – оборвала Нелли Антоновна. – Через два дня воскресение. Что я на базар продавать понесу? Ты ведь утку с пляжа не притащишь?

Женька стиснул зубы, смолчал. С тещей он споров избегал: при малейшем сопротивлении она могла преспокойно выставить его за дверь. Такое было однажды. Он пришел поздно ночью под мухой, постучался, постучался в ворота - и поплелся восвояси домой. У моста через речку Качу его остановили двое неизвестных, приставили к горлу нож и сняли часы и попросили снять клифт - новое пальто с шалевым мутоновым воротником и ондатровую шапку, после чего кончик ножа перестал жечь ему шею, и его отпустили. Мгновенно протрезвевший Женька на бегу недоумевал, почему они проявили гуманность и оставили на нем костюм и ботинки...

После завтрака отдыхали. Женька улегся на диван, курил сигарету и лениво листал старый номер “Огонька”. Нелли Антоновна погрузилась в мягкое кресло и ковыряла спичкой в золотых зубах. Светлана перебирала книги на этажерке. Уснул под столом Тузик, положив лохматую морду на лапы.

Потом Нелли Антоновна начала жаловаться дочери на отца, ругать его, и постепенно сытое довольство стало покидать ее.

– Совсем одна осталась, – говорила Нелли Антоновна. – По ночам жутко. Двор узкий, сквозной какой-то, всегда там ветер ночью шуршит, а в трубе как будто черти воют. И все думаю, прямо вижу, как он там в Москве с этой бабой. Ох, задушить бы их обоих! В партком ходила, на завод. Секретарь – баба молодая, красивая, вся намазюканная, лет тридцать шесть ей, не больше. Выслушала меня, сказала, что все выяснит. Но мне что-то подозрительным кажется: не очень она на него нападала. У меня пряно подозрение появилось, – не путалась ли в она с ним? Он ведь ни одной юбки но пропустит!

Светлана пожала острыми плечами:

– Не знаю, мама.

– И я не знаю! Но мне так кажется, а сердце меня не обманывает. Я его за двадцать три года слава Богу изучила до каждой мелочи.

Нелли Антоновна каким-то краем сознания, далеким и скрытым, временами думала, что перебарщивает, – не такой уж Николай Александрович и бабник, – но начав кого-нибудь поносить, она не ведала меры. А в последнее время ей часто приходили на память слова мужа - сказал он их на четвертый или пятый год их семейной жизни после какой-то безобразной сцены: “Вот что, Неля. Вырастим дочь - и разойдемся. Меня от твоего мещанства, жадности, мелочной придирчивости тошнит.Запомни: вырастим дочь – и разойдемся!..”

Тогда она скептически отнеслась к этим словам. Да и теперь ей казалось невероятным, что муж двадцать лет вынашивал в себе это желание и, в конце концов, сделал, как сказал. Он всегда был тверд – и в словах и в поступках,- она чувствовала его превосходство и побаивалась иной раз глядеть ему в глаза. Чтобы подбодрить себя, она начинала потешаться над ним, – про себя, конечно, – припоминая, как она в эвакуации “задавала гастроли”, пока он был на фронте. К концу войны он стал полковником, и всю войну слал ей деньги по аттестату, и все эти годы прошли для нее легко, даже весело, потому что в городе находился большой госпиталь и от выздоравливающих офицеров не было отбоя. Они появлялись в ее жизни как падающие звезды. Многих из них она потом не могла припомнить по имени. И со многими из них пела полюбившуюся ей похабную, модную среди тыловиков песенку про краткое совокупление:”Будем жать на все педали - все равно война!..”

А вслух Нелли Антоновна со слезами рассказывала, сколько она “приняла горя” в эвакуации на Урале, в Челябинске, совсем одна, с крохотной девочкой на руках. И когда ее муж, майор, командир батальона, в ноябре сорок второго после тяжелой контузии приехал на неделю к жене и дочке, она сделала все возможное, чтобы убедить его в своей верности. Несчастье пришло неожиданно в образе старухи, соседки по коммуналке. Она явилась к ним вечером и прямо при Нелли Антоновне рассказала мужу о ее проделках.

– Вы простите меня, пожалуйста, – сказала старуха со слезами на глазах. – Я к тому вам сказала, что не хочу, чтобы вы, как честный солдат, в обмане находились. Вы воюете, со смертью рядом ходите, деньги ей шлете, а она тут содом устроила, на одной кровати с дочкой мужиков принимает... У меня у самой сын на фронте неженатый еще, так его невеста никаких глупостей не делает. Ко мне каждое воскресенье приходит, и горюем мы вместе о нашем Пете. А эта ...

Нелли Антоновна задыхалась от бессильной ярости, рыдала, пыталась оборвать “клеветницу” и сколько потом ни уверяла мужа, что старуха “с голодухи врет, с зависти”, Николай Александрович уехал на другой день. На вокзале она хотела броситься ему на шею, но он холодно остановил ее:

– Не надо! Война тебя ничему, кроме плохого, не научила. Ты неисправима, и, если бы не дочь, я бы с у довольствием...

Он не договорил, но по взгляду, по сжатым губам, по движению ладони к кобуре она все поняла...

Потом она плакала на заснеженном перроне от страха, что он может лишить ее аттестата. Уж лучше бы его убили и ей тогда осталась бы, по крайней мере, пенсия.

Но деньги по-прежнему приходили, и Николай Александрович вернулся к семье, и они прожили после войны еще шестнадцать лет. Недавно он прислал из Москвы письмо:

“Ты сама все исковеркала, оплевала, растоптала. Я оставляю тебе все – дом, барахло. Для тебя это всегда было самым важным. Прошу об одном: оставь меня в покое. Светлане, пока она учится, буду помогать... Ни о чем в жизни не жалею, но как вспомню, что столько лет прожил рядом с тобой, кажется, что в помоях выкупался. Светку не обливай этими помоями. Опасаюсь, что мое предостережение сильно запоздало”.

Нелли Антоновна дочери это письмо не показала, – по какой причине, она точно и сама не знала. Бесспорно было то, что он в Москве подыскал себе “кралю”, иначе бы он не стал бросать ее, и она плакала, чувствуя себя покинутой и несчастной, а Светлане сказала, что отца у нее теперь нет. Светлана плакала вместе с матерью злыми мстительными слезами. Что они станут делать – она и Женька, если отец не будет им помогать? Учились они оба слабо, стипендии сроду не получали. Мать смеялась над Светланой: она заканчивала институт, готовилась стать инженером-электриком, а не могла заменить перегоревшие пробки. Светлана гораздо охотней помогала матери в ее занятиях по шитью ситцевых платьев – они были модны в тот сезон, шить их было выгодно и, как говорила Нелли Антоновна, это занятие больше подходило женщине.

И сегодня до обеда Светлана гладила сшитые Неллей Антоновной платья. Их было пять, разных по расцветке и одинаковых по фасону. Нелли Антоновна подсчитала барыши – с каждого платья по 10 рублей, не меньше. А у Ивановны вон пенсия всего двадцать шесть целковых. Если бы не дети - ложись и помирай. А схоронить уже не на что будет...

Пока Светлана гладила, Нелли Антоновна кроила из каракулевой шкурки женскую шляпу. Этому искусству она научилась еще на Крайнем Севере. Шапки получались тяжелыми на вид и чем-то напоминали немецкие каски времен второй мировой войны. А за шкурками Нелли Антоновна ездила специально в Кишинев или Астрахань - там они были раза в два дешевле. В последний раз обратном пути натерпелась страха. У какой-то дамочки с длинными, почти до самых плеч сережками, пропала сумочка с деньгами и билетам. Она подняла крик и плач на весь вагон. Кто-то предложил произвести обыск, и все согласились. Нелли Антоновна с испуга убежала в туалет – у нее мгновенно заболел живот. Ее бил озноб при мысли, что откроют ее чемодан, набитый шкурками. К счастью, дамочка обнаружила сумку у себя под постелью где-то в ногах. У Нелли Антоновны до самой Москвы происходила революция в животе, и она с удовольствием сказала дамочке одно прочувствованное за дорогу слово: “Идиотка!..” И едва подавила в себе желание дернуть эту истеричку за ее стеклянные серьги...

– Во оригинально! – сказал Женька, отбрасывая журнал и широко зевая.– Йоги для внутреннего самосозерцания каждое утро пропускают воду из правой ноздри в левую и обратно в рот. Потом принимают естественную позу – становятся на голову, поднимают ноги и руки, складывают на груди. Вот так! Как в чреве матери.

– Женька, не болтай! – без улыбки оборвала Света,

– А кто эти йоги? – спросила Неля Антоновна,

– В Индии есть такая каста. Нам один лектор сказал, что эти хохмачи созерцают свой пуп.

– Они на тебя похожи! – рассердилась Паля Антоновна. Ее давно злило, что Женька валяется без дела. – Иди, нарви в огороде кроликам травы, картошку почисти. Обед на носу!..

Обедали долго и сытно. После жирного бараньего супа, голубцов с рисом и мясом, чая с вишневым вареньем всем захотелось спать. Нелли Антоновна сходила в погреб и принесла живописный, расписанный, как тигровая шкура, арбуз.

– Вот черт! – восхищенно вымолвил Женька и зачмокал красными губами.

Светлана неожиданно подмигнула мужу.

Нож в мощной короткой руке Нелли Антоновны, казалось, едва коснулся арбуза, а он уже лопнул, показав свое ярко-красное нутро, и в комнате сразу повеяло душистой прохладой. Большое фарфоровое блюдо быстро наполнилось розовым липким соком.

– Ух, ты, холодный до чего! – застонал Женька, обхватывая трепетными губами хрустящую, как мерзлый снег, арбузную мякоть.

По его подбородку соскользнуло на стол черное арбузное семечко, Женька чмокнул и с шумом втянул в себя сок.

– На бахче бы поработать в колхозе еще можно, – оказал он, оторвавшись от ломтя и осененный мыслью. – А полоть кукурузу, окучивать картошку – от скуки сдохнешь. Как говорится, не в жилу! Ни оплаты, ни пожрать.

– Ты бы съел больше, чем наработал, – проворчала Нелли Антоновна.

Ее раздражала пустая болтовня зятя за столом.

– И вам бы еще привез! – засмеялся Женька

В окно подул влажный ветер, хлестнул кустом отцветшей сирени по стеклу. И через минуту зашумел в листьях дождь. Капли со звонким дребезгом разбивались о карниз, обитый жестью. А через минуту-другую по дну дубовой бочки – она стояла вблизи окна, – с веселым напором ударила струя из водосточной трубы. В комнате наступили сумерки, краски на ковре поблекли, экран телевизора потускнел, и только трюмо в дальнем от окна углу светилось ровным серым блеском. Горьковатый запах сирени, омытой дождем, пыли, впитавшей влагу, сырого железа наполнил дом. Потом грянул гром, тявкнул Тузик, а Нелли Антоновна вздрогнула, бросила на стол арбузную корку и кинулась к окну. Захлопнула створку, щелкнула железным шпингалетом, задернула занавеску и облегченно вздохнула.

– Мне все чудится – залетит в окно молния, – сказала она.- Какие-то шаровые бывают, плавают в воздухе.

Арбуз продолжали есть молча, глядя на окна и прислушиваясь к шуму дождя. Подвижная и тяжелая, как ртуть, вода мутила стекла, кусты в палисаднике метались, похожие на темные тени.

– Ты одень вон старый плащ и поставь под дождь ванну, – сказала Нелли Антоновна Женьке. – Завтра стирать буду. А в колодце вода жесткая, в ней стиральный порошок не растворяется.

Женька вернулся со двора с растрепанными, прилипшими ко лбу волосами.

– У квартирантов потолок протекает, – сообщил он, выглянув из прихожей и снимая намокший плащ. – Прямо в детскую кроватку вода льется. Дима на обед пришел, сейчас на чердаке, пытается клеенкой приостановить течь. Ему жена помогает. Борется стойко команда с морем, врагом и огнем.

Нелли Антоновна в начале лета обещала квартирантам достать толь на крышу времянки, а о потом передумала: все равно дом продавать. Дима, квартирант, спрашивал у нее, где можно купить толь, но она скривила душой, сказала, что давно бы сама купила, если бы он был в магазине. И вообще, беспомощность квартирантов ее раздражала: утонут, а пальцем не пошевелят, чтобы себя заранее обезопасить.

- С этими квартирантами одно расстройство, – сказала Нелли Антоновна. – Меньше денег – больше хлопот. Отнеси вон им клеенку из сеней. Ну, о которую мы ноги вытираем!

Женька неохотно накинул плащ, стоя в двери. Светлана, собиравшая тряпкой в блюдо обглоданные арбузные корки и скользкие семечки, с сожалением поглядела на мужа и пожала плечами. Лопоухий Тузик сладко и длинно потянулся, протяжно зевнул и свалился на коврик у дивана.

– И что за лето? – с возмущением произнесла Нелли Антоновна. – Дня нормальная погода не постоит. Какое утро было, а сейчас снова дождь зарядил!

На душе у нее почему-то стало нехорошо, неуютно, словно кто-то укорял ее, а она не могла сказать ничего такого, чтобы успокоило ее совесть.

Ветер стих. Дождь с приглушенным журчанием мыл стекла, с тонким звоном постукивал латунный маятник больших стенных часов.

– Мне этих квартирантов жалко, – плаксиво произнесла Нелли Антоновна, скрестив руки под жирной грудью. – Они люди хорошие, спокойные, ни во что не лезут.

– Еще бы лезли! – усмехнулась Светлана.

Она раскатывала по столу рулон ситца с пунцовыми цветами по черному полю. Под мышкой у нее были зажаты выкройки из грубой бумаги.

– Я бы от такой жизни взвыла, – продолжала Нелли Антоновна. – А они своего положения будто и не замечают. Помню, когда ты родилась и мы жили в мазанке, я отцу твоему сказала твердо: если не обеспечишь лучшей жизнью, уезжаю. А он мне идейность свою показывает: “Стыдно просить – все в одинаковых условиях. И за тебя стыдно...” Стыдно - у кого видно! Это государству, начальству московскому должно быть стыдно. Посылают людей к черту на кулички родине служить, и они живут там в скотских условиях. А московским в их хоромах и со спецпайком - плевать на нас с верхней полки!

Неля Антоновна помолчала, сощурив глаза и отодвинув в сторону каракулевую шкурку.

– С мужей надо прежде всего требовать, – сказала она назидательно. – Иначе проживешь всю жизнь во времянке. Вот и Дима – прямо замечательный парень, выдержанный, культурный, не пьет. Я при нем даже как-то стесняюсь. Но мне думается, такие свою жизнь как надо не наладят – настырности нет у них. А Женька в сравнении с этим Димой – ну, просто ничто. Тот и работает, и учится – Ивановна говорит, два года ему осталась до окончания института, семью содержит. И как-то хорошо все у них. Удивительно, что деревенская баба такого сына вырастила. Но нет у него деловой хватки, и будет он всю жизнь прозябать - ждать манны небесной и мокнуть под чужой крышей.

– Ну, мама, с Женей его сравнивать никак нельзя! – с необычной для нее горячностью возразила Светлана, – Мне обидно, что ты такого мнения о моем муже! У него светлая голова, масса способностей, но он ленится... Потом этот джаз у него отнимает время. Он же, ребята говорят, лучшая труба города.

– Вот именно – труба! Все продует.

– Можешь иронизировать сколько угодно, а у него талант. Я тебе сколько раз говорила, что девчонки наши и теперь от него без ума... А Дима – обыкновенный ишак, неудачник, каких теперь море. Они знают работу, учебу, семью и живут, довольные этим миром... Женя – совсем иное. Талант всегда с причудами, к сожалению, не все это понимают. Его мысли витают в сфере музыки, искусства. Он говорит, что со временем начнет писать музыку для джаза.

Светлана распалилась и на желтоватых щеках ее выступил легкий румянец, она говорила с увлечением и, как думалось Нелли Антоновне, очень складно.

– Ну, хватит, хватит! – прервала она Светлану, потому что услыхала, как Женька снимает ботинки в прихожей.

“Защищает своего дурачка, – подумала Нелли Антоновна. – Любит... Молодо-зелено. Может, и правда, эта труба еще исправится...”

К вечеру дождь перестал. Тузик с веселым лаем носился по двору за кроликами и курицами. От кирпичей; устилавших двор, от побеленных стен дома, от серых стен времянки и гаража, от крыш, от тесовых ворот, тронутых налетом ярко-зеленого лишая, поднимался зыбкий, струящийся в лучах солнца пар. Промытый воздух был свежим, как родниковая вода, и теплым, как парное молоко.

Нелли Антоновна несколько минут неподвижно простояла в двери сеней, щурясь от нестерпимого света, пролитого из глубины прозрачного неба, вдыхала широкими ноздрями напоенный запахами политых дождем деревьев, кустов, лужайки и с удовольствием думала, что гроза прошла и кончается день хорошо, без происшествий. Послезавтра воскресение, и у нее уже есть что продать на базаре, лишь бы погода к тому времени не переменилась к худшему. Сейчас ей вспомнилось, как прежде муж выходил из себя, когда видел ее за шитьем или вязанием, убеждал, что у них и без этого “денег хватает”. И никогда не интересовался - или знал, но корчил из себя целочку,- почему их домашний бюджет обходился без внешних заимствований. Напротив, безработные жены других офицеров, любительницы дорогих импортных шмоток и дефицитов, всегда были должны Нелли Антоновне и вели себя перед ней заискивающе. А она изворачивалась перед мужем, обманывала его, говорила, что шьет для знакомых “за так” или какую-нибудь мелкую любезность, что любит это дело, и сбывала “товар” через знакомых старух - платила им процентов по десять от своей прибыли. И удивлялась: чего плохого в том, что она получает деньги за свой труд? И почему власть охотится на таких, как она, словно на агентов иностранных разведок или уголовников, приравнивая их к тунеядцам и спекулянтам?..

«Теперь никто не мешает», – почти не расстраиваясь, усмехнулась Нелли Антоновна и нагнулась, чтобы потрепать Тузика за взъерошенную холку.

Но пес рванулся и с радостным визгом кинулся за ласточкой, упавшей откуда-то сверху. Черные стрельчатые крылья почти коснулись носа собаки, и в одно мгновение птицы не стало, она исчезла за домом. Тузик не то разочарованно, не то удивленно смотрел ей вслед, жмуря свои восточные глаза и облизывая губы розовым узким языком.

– Дурачок, – засмеялась Нелли Антоновна.

По двору от времянки шла молодая женщина, почти подросток, с ребенком, завернутым в цветастую бумазейную пеленку, на руках. Нелли Антоновна всегда поражалась: как у этой хрупкой, нежной девочки мог родиться ребенок?.. Ее Светлана была с Ниной одногодкой, а выглядела много старше, суше, интеллигентней.

Нина, приблизив сияющее, радостное смуглое лицо к личику ребенка, бормотала ей, как любимой кукле, какие-то ласковые слова. Она подняла на Нелли Антоновну карие, с зеленым блеском глаза и поздоровалась. Хозяйка ответила, как всегда, снисходительно и коротко:

– Здравствуй.

Потом потянулась к лицу девочки толстым пальцем, но та недовольно сморщила носик и быстро отвернулась.

– Что, протекает у вас? – спросила Нелли Антоновна.

– Протекает, – кивнула головой Лина, поправляя пеленку под подбородком девочки. – С потолка по стенам текло, еле успевали воду тряпками в ведро собирать и во двор выплескивать.. А потолок постоянно сырой - как бы штукатурка не начала с него валиться. Таньку хотела зонтиком от воды прикрыть, а она плачет. Боится почему-то раскрытого зонта.

– Нет в хозмагазинах толя, – пожала плечами Нелли Антоновна. – Даже на стройбазу и то, говорят, давно не завозят. А может, и завозят, так все тут же по блатным, начальству и знакомым расходится... У тебя что, Дима еще с работы не пришел?

– Задержался, – сказала Нина, любуясь пухлым лицом девочки. – У него сегодня самодеятельность.

– А он что, пляшет, что ли? Или на трубе, как Женька наш, играет?

Нина засмеялась.

– Нет, не на трубе. Он поет. У него голос хороший. В прошлое воскресение они с заводской самодеятельностью в городском парке выступали. Дима хорошо спел.

В груди Нелли Антоновны что-то шевельнулось, она почувствовала, что завидует этой маленькой красивой женщине. И не удержалась, чтобы не подлить ей в душу яда: в доме, можно сказать, стихийное бедствие, а ее мужик поет. И с кем интересно?..

– Полон дом талантов, – хлопнула она себя по крепким бедрам. – Смотри, спутается твой Димка с какой-нибудь артисткой – и прощай, Линочка! Он к тому же скоро инженером станет.

Нелли Антоновна почти с радостью заметила, как потухли счастливые искорки в глазах Лины и дрогнули маленькие яркие губы.

– Я не хочу так плохо думать о Диме, вообще о людях,- сказала она сухо.- Он мне муж – и я ему верю. По-моему, подозревать человека в подлости – значит, носить в себе часть этой подлости.

“Вот тебе и девочка! За словом в карман не лезет”, – ахнула про себя Нелли Антоновна.

Потом сказала с обидой:

– У меня, милочка, не верить все основания есть. С мужем двадцать три года прожила, чуть до серебряной свадьбы не дотянула – и лопнуло все!.. Старой, видно, для него стала, толстой – другую отыскал. И деньги все забрал, почти пятьдесят тысяч по-старому – не баран чихнул! А тоже ласковый был, Светку по ночам нянчил, песни ей пел, кашу варил. Мы вот в такой же мазанке жили на границе с Китаем... И вот ни рубля дочке не оставил, бейся, как хочешь. Все в этом – и любовь, и верность!

Светлые глаза Нелли Антоновны замутились привычной слезой. Жаль было себя нестерпимо.

Лина смущенно молчала, и Нелли Антоновна чувствовала, что ей хочется поскорей уйти. Но она уже не могла остановиться и все высказывала свои обида сердитым плаксивым голосом, а у Лины был смущенный, даже виноватый вид.

– За мужем нужен глаз да глаз, – говорила Нелли Антоновна. - Мужик, как налим. Если за жабры не ухватишь – выскользнет!

– А я Диме верю, – с наивным упрямством сказала Лина, и спросила у дочки: – А ты, Танечка, веришь?

Девочка растянула рот в беззубой улыбке и запрокинула голову. Нелли Антоновна хотела еще кое-что добавить, но, вовремя увидев, что Тузик навалился на кролика и вот-вот задушит его, с отчаянным криком кинулась спасать жертву...

Вечером Женька, устав валяться на диване, пошел ненадолго к приятелю. Нелли Антоновна доверила Светлане шить на машинке, а сама торопилась закончить каракулевую шапку. Женька обещал придти часам к восьми, чтобы вместе со Светланой пойти домой. Однако вернулся он поздно, около одиннадцати, в дымину пьяный, плюхнулся на диван, бессмысленно улыбаясь, покорно ожидая ругани.

Нелли Антоновна, красная от гнева, готова была избить, прогнать раз и навсегда зятя из дома. Но дочь плакала, не подпуская Нелли Антоновну к Женьке, и в доме долго стояли крики и плач. Потом Женька с трудом разделся и заснул на диване вниз животом. Губы у него смешно съехали набок. Белая рубашка, подарок тещи, была залита вином, у новеньких босоножек оторвался ремень, а синие брюки, совсем новые, были по колено в грязи.

До двух часов ночи Нелли Антоновна убеждала дочь бросить этого идиота, эту трубу и после окончания института приехать к ней на юг. Светлана истерически плакала и говорила, что Женька “исправится”. Бросить его она не могла, потому что любила. А Женька лежал в этой же комнате, наполненной оранжевым светом, и храпел, далекий от всего земного. Одного сумела добиться от дочери Нелл Антоновна: Светлана пообещала, что до окончания Женькой института у них не будет детей.

От расстройства у Нлли Антонович, как всегда, резало в животе, и она долго не могла уснуть, все думала о прожитой жизни. За наглухо закрытыми ставнями шуршал по стенам ветер, и на чердаке, вызывая тоску, в один голос рыдали кошки. Темнота была густой и теплой, как пуховик, на котором лежала Нелли Антоновна.

“Уснуть бы хоть поскорей и больше не просыпаться”, – думала она, почему-то страшась закрыть глаза.

Сквозь узкие щели в ставнях просачивались световые брызги и гасли – не перед глазами, а где-то в глубине мозга.

– Все рушится, вся жизнь. И я одна, и Светка несчастна.

Нелли Антоновна смутно чувствовала за собой вину в этой катастрофе – и в том, что нет семьи, и что муж ушел от нее. Но признать за собой вину – значило перечеркнуть всю свою жизнь, и она гнала от себя назойливые сомнения. Во всем виноват он – распутник, пьяница, хам.

Нелли Антоновна подбирала по привычке самые сильные эпитеты по отношению к мужу, как будто в грязь его втаптывала. После этих слов в душе не оставалось никаких чувств, кроме злобы и желания отомстить, сделать ему больно, “так чтоб он, гад ползучий, всю жизнь меня помнил”.

Потом Нелли Антоновна думала о дочери и, жалея ее, ненавидела зятя. Хоть бы он умер от перепоя, избавил бы Светлану от мучений.!..

И невольно думалось о квартирантах, о их простой и ясной жизни.

Скорей бы продать этот проклятый дом. На одни объявления потрачено семнадцать рублей, а покупателей все нет и нет. Хорошо бы к осени уехать на Юга, начать там все заново...

С воскресенья, когда Нелли Антоновна удачно распродала на “барахолке” ситцевые платья и две каракулевых шляпы, ею овладело страшное беспокойство. Совладеть с ним она не могла, дело из рук валилось. Тузику несколько раз досталось от нее ногой. Промаялась она понедельник, а во вторник собрала самые ценные вещи в четыре чемодана и отвезла их на такси к своим “родственникам” – так она, криво усмехаясь, называла родителей зятя. Светлане строго наказала присматривать за вещами. Потом на том же такси отправилась в агентство аэрофлота.

Ясным утром в среду, не открывая ставни, она вызвала Ивановну, старушку-квартирантку, и попросила ее присматривать за домом и не забывать кормить Тузика и кроликов. Подумав, она вручила Ивановне ключи от сеней и дома на случай, если без нее приедет муж или, не дай Бог, случится пожар.

С пустым чемоданом она в это же утро приехала на залитый солнцем бетонированный аэродром, заняла свое место в пассажирском лайнере ТУ-104 и отбыла в Москву. Цель ее поездки в столицу определялась следующей декларацией: “Накрою толстого стервеца с его шмарой и ткну их обоих, как паршивых котят, в их же дерьмо!..”

Нелли Антоновна представляла растерянное лицо мужа, испуганную “образину" его любовницы, и мозг ее вырабатывал умнейшие монологи, которые она произнесет перед ними. В заключение она нашлепает их по щекам, плюнет в рожу – и уйдет, гордая, непреклонная, как сама судьба. Думы об этом волновали Нелли Антоновну, и четырехчасовой перелет прошел незаметно. Остались в памяти потрескивание в ушах при взлете, облака, похожие на сугробы снега, кубики домов в городах, овальные матовые плафоны на потолке, вежливая стюардесса, разносившая пассажирам какао и фрукты. Стюардесса чем-то походила на Светлану, сухощавая, гибкая, со строгим смуглым лицом и подкрашенными губами.

Нелли Антоновна пыталась по внешности пассажиров определить, кто из них “тузы”. Но все были хорошо одеты, читали газеты, книги, журналы, и она терялась в догадках, испытывала какую-то смутную тревогу.

Особенное беспокойство вызывал молодой человек в сером пуловере с нервным худощавым липом и голубыми на выкате глазами. Он изредка поднимал узкую продолговатую голову, глядел в окно и потом долго, не отрываясь, что-то писал, порывисто перечеркивая, в толстой записной книжке. Нелли Антоновна не утерпела, будто нечаянно нагнулась в кресле и увидела мельком неровные строки, выскакивающие из-под пера соседа.

“Смотри ты, сам стихи сочиняет. На лету! – удивилась Неля Антоновна, – Это не Женькина труба. Человек времени зря не теряет, и в дороге деньги чеканит... На юге, наверное, и таких хватает...”

В Москве стояла жара. От раскаленного асфальта, от стен домов, от белесого выцветшего неба, от лакированных кузовов бесчисленных автомобилей шел сухой жар, обдавая тело, как кипятком.

Нелли Антоновна спешно купила цветастый китайский зонтик, перламутровый белый веер и спасалась от жары в прохладе промтоварных магазинов и универмагов, подыскивая нужный товар. Почти на каждом углу она становилась в очередь за газировкой, и к концу дня она казалась себе самой механически шагающим красным автоматом, налитым водой. Обедала она попутно в каком-нибудь кафе окрошкой и салатом – горячее душа не принимала. А вечером она выпивала пару бутылок пива...

Николая Александровича она отыскала лишь на третий день своего пребывания в Москве. Родня, у которой она остановилась, говорила, что он провел с ними вечер неделю назад и больше не появлялся.

– Ясно. У милашки своей отирается, – заключила Нелли Антоновна.

– Сказал, что в гостинице.

Нелли Антоновна и сама знала, что муж не любил никого стеснять и в командировках всегда останавливался в гостинице, но она упрямо возразила:

– Врет, подлец? Следы заметает. Все равно найду его и накрою.

Нелли Антоновне показалось, что никто из родных ей особенно не сочувствует и не предлагает своей помощи.

“Эгоисты проклятые, – думала Неля Антоновна. – Угостил, наверное, коньяком, рты им замазал”.

Особенно она негодовала на двоюродную сестру свою, Анну. В сорок втором году Анна, она была хирургом, – ушла на фронт и оставила у Нелли Антоновны своего восьмилетнего сына Семку, белобрысого, подвижного мальчишку. Правда, вскоре, в сорок третьем, Неля Антоновна сумела “сплавить” Семку в Сталинградское суворовское училище. Анне об этом написать она не спешила и еще несколько месяцев получала от нее деньги по аттестату. Теперь Семен стал офицером, и Нелли Антоновна скромно, не стуча себя в пышную грудь, намекала сестре, что это она, Неля, “вывела в люди” ее сына.

Однако Анна Владимировна, седая высокая женщина с крупными чертами лица, оставалась непроницаемой. Чего, чего, а благодарности от этих московских барынь не жди! Привыкли жить только для себя, а на родных им плевать...

Нелли Антоновна “накрыла” мужа утром, в начале рабочего дня, у входа в учреждение. На поиски этого серого многоэтажного здания с широкими окнами без рамных переплетов она потратила два дня.

– Ты здесь? – нисколько не удивившись, спокойно, даже насмешливо спросил Николай Александрович. – Напоминаю на всякий случай, что ты не на базаре, а на одной из центральных улиц столицы. За безобразные сцены и крики, к коим у тебя давнишняя склонность, здесь могут в лучшем случае оштрафовать. Я спешу, постарайся быть краткой.

У Нелли Антоновны в груди что-то екнуло, заныло, и она забыла все слова, приготовленные к этой встрече. Да и встреча была не такой, какой она рисовалась в эти дни и ночи. Николай Александрович , высокий, статный, с розовым гладко выбритым лицом, с глубоким шрамом над бровью, одетый в серый элегантный костюм, купленный, видно, недавно, и с папкой под мышкой, показался ей одним из тех “столичных тузов”, которые вызывали у нееневольную зависть и преклонение.

– Ты где живешь и когда из командировки приедешь? – спросила Неля Антоновна.

От волнения у нее перехватило горло, и голос прозвучал по-чужому, сипло.

– Живу в гостинице, приеду не скоро. А что?

– Светка скучает.

– Это ты выдумала. Я получил от нее письмо, злое, нехорошее. Можно подумать, ты его диктовала. И почти все – про деньги.

– А ты мне их отдашь? Хоть не все, ну, с тысячу.

– Нет! – отрезал Николай Александрович. – Мне их не жаль, но тебе я их не отдам. Дом и все остальное – бери. А эти деньги заработаны мной. Еще что?

– Всю жизнь ты мне искалечил! – начала было Неля Антоновна, но встретив холодный и презрительный взгляд его сощуренных глаз, осеклась и засморкалась в скомканный платочек. Но тут же собралась духом и продолжила:

- Да если бы я не шила да кроликов не разводила - ты бы с голой задницей здесь ходил! А то вырядился, как на свадьбу.

– Все? – по-полковничьи оборвал ее причитания Николай Александрович. – Бросай спекуляцию и иди работать.! Вон тебя как развезло. Прощай!

И не попрощавшись легко побежал по гранитным ступеням и скрылся за тяжелыми дверями с массивными латунными ручками. Нелли Антоновна сделала несколько шагов вслед за ним и остановилась. Ее испугала сверкающая золотом на черном фоне вывеска с гербом, милиционер, мелькнувший за стеклом окна, - таинственный мир, где шла незнакомая ей жизнь.

– Вот дура! И зачем было приезжать? – сказала она вслух и заплакала.

Зря были потрачены деньги, время и здоровье...

Из Москвы Нелли Антоновна летела с чемоданом, туго набитым дешевыми шерстяными шалями кофейного цвета и приспособлением для шитья плиссированных юбок. Юбки, модные в этом сезоне, должны были возместить убытки, понесенные ею в связи с непредвиденным визитом в столицу.

Как-то после обеда к дому Нелли Антоновны подкатил новый светло-зеленый “москвич”.

Нелли Антоновна увидела автомобиль в окно - сразу решила, что приехали покупатели, - и торопливо убрала со стола набор “пресс-гофре”, выкройки, материал, выдернула из розеток вилки от двух утюгов, побежала на кухню и, придерживая кончиками пальцев пломбу, осторожно убрала из счетчика, на всякий случай, “закоротку”. “Закоротку” – вилку из изолированной медной проволоки, – сделал Женька, чтобы счетчик накручивал “сколько душе угодно” – не больше, чем на полтора рубля в месяц. Недавно она дала маху и ее уличили в воровстве электроэнергии, но Нелли Антоновне удалось откупиться от контролерши пятеркой.

Нелли Антоновна не ошиблась в предположении – на “москвиче” салатного цвета приехали покупатели всей семьей сразу. Она быстро определила, что главным ее противником будет неимоверно раздутая, красная лицом женщина с недоверчивыми черными глазами. Она тяжело дышала, обильно потела и ходила, как цирковой борец, расставив локти в сторону,- мешал жир под мышками. На шаг сзади жены шаркал короткими ногами и прихрамывая бледный, но тоже толстый, с рыхлым животом, в который врезался плетеный брючный ремень, человек с мутными рачьими глазами. В ответ на замечания жены он мотал большой косматой головой и мычал. Их дочь, высоченная, почти на голову выше родителей, девица лет двадцати шести, краснощекая, с пышной прической, в сером костюме, как вошла в комнату, села на диван, так и не двинулась с места. Диван казался тесным для нее – он жалобно потрескивал пружинами, стиснутыми весом могучей женщины. Молодой парень, сын толстяков, в дом не зашел, сидел в машине. Его Нелли Антоновна увидела мельком, когда покупатели, окончив осмотр, втискивались в машину.

Нелли Антоновна держалась с достоинством, независимо – “дом мой и возьмете вы его или нет, мне безразлично”, – а в душе у нее все напряглось. “Ох, не заглянули бы только в подполье или не потащило бы их в погреб”, – с тревогой думала она. А сама расхваливала и паровое отопление, от которого зимой почти не было толку и приходилось беспрестанно топить печи, водила в огород - “здесь всего понемногу сажать можно - лучек, редисочку, картошку-моркошку”, “вот и гараж, пожалуйста”, а “времянка тоже не лишнее дело – в месяц двадцать рублей дает”.

– Мы квартирантов держать не станем, – сказала покупательница своим низким сдавленным голосом. – От них беспокойство одно. Мы из времянки баню сделаем. Так ведь, Миша?

В ответ раздалось неопределенное мычание.

“Дурак он или немой?” – терялась в догадках Нелли Антоновна, искоса поглядывая на странного приземистого человека.

Едва покупатели укатили вниз по улице, пообещав приехать дня через три, Нелли Антоновна открыла на кухне люк с пустым помойным ведром и большим ржавым косарем, спустилась в подполье. Грязная, обросшая мхом лесенка заскрипела под ее ногами, обутыми в резиновые сапоги. Нелли Антоновна поставила ведро и включила электрический фонарик. По углам что-то заметалось, зашуршало. Мурашки судорожной волной пробежали по всему ее большому телу - она до смерти боялась мышей. Пахло сырым и затхлым, как в пещере. Желтоватый мутный свет фонарика, застыл на стене подполья в грязно-серых разводьях мха. Она направила луч фонарика кверху - и, в какой уже раз, зачертыхалась:

– Проклятый дом! Скорей бы его спихнуть с глаз долой. Пусть тогда гниет, горит – что угодно!..

В пустой яме голос звучал глухо, жутко, в углах с остатками прошлогодних овощей снова послышалось тревожное шуршание.

Нелли Антоновна положила фонарик на табуретку и начала соскабливать косарем с досок над головой белый слизистый налет. Налет этот, холодный, пахучий, называли “грибком”. Нелли Антоновна не раз счищала его, мазала пол и балки отсюда, из подполья, известью, но грибок был непобедим. Говорили, что как ты ни бейся, а года через три он все равно сожрет все дерево, как пить дать. Он уже рос под кроватями прямо на масляной краске, под диваном, точно инеем, покрывал чемоданы.

“Бог спас, не догадались они полезть в подполье. Или побоялись, что в люк не пролезут, – думала Нелли Антоновна, снимая пальцем с ножа студенистую слизь и обтирая руку о край ведра. – Надо дом протопить, чтобы сыростью не пахло...”

Приход Светланы и Жени на этот раз ее очень обрадовал. Не обращая внимания на молчаливый протест и брезгливость, выступившую на желтоватом утомленном лице дочери, Нелли Антоновна вручила молодоженам ведро и два ножа и послала их очищать от грибка погреб. Погреб наполовину находился под времянкой, и она давно побаивалась, что трухлявое перекрытие может не выдержать, и тогда времянка с квартирантами рухнет в яму.

“Какой дурак так дом строил? – думала Неля Антоновна иногда, ощущая беспокойное брожение в животе. – Не хватало мне в тюрьму попасть из-за чьей-то дурости!..”

– Прохожу производственную практику, – кисло усмехнулась Светлана, после того, как они с Женькой, поеживаясь, вылезли из погреба под навес с поленницей дров вдоль стены.

Потом они мыли руки из умывальника во дворе. День был ясный, мягкий. Это особенно ощущалось после мрака и холодной затхлости сырого погреба с остатками льда по углам. Сквозь редкую и легкую зыбь облаков, напоминавшую смятую капроновую ткань, просеивались солнечные лучи, и в их неуловимо колеблющемся нежном, каком-то сонном свете все предметы как будто сами излучали свет, и от этого глаза невольно жмурились.

– А такой тебе толк от этой практики? – энергично вытирая полотенцем свою толстую холку, заметила Нелли Антоновна. – Диплом получишь и без практики и будешь свои сто рубликов получать до конца жизни... А полезно то, дочка, что для себя делаешь.Те, кто с трибуны кричат, что надо жить для народа, для светлого будущего, сами себе рай уже устроили. У них все специальное: магазины, пайки, санатории, больницы.

– Противно почему-то, – словно не слушая мать и отвечая на свои мысли, сказала Светлана. – Будто сама вся этим грибком насквозь проросла.

– Вот бы суп бы из этих грибков сообразить? – хохотнул Женька.

Он сильно загорел, короткий, сплющенный на конце нос лупился.

- Фу, гадость! – поморщилась Света. – Тошнит.

– Я вот Тузику завидую, – сказал Женька. – Жрет себе колбасу, гложет кости, ничего не делает. Сибаритствует! А если лает иногда, так для собственного удовольствия, от избытка эмоций. Как я на своем саксафоне или трубе.

Тузик при упоминании своего имени поднял длинную темную морду и усиленно завилял лохматым хвостом, точно подтверждая справедливость женькиных слов.

– А ты что делаешь? – спросила Неля Антоновна. - Ешь не хуже Тузика и ничего не делаешь. Две переэкзаменовки, а ты на пляже пропадаешь, книги в руки ни разу не взял.

Женька вдруг бросил мыло, сделал стойку и прошел на руках несколько шагов. Тузик отбежал под навес и наблюдал за Женькой из-за угла. Женька встал на ноги, лицо у него было красное.

– Попробуйте так! – сказал он и продолжил умываться.

Нелли Антоновна тряслась от смеха. А темные глаза Светланы с желтоватыми белками застыли, наливаясь слезами.

– Бог ты мой? – простонала Светлана, припадая к стене и пряча лицо в ладони. – Скука, подлость! Мерзкий грибок.

Светлана зарыдала. Нелли Антоновна и Женька стояли в растерянности, тупо глядя на острые лопатки Светы, судорожно вздрагивавшие под ярким ситцем.

– Вот начиталась стихов, разочаровалась... Результат на лицо ! – глуповато улыбаясь, сказал Женька.

Он хотел взять ее за плечи, но едва успел прикоснуться, как Светлана передернулась всем телом, точно ее ударило электрическим током. Женька удивленно выпятил губы и отступил шаг назад.

– Ну, что ты, дурочка, ревешь? – прикрикнула Нелли Антоновна почти со злобой. – Подумаешь, заработалась! Продам дом, дам тебе денег – и поезжай в Москву. Из-за гриба несчастного в истерику ударилась!

– Светка, – просиял Женька, – вот сюрприз, так сюрприз нам мама приготовила! В сердце нашей родины махнем.

Он обнял Светлану за плечи, стараясь заглянуть ей в лицо. Светлана продолжала плакать. Сознание, что ее никто не понимает, что она бесконечно одинока среди этих людей – матери, мужа и его родных - и мысль, что не этот подвальный , а другой, более страшный грибок, по-видимому , пожрал часть ее души и многое светлое и хорошее, что должно жить в человеке, но уже умерло в ней, – это сознание невозвратимого душило ее. Остаться бы одной! Хоть на час остаться одной и подумать, разобраться в себе...

– А мамаша твоя денег на дорогу найдет? – спросила Нелли Антоновна сухо. – Я Светлане проезд обеспечу, пусть о тебе твои родственнички подумают.

Женька сник и опустил глаза. Руки его упали с плеч жены. “Тихих”, известных только ему и кредиторам, долгов у него была куча, и он давно ломал голову, как с ними разделаться.

- У них и на хлеб сейчас нет, – сказал Женька. - Скрипят от аванса до получки - лапу сосут.

Ему тоже сделалось тяжело, он почувствовал себя оскорбленным в лучших чувствах.

– Пусть Светлана одна съездит, отдохнет, – решила Нелли Антоновна. – Высохла вон совсем, нервы расшатались.

О том, чтобы проводить Светлану в Москву к родным с миссией доброй воли, Нелли Антоновна думала давно. Николай Александрович любил дочь нежно и, как она успела заметить, старался не вовлекать Светлану в семейные дрязги. Когда Светлана, посвященная матерью во все тонкости их взаимоотношений, задавала отцу прямые вопросы, подсказанные матерью, он стеснялся и отвечал сдержанно, немного заикаясь, – и этим напоминал провинившегося ученика. Нелли Антоновна злорадствовала про себя, любуясь унижением мужа. Теперь она рассчитывала с помощью Светланы заново сплотить развалившуюся семью.

– Ладно, Светлана, не плачь, – шепнула она на ухо дочери. – Неудобно, Ивановна в окно смотрит. Зачем мусор из избы выносить?

Светлана смолкла и, не глядя на мать и мужа, поспешно скрылась в доме.

Волокита с продажей дома длилась еще дней девять. Сначала Нелли Антоновна получила задаток и проводила Светлану в Москву. Женька обозлился на тещу и не появлялся у нее, хотя был в городе и несколько раз его видели пьяным.

“От такого подлеца Светка поневоле загуляет. Может, и найдет в Москве порядочного парня,” – думала Нелли Антоновна.

Два дня вместе с покупателями на их “москвиче” Нелли Антоновна разъезжала по разным организациям, оформляя продажу дома. И все это время она думала, что сильно проигрывает, что ее обманывают, что отдает дом за бесценок – за три с половиной тысячи, когда он стоит все четыре с половиной. И она ненавидела все это “толстое отродье”, и за глаза называла покупателей “проходимцами”, а им, натужно улыбаясь, говорила как бы шутя:

– Их, и надуваете вы меня? Если бы мне не к спеху, ни за что бы не отдала вам дом! Почти задаром берете. На Югах я на эти деньги сарай не куплю.

– Мы можем и не покупать, – обиженно пыхтела новая хозяйка. - Домов продается – пруд пруди, а покупателей нет. У людей ни квартир нет, ни денег. Вот и гниют, как ваши квартиранты, по времянкам, баням, вагончикам... Нам у вас одно нравится – гараж есть. А так ... Чего уж хорошего в шлакоблочном доме жить?..

Так как дом Нелли Антоновна продавала без мебели, то заранее договорились, что после оформления продажи она останется в доме еще на недельку – распродать все ненужное барахло. Объявления о распродаже, написанные химическим карандашом, она расклеила по телеграфным столбам на автобусных остановках, в продуктовом магазинчике, на заборе “барахолки”. На “барахолку” Нелли Антоновна являлась аккуратно, как на работу, продавала плессированные юбки, сшитые в эти хлопотные дни, старые вещи мужа – гимнастерки, брюки-галифе с красными кантами, хромовые, починенные и начищенные по случаю продажи сапоги, подшитые валенки. Она бы с удовольствием продала и шестьдесят три простыни, умело списанные и оставленные у себя в бытность ее работы на Севере комендантом рабочего общежития. Но на простынях был ясно видимый черный штамп, который не выводился никаким химикатом. Сама Нелли Антоновна на этих простынях спать брезговала, а выбросить их было жаль и отдать даже даром никому нельзя – подумают, воровка...

Деньги за дом привезли Нелли Антоновне под вечер. Хозяина не было, приехала пыхтящая, как паровоз, хозяйка с молчаливым сыном, похожим на мать и лицом, и бесформенной фигурой. Сначала они выгрузили из багажника несколько больших, литров по пять каждая, жестяных банок и расставили их в сенях. Двор, сени, весь дом охватил запах олифы и масляной краски. Затем сын, как всегда, уселся за руль “москвича”, а Нелли Антоновна и Анна Егоровна прошли в дом.

– Куда вам столько краски, Анна Егоровна? – спросила Нелли Антоновна.

– Все под масло отделаем, – пропыхтела Анна Егоровна, уперев толстые, с красным загаром руки в непомерно раздутые бедра.

Нелли Антоновна, несмотря на свою незаурядную полноту, рядом с этой грудой мяса и жира выглядела дюймовочкой.

– А-а, как на теплоходе хотите сделать – салон, каюты! – кивнула Нелли Антоновна, стараясь вложить в свои слова максимум язвительности.

Она знала, что муж Анны Егоровны, этот “бык брюхатый”, работал снабженцем в пароходстве, и Нелли Антоновна хотела, чтобы Анна Егоровна почувствовала, что краденой краской и олифой украшать стены нехорошо. Однако круглые черные глаза Анны Егоровны на красном распухшем, словно от пчелиных укусов, лице не изменили своего обычного выражения тупого раздумья.

– Да, в каютах хорошо все отделано, особенно, на теплоходах новых, – сказала она, протирая носовым платком складчатую шею. - Ух, и духота, спасу нет! Дождь, однако, вечером будет... Давайте, рассчитаемся поскорей да поедем мы. За городом дорога – не приведи Господь! Увязнем, придется вместо дачи в поле ночевать.

Сердце Нелли Антоновны гулко забилось. Деньги в упругих пачках, видно, только что полученных в сберкассе, с легким стуком посыпались на круглый полированный стол из хозяйственной сумки с никелированными замками.

– Считайте! – сказала Анна Егоровна и отошла к двери. “Ох, ты! Совсем одна я, ни души, а тут такие деньги!.. Зайдет сейчас их сынок, стукнет покрепче – и ни меня, ни денег”. Она едва подавила в себе страх и слегка дрожащими непослушными руками раза три пересчитала деньги.

Когда Анна Егоровна и ее угрюмый сынок уехали, страх опять подступил к Нелли Антоновне. Она поспешно прикрыла окно в палисадник, закрыла на замок и засов дверь и с глухой тоской и беспокойством стала ждать наступления ночи. Нести деньги в сберкассу было уже поздно. На улице собирался дождь, становилось темней и темней, а непривычный запах олифы и масляной краски беспокоил, напоминая, что она живет уже в чужом доме, и дом этот принадлежит людям, мысли которых нельзя угадать. “И зачем они деньги так поздно привезли? – думала Нелли Антоновна. – Не иначе, как нарочно”...

Она представила, как ночью откроется ставень и кто-то невидимый начнет вынимать раму. Что ей тогда делать? Кричать? Но какой от этого толк?..

Нелли Антоновна пыталась отогнать страхи, снова взялась за дело – шила очередную юбку. Но стрекот швейной машинки почему-то пугал ее, она часто останавливалась и прислушивалась. Хоть бы этот прохвост Женька пришел. Наверное, опять пьяный шатается где-нибудь в парке. Может, Ивановну позвать ночевать или сына ее – Диму? Так кто их, этих квартирантов знает? Здесь, в Покровке, чуть ли не каждый день то грабеж, то убийство, а милиция только на барахолке деньги с таких, как она, себе в галифе кладет. А настоящие воры и бандиты делают что хотят...

Все эти истории об убийствах и ограблениях, слышанные Нелли Антоновной недавно и совсем старые, казалось, совсем забытые, вдруг выползли откуда-то из закоулков мозга, и как будто голос, вкрадчивый и неотступный, нашептывал их, и от этого голоса у Нелли Антоновны начали волосы на голове шевелиться.

Она уложила деньги под подушку, закрыла ставни, принесла со двора топор и положила его у кровати. Под подушку, рядом с деньгами, она положила тусклый кухонный нож. Тузика оставила во дворе, пусть хоть лаем предупредит об опасности. Она уже почти не сомневалась, что этой ночью ей предстоит защищаться не на жизнь, а на смерть. Разве можно кому-то доверять, если самого близкого не раскусишь?..

До одиннадцати Нелли Антоновна смотрела телевизор, плохо улавливая смысл передачи. Время от времени она снимала звук, прислушивалась. Шел дождь, это было понятно по легкому шелесту вода по стенам и крыше. “Самая подходящая ночь для грабежа...”

Она пожалела, что поторопилась продать ружье мужа – с ним было бы не так страшно.

В час ночи замолчало радио. Жуткая тишина заполнила комнаты, только ветер возился в трубе да по-прежнему шуршал по стенам дождь. С кухни слышалось легкое верещание счетчика.

Нелли Антоновна сидела посреди полупустой комнаты с голыми стенами, с которых она вчера сняла ковер и вышивки. Над головой у нее горела большая лампочка без абажура, и в ее ярком белом свете, в тишине было что-то опасное и жуткое, словно в доме лежал покойник.

Тузик молчал, – видно, спрятался от дождя в свой ящик под навесом, улегся на старое ватное пальто, уткнул морду в свою желто-серую шубу и спит сладким собачим сном.

Потом Нелли Антоновна прошла в спальню, включила лампу с матовым абажуром и тяжелой мраморной подставкой. Стало уютней на душе. Не раздеваясь, она прилегла на смятую постель. По матовому абажуру ползала муха, потом она полетела, и тонкий дребезжащий звук долго колебал воздух, заполняя все внимание измученной страхами женщины.

Нелли Антоновна приподнялась и отодвинула подушку к стене. Она перебирала пачки денег, все одинаковые, голубыми пятирублевками, и подсчитывала в уме, сколько у нее наберется денег, кроме этих трех с половиной тысяч. Получалось около шести тысяч. Дома на юге, конечно, дороже, но и эти деньги не пустяк, можно и с ними начать новую жизнь. Для отвода глаз можно устроиться на какую-нибудь непыльную работу, рублей на шестьдесят в месяц, и шить-вязать потихоньку. А можно и виноградом заняться...

Мысли Нелли Антоновны потекли ровно и спокойно, и в то же время они волновали ее, хотелось скорей уехать, покончить с проклятой неопределенностью.

Но неужели ей предстоит всю жизнь прожить одной, вот так, как сейчас. В пустом доме, наедине с этой звенящей тишиной, наполненной пугающей жутью?..

Выйти замуж? – об этом она тоже думала, и почему-то в этом заключался план ее мести мужу. Если он нашел себе в Москве какую-то бабенку, она тоже сумеет найти порядочного человека.

Однако на этом месте ее размышления приобретали горький привкус, и временное душевное спокойствие нарушалось. Разве можно, думалось ей, в таком возрасте встретить порядочного мужчину?.. Разве что какой-нибудь несчастный вдовец с кучей детей посватается или, что не слаще, пьяница горький, отбившийся от дома, захочет обобрать ее.

“Ох, и для чего только я копила эти деньги? – остановив затуманенный взор на груде бумажек, с горечью думала Нелли Антоновна. – Одна, совеем одна осталась. Хуже всякой собаки. Кстати, а куда Тузика девать? Захотят ли новые хозяева оставить его у себя?..”

Нелли Антоновна всплакнула, уткнувшись в подушку. Жаль было себя бесконечно, сердце сжималось судорогой. В сорок два года ей, здоровой, цветущей женщине, толькожить да жить. Все у нее есть – и умение жить, и хозяйственность, и руки золотые, и деньги... Нет только счастья. И жизнь прожита, и вспомнить нечего. Пусто в душе, пусто вокруг, хоть волком вой!..

А Светка, ее единственная дочь, уехала и забыла мать, написала одно коротенькое письмишко. Нелли Антоновну удивило и немного обрадовало, что остановилась Светлана не у родных, а в гостинице у отца.

“Может, и нет у Николая никого, – сомневалась Нелли Антоновна. – Вернуть бы его себе. А на худой конец, может, подкинет Светлане тысячу”....

О чем бы ни думала Нелли Антоновна, куда бы ни уходила ее мысль, она неизменно и незаметно для нее возвращалась к одному предмету, ставшему для нее чем-то вроде душевной болезни, – к деньгам.

Уснула Нелли Антоновна лишь под утро и увидела себя верхом на лошади. Лошадь, не слушаясь повода, мчала ее куда-то под гору. Нелли Антоновна проснулась с сильно бьющимся сердцем.

– Гадость какая! – прошептала она. – И лошадь, и гора... Вот тебе разом будут и ложь, и горе.

По радио шла сельскохозяйственная передача – говорили о раздельной уборке урожая, значит, было около семи часов.

Нелли Антоновна встала, попила чая из термоса, потом одела серый элегантный костюм, причесалась, примочив духами желтые завитые волосы, густо припудрилась и подкрасила тонкие растянутые губы. Затем позвала Тузика и накормила вчерашним супом. Деньги она склала в хозяйственную сумку, прикрыв сверху толстой книжкой “Домоводство”.

Потом она выпроводила Тузика во двор, замкнула двери – и в дом, и в сени - и постучалась к квартирантам.

– Ну, и духота у вас? – сказала Нелли Антоновна.

Комнатка была тесной, в ней едва размещались две кровати и столик у окна. Стены и потолок желтели непросыхающими разводьями. “Протекает”, – подумала Нелли Антоновна отрешенно - теперь и эта холупа была не ее.

– А жара вот от чего, – словно оправдываясь, вздохнула Ивановна.

Она помешивала манную кашу в белой эмалированной кружке, поставленной на электроплитку.

Причесанная, как всегда, аккуратная Лина в домашнем голубом ситцевом платье и Дима в майке завтракали яйцами всмятку и булкой с маслом. Девочка спала в самодельной деревянной кроватке, раскинув пухлые ручонки и полуоткрыв розовый рот с двумя верхними зубами. Кровати были убраны, и комната выглядела уютной.

– Садитесь с нами, – пригласила Лина.

– У вас сесть-то негде, – сказала Нелли Антоновна. – Ладно уж, не беспокойтесь!

И сама не зная, для чего это делает, вывалила из сумки на зеленую клеенку все деньги – точно так же, как это сделала вчера Анна Егоровна. Она ожидала, что квартиранты ахнут, увидев такую уйму денег. Но удивилась одна Ивановна.

– Господи! – всплеснула она руками. - И вы с этими деньгами одна ночевали?

– А что оставалось делать? Привезли вчера вечером, вот всю ночь и не спала, дрожала. Думала, вот-вот кто-нибудь явится. Тебя хотела ночевать позвать.

– Ну, и защита! – рассыпалась звонким смехом Лина и, спохватившись, зажала свой рот узкой ладонью.

Но дочь уже завозилась в кроватке, сморщилась и зачмокала губами. Лина легко вспорхнула с некрашеной табуретки и, тихонько похлопывая девочку по спине, зашептала успокоительные слова.

Нелли Антоновна встретилась взглядом со спокойными, как холодная вода в пруду, глазами Дмитрия. В углах его твердого рта играла усмешка, и как будто вздрагивали от сдержанного смеха крепкие полушария мышц на руках. Нелли Антоновну покоробило от этого взгляда, она поспешно стала укладывать деньги в сумку. Лицо и шея у нее пылали.

– Весь дом в этих деньгах, – бормотала она.– А надолго ли их хватит? Мне бы теперь хоть вот такую комнатушку, как у вас. Не знаю, куда и приткнуться. К женькиным родным показываться не хочу: они так и смотрят, когда им подачку подкину... Уехать бы надо, а куда одна поедешь? С женщиной все могут сделать!

Голубоватые, в жирных мешочках, глаза Нелли Антоновны подернулись слезной мутью, разлапистый нос сразу вспух и покраснел. Она достала платок из разреза кофты, осторожно, чтобы не стереть пудру, промокнула глаза.

– Вы ведь сейчас на работу? – спросила она.

– Конечно. Мы вас проводим, – сказал Дима.

– Сдам их в сберкассу, все спокойней на душе!

Утро было чудесное. Промытый ночным дождем воздух искрился на солнце, и листья тополей светились изумрудным зыбким светом. По густой влажной лужайке, по черной блестящей дороге ходили белые куры с нелепо постриженными хвостами, покрашенными на концах ализариновыми чернилами. Из палисадников пахло свежей малиной.

– Ну чем здесь не деревня? – спросила Лина.

– Похоже, – согласился Дима. – Один воздух чего стоит! Наливай в бутылку и пей, как нарзан.

– Ты уж скажешь! – хлопнула его по руке Нина.

И по этому движению, по взгляду, брошенному на мужа, Нелли Антоновна поняла, как счастлива эта девочка, как она любит и как многого ждет она от жизни. Она чувствовала, что стесняет этих людей, что им скучно с ней, и что терпят они ее из вежливости. Нелли Антоновна видела, как они переглядывались, улыбаясь одними глазами и точно подзадоривая друг друга, и ей была непонятна их радость.

“Им бы мои деньги, – подумала она. – С ума бы сошли от радости”.

Сзади послышались тяжелые быстрые шаги. Нелли Антоновна вздрогнула и оглянулась, инстинктивно прижав сумку к груди. Мужчина в комбинезоне, измазанном известкой, пробежал мимо, топая сапогами.

– Напугал черт! – вырвалось у Нелли Антоновны.

– Что вы? – сказал Дима. – Мы вас обороним!

– Вы знаете, – подтвердила Лина, – у него даже кличка есть: “Дима – смерть грабителям”.

И Нелли Антоновна снова поймала насмешливый взгляд Дмитрия. Он был выше ее на голову, широкоплечий, с копной кудрявых волос, в клетчатой рубахе и с кожаной сумкой на брезентовом ремне. В сумке позванивали инструменты. Дмитрий шагал широко и уверенно, и рядом с ним, взяв его под руку, легко перебирая стройными ногами в простеньких босоножках, шла веселая, маленькая женщина, его жена. Нелли Антоновна не утерпела и попросила их идти потише.

– Вы простите, мы боимся на работу опоздать, – сказала Лина. – Мы под гору с Димой всегда наперегонки бежим.

Улица оборвалась, дорога в размазанных следах, пошла под гору мимо старой облупившейся кирпичной часовни с покосившимся крестом на острой колокольне. Отсюда был виден весь город с его разноцветными крышами, большими и маленькими домами, сверкающими куполами старинной церкви, темными дымными трубами, цепью гор за Енисеем, покрытых тайгой, – оттуда несло ветром, казалось, насыщенным запахом хвои, росистых трав и молодых грибов. Далеко, в излучине реки, стоял туман, ослепительно белый под солнцем, похожий на уставшие бродить по небу облака и осевшие отдохнуть на склоны гор и серебристую гладь реки.

– Вы что остановились? – нетерпеливо спросила Нелли Антоновна.

– Хожу здесь каждое утро и не могу оставаться равнодушным к этой красоте, – сказал Дмитрий. – Наверное, Клод Лантье хотел написать нечто подобное и потерял рассудок.

– Пожалуй, – тихо сказала Лина.

– Какой это Клод? – почему-то сердясь, спросила Нелли Антоновна.

– Художник. Из романа Золя “Творчество”, – шутливым тоном ученика ответил Дмитрий. – Мы у вас его брали.

– Не читала. Навыписывала книг, а читать некогда, куда их теперь девать?

– В букинистический отдайте, – посоветовал Дмитрий.

– Ну да? Там проценты дерут. Вы, кстати, мне это “Творчество” вернули?

– Я Светлане отдала, – сказала Нина.

По горе группами и в одиночку спускались люди по тропинкам, веером сходящимся к длинной деревянной лестнице, которая потом зигзагами вела на мощеную избитым булыжником улицу. Лестница была старой, некоторых ступень не хватало, словно зубов во рту, укатанные руками перила в мелких трещинах блестели, а мелкие ступени были в жидкой грязи, и Нелли Антоновна спускалась боком, неуклюже переставляя толстые ноги. Лина и Дмитрий долго ждали ее внизу, у будки сапожника “моментальный ремонт”, и лица у них были беспокойными, они часто взглядывали на часы. И потом они пошли быстро, огибая зеркальные лужи на дороге. Мясистое лицо Нелли Антоновны покрылось бурыми пятнами, под широкий носом, на белесоватых усиках, выступили крупные капли пота, похожие на крупинки прозрачного жира.

– Вот если бы знали они, – Нелли Антоновна обвела взглядом идущих людей, – что у меня здесь!

Неля Антоновна встряхнула сумкой.

– Они бы кинулись на вас грабить и убивать!– сказал Дмитрий.

Лина засмеялась. Нелли Антоновна посмотрела на нее сердито.

– Деньгам все завидуют, – сказала она.

Теперь засмеялись разом Дмитрий и Нина.

– Разве дело в деньгах? – спросил Дмитрий. – Вы чувствуете себя сейчас счастливей?

– А что? Неплохо бы вам иметь столько. Поезжай, куда хочешь. Покупай дом - и живи, где угодно. Деньги - это свобода от нищеты и унижения нищетой.

Дмитрий и Лина снова переглянулись и засмеялись. И встречная молодая пара, глядя на них, тоже улыбнулась.

– Что смешного? – насупилась Нелли Антоновна.

– Смешного, действительно мало, – сказал Дмитрий. - И вы по своему правы.

“Умничает”, – подумала Нелли Антоновна.

Дальше шли молча. Распростились на углу, и Нелли Антоновна, пройдя несколько шагов, увидела, как Дима и Лина, держась за руки, перебежали наискосок перекресток. Они переговаривались и смеялись на бегу, и, как все мнительные люди, Нелли Антоновна приняла этот смех, на себя.

Да, над ней все теперь могут смеяться. Все, потому что нет у нее ничего и никого, она одинока и беззащитна, и только деньги обеспечат ей независимость.

Условленная неделя прошла, а Нелли Антоновна из дома не уходила – все не могла распродать мебель. Шифоньеров было сколько угодно в магазинах, на стулья тоже спросу не было, да и устарели они, и стол с тяжелыми витыми ножками выглядел как пережиток витиеватого прошлого. За швейную машинку “Тула” Нелли Антоновна требовала цену, как за новую, и немногие покупатели, приходившие в дом по объявлению, все без исключения старухи, поджимали губы и уходили, покачивая головами.

Хозяева дважды намекали ей, чтобы она освободила дом, и, не дожидаясь ее ухода, покрасили белой краской ставни, рамы и двери. Нелли Антоновна вымарала в краске два платья, и от острого запаха по утрам у нее разламывало голову.

– Вы думаете они будут здесь жить? – говорила Нелли Антоновна старой Ивановне, когда она с внучкой выходила погулять на улице. – Черта с два? Спекулянтов я за версту узнаю? Выкрасят они все ворованной краской и продадут дом тысяч за пять. Объегорили меня, простофилю?

Ивановна волновалась и за Нелли Антоновну, и за себя.

– Диме скоро квартиру дают, месяца через два, Бог даст, – вздыхала она. – А где мы до этого времени жить будем? Они ведь квартирантов держать не хотят. Сказали нам, чтобы искали другую квартиру. А найти трудно!

– Настоящим живоглотам продала дом, – сказала Нелли Антоновна с ненавистью. – Буду уходить, все им выскажу. За мной не пристанет.

Женька все не приходил, и Нелли Антоновна сама пошла к “милым родственникам”. Женьки дома не оказалось, и Неля Антоновна наказала его матери, чтобы он явился обязательно – надо кроликов куда-то девать.

Женька пришел к вечеру, когда на небе собрались сизые, опаленные по краям тучи, и отрубил всей пяти кроликам на чурбаке под навесом головы тупым топором. Нина, увидевшая случайно это зрелище, суть не упала в обморок. Потом Женька кое-как ободрал кроликов, а Нелли Антоновна сразу взялась за приготовление жаркого. Вина покупать не стала: и так, наверное, толстогубый, каждый день пьяный.

За ужином она категорически заявила, что знает все его похождения и ничего не скроет от Светланы: она мать, и ей свою дочь до смерти жалко.

– Мало ли меня где видели! – покраснев, оправдывался зять, обгладывая кость и отталкивая ногой Тузика. – В парке я чуть ли не каждый вечер играю. А иногда играем в ресторане. Надо же за лето малость подзаработать!

– Пропьешь ты в десять раз больше, чем заработаешь!

– К сожалению, у вас обо мне сложилась самое превратное мнение, – горестно молвил Женька, потупив очи. – Ведь Света в Москве тоже по вечерам не телевизор смотрит. Вам за полмесяца прислала одно письмо, мне два – и только!

Нелли Антоновна перевела разговор на другое, потому что и ей поведение дочери показалось подозрительным. Она стала жаловаться зятю на новых хозяев и наказала ему, чтобы в воскресение с утра пораньше он был у нее: вместе надо увезти на базар шифоньер на соседской тележке.

– Опротивело мне здесь! – сказала Нелли Антоновна с сердцем. – Мне кролик – и то кажется поджаренным на масленой краске – до того здесь все ей провоняло. Оставайся ночевать. Одной жутко. Вон на дворе снова дождь. Завтра с утра еще кролика поджарим.

– Можно. Не все ли равно, где спать, – позевывая, согласился Женька и затуманенными от жирной пищи глазами оглядел пустую комнату. – Жаль, диванчик исчез...

Самая большая неожиданность подстерегала Нелли Антоновну накануне ее окончательного прощания с домом. Она рассчитывала несколько дней пожить у “милых родственников”, дождаться, пока вернется из Москвы Светлана, и ехать туда, где ее никто не ждал, – на Юга.

В это утро она окончательно упаковывала свои чемоданы, тщательно сортируя вещи на более и менее дорогие. Она была возбуждена, дорожная лихорадка охватила ее. В жизни переезжать приходилось много: мужа переводили из части в часть каждые два-три года, и смена мест - городов, поселков, военных городков и гарнизонов - стало привычным делом, как смена времен года. И как-то так сложилось, что не стало привязанности ни к месту, ни к людям, и редко кто вспоминался с печалью, с желанием увидеться вновь.

Нелли Антоновна побежала на кухню за ножом, чтобы разрезать шпагат, и здесь в полутемном коридорчике лицом к лицу встретилась с Николаем Александровичем Окуневым, своим мужем. От неожиданности она едва не лишилась чувств. У нее открылся рот, и она молча безумными глазами смотрела на остановившегося в недоумении высокого полного мужчину в белой капроновой шляпе. Потом он улыбнулся.

“Как он сюда попал? – мучительно думала Нелли Антоновна. – Что ему здесь надо?”

У нее кружилась голова и резко, толчками, билось сердце.

Нет, он явился сюда неспроста, выбрав именно этот момент, когда собраны все вещи.

– Здравствуй, Неля, – сказал Николай Александрович и шагнул было навстречу Нелли Антоновне со словами: – Я хотел бы...

Нелли Антоновна так и не узнала, чего хотел от нее муж. Она даже не заметила, что позади него стояла Светлана. С диким криком кинулась Нелли Антоновна на своего мучителя, едва не опрокинув его и вместе с ним дочь своей разъяренной массой. Светлана отлетела куда-то в сторону, во мрак, а Нелли Антоновна с проклятиями, подкрепленными базарным матом, погнала ошарашенного таким приемом дебелого мужика из дома и потом дальше - за ворота.

– Ты меня ограбить явился, сволочь такая! – кричала Нелли Антоновна истерически, и голос её сорвался на пронзительный фальцет. – Тебе мало, что меня ограбил? Совсем голой хочешь оставить? Ах, ты прохвост! Вон, вон, вон отсюда! Катись к своей московской бляди!..

Николай Александрович, бывший полковник, не отступавший в сражениях, израненный, прошедший не одну войну, был “смят и отброшен” за пределы двора. И лишь в последний момент солдатская сметка выручила его – он вовремя захлопнул калитку.

Нелли Антоновна дернула за ручку – калитка не подалась.

– Ах, ты держишь, трус? – закричала Нелли Антоновна.

Она наклонилась и схватила деревянную решетку, о которую вытирали ноги, и кинула ее через ворота. Мелкая пыль, как пороховой дым, обдала ее разгоряченное лицо.

– На, проклятый! – дико крикнула Неля Антоновна, задыхаясь, и услышала, как решетка стукнулась о камни.

И тут подбежала плачущая Светлана. Нелли Антоновна не сразу поняла, откуда взялась дочь, она все еще тряслась, как в лихорадке.

– За деньгами явился, субчик? – глядя на дочь безумными пустыми глазами, сипло прошептала Нелли Антоновна.

– Мама, ты не права? – крикнула Светлана. – Я все знаю теперь. Ты все время лгала и себе и мне. Папе не нужны деньги, он ничего от тебя не требует. Мама, зачем ты обманывала меня, папу, себя – всех?

Слезы катились по бледным щекам Светланы. Она плохо чувствовала себя в самолете, и это происшествие лишило ее остатка сил.

– Что ты понимаешь, соплячка? – грубо оборвала Нелли Антоновна бессвязную речь дочери и, оттолкнув ее, распахнула калитку. – Я разобью ему харю!

Она открыла калитку и увидела, что Николай Александрович, одетый в тот же светлый костюм, в котором она видела его в Москве, стоит у раскрытой дверцы машины и чего-то ждет. Решимость оставила Нелли Антоновну, она остановилась. Ей стало жутко от мысли, что она столько лет была женой этого человека, – и вот они более чужие, чем в день их первой встречи.

– Светлана, ты скоро? – спокойно позвал Николай Александрович.

Нелли Антоновна хотела было прикрыть калитку, но из нее поспешно вышла Светлана. Бросив на Нелли Антоновну отчужденный взгляд, она мелкими, четкими шагами подошла к машине. Николай Александрович пропустил дочь на заднее сидение, сел рядом с ней и резко захлопнул дверцу. Машина, бежевого цвета “волга”, почти бесшумно тронулась с места.

Не отрывая завороженного взгляда от машины, Нелли Антоновна присела и зачем-то подняла деревянную решетку. Она видела в заднем тускло отсвечивающем окне такси две головы рядом: в капроновой светлой шляпе - голову мужа и непокрытую, с пышной прической, сделанной в столице, голову дочери.

Выбежал Тузик и звонко залаял. Нелли Антоновна замахнулась на него решеткой, и пес, поджав хвост, боком вернулся во двор. А бежевая “волга” свернула за угол, и неожиданное появление мужа и дочери показались Нелли Антоновне страшным сном. Сном, перечеркнувшим всю ее пустую, никому ненужную жизнь.

Красноярск, май-июль 1961 г .

Хостинг от uCoz