ЯГОДКА

 

В культурном центре кирпичного завода произошло некультурное событие.

На предновогоднем бал-маскараде дамы и кавалеры перепились и, забыв о танцах и хороводах вокруг елки, устроили богатырскую забаву. Зачинателем ее, как всегда, стал Гришка Упырёв, – высокий красивый парень с пышной шевелюрой и длинными, как у гориллы, передними конечностями с навешенными на них пудовыми кулаками. Кто-то по неосторожности посмел пригласить на вальс его даму сердца – Лидку Крапивенко, продавщицу бочкового и цистерного пива в родном квартале. Несогласие на приглашение к танцу выразила не Лидка, а ее кавалер и телохранитель Упырь, гроза и краса шпаны и начинающих свою карьеру воров и грабителей на улице имени всесоюзного старосты Калинина города Красноенисейска. От молниеносного удара нахал, посягнувший на его шмару, улетел под украшенную бумажной мишурой елку, разбив головой лампочку. Произошло короткое замыкание, елка погасла, зато разгорелась драка без победителей, поскольку у клуба дежурил милицейский наряд. Мусора ворвались в зал, схватили первых подвернувшихся парней и уволокли в «воронок» для доставки в медвытрезвитель. При этом зачинщик потасовки Упырь и его подруга остались на свободе. Пользуясь неразберихой, они схватили в гардеробной свои пальто и поспешили из сибирского «салуна» на морозную волю и стали целоваться и делиться свежими впечатлениями.

По дороге Лидка забежала в аптеку, купила перевязочный материал, йод и зеленку и под уличным фонарем ловко наложила повязку на разбитую удалую башку любимого. На следующий день Упырь, после опохмелки в квартире своей старшей замужней сестры, вышел, чтобы постучаться в дверь напротив, – там на восемнадцати квадратах страдала его зазноба с родителями и пятью братьями и сестрами – и наткнулся на незнакомого парня. А этот «шутила» на букву «эм», знавший о драке только понаслышке, увидев перевязанную голову Упыря, вздумал сострить:

– Вчера в «Кирпиче» драка была, так я одного так по башке бутылкой зашарашил…

На этом признательный монолог шутилы был прерван зубодробительным прямым ударом по едалу. И беднягу увезли на «скорой». Еще до прихода амбулансии, на шум в подъезде, выглянула озорная Нинка, восьмилетняя сестренка Лиды. И, увидев на ступенях лестницы кровь и разбитую физиономию соседского парня – он уже валялся бездыханным  трупом на площадке, – едва сама не умерла от страха. Потом заикалась недели две, а в дальнейшем пряталась от Лидкиного ухажера, завидев его за две версты.

За этот нокаут гражданин Упырёв отделался легко – пятнадцатью сутками административной отсидки в тюрьме. Новогодние дни проводил на свежем воздухе, очищая улицы и скверы любимого города ото льда и снега.

Упырь после того, как выбрал Лидку на танцульках своей шмарой, держал красотку на коротком поводке, в большой строгости. Для закрепления своих прав лишил ее, шестнадцатилетнюю, девственности и бил всех, кто смел приблизиться или заговорить с ней. Так что на Калинина она сразу превратилась в принцессу, чем весьма гордилась. Лидки боялись пацаны и пацанки не меньше, чем самого Упыря: вдруг пожалуется ему. Он обучил ее пить и курить. И, конечно, предаваться любовным утехам на разный манер в некомфортных условиях по укромным углам – в подъезде, в стайке, на чердаке или в подвале.

А была Лидка красивой, соблазнительной, бойкой куколкой – с высокой грудью, стройными ногами, сладкими синими глазами и алыми губами. И любила же она беззаветно своего отчаянного фиксатого Гришку, неизменно одетого по блатной моде – в хромовые сапоги и кепку-шестклинку. А зимой – без шапки, в широко распахнутое короткое суконное пальто «москвичку», дополненную шелковым белым кашне на длинной крепкой шее. Длилась эта любовь, может, год или два. Пока Упыря не посадили надолго за очередную драку с поножовщиной и не увезли в северный лагерь на перевоспитание трудовыми свершениями на лесоповале или в забоях золотых рудников.

Страдала и плакала Лида долго и безутешно, торгуя «жигулевским», разбавляя его, как своими слезами, водой и замолаживая питьевой содой для придания напитку красивой пенности и шипучести. 

 

***

В то трудное для девушки время пристал к ней совсем некрасивый и очень смирный парень Юрка Чертяев, шофер с пивовозки. Доставлял ей бочки с пивзавода в ларек кислое пойло для продажи и твердил о своей любви. Не отставал, просил руки и сердца. Жил он не далеко, тоже на Калинина. Причем, представьте, один занимал двухкомнатную квартиру, доставшуюся ему от покойной бабки. И не в хрущевке, а в кирпичной четырехэтажной сталинке, с потолками под три метра. У них там еще и дополнительное удобство существовало – коммунальная баня во дворе.

Жизнь в восемнадцатиметровке с родителями, сестренкой и двумя пьющими братьями, один из которых обзавелся женой и дочкой, Лиде была уже невмочь. И вышла она, позарившись на жилплощадь, за влюбленного поставщика пива по расчету, испытывая презрение и к себе, и к супругу. Да и он, как вскоре оказалось, больше любил не Лиду, а пиво и водку «сучок». Однако на ребенка его сексуальной мощи хватило – родился сын, ставший для нее сразу нелюбимым. Однажды, когда Петюшка валялся в лихорадке с температурой под сорок, молодая мама, будучи под мухой, призналась сестре: «Вот сдох бы сейчас этот манденыш – только бы рада была…» И по пьяне, бывало, легко вступала с похотливыми мужиками в беспорядочные интимные связи: «Для кого ее беречь? – не сотрется!..» А материлась и ругалась с покупателями столь искусно, что некоторые из завсегдатаев специально провоцировали ее на это, чтобы испытать эстетическое наслаждение от неисчерпаемой колоритности родной русской речи.

Когда же Упырь, ее первая – да, может, и единственная в жизни любовь! – обрел временную свободу и приказал, бросив законного мужа, соединить судьбу с ним, Лида сделала это без колебаний. Откуда-то у Гришки, разрисованного теперь наколками по всему телу, оказалась избушка на курьих ножках за городом, по двадцать шестому маршруту автобуса, – на плодово-ягодной станции. Для них эта времянка-засыпушка с кособокой печкой и скрипучей деревянной шконкой стала кратковременным раем. Сыночек Лиды кочевал по сестрам, родителям, круглосуточным детским яслям и садам, а Лидка с Упырем упивалась свободой и пьяной житухой, с гостями, вернувшимися из тюряги и всегда готовыми на новую ходку. Не мудрено, что через не столь длительный срок Упырь грохнул при ограблении сберкассы охранника и получил не срок, а высшую меру социальной защиты. Расстрел, короче…

Смерть Упыря от пули палача в тюремном застенке Лиду поначалу сильно расстроила. Даже безымянная могила его осталось засекреченной, не  напиться на скорбном холмике и не выплакать вволю девичью долю. Пристрелили ее Гришуню в затылок и закопали невесть где, как собаку.

Какое-то время она жила одна, ненавидя весь белый свет. За грубые оскорбления покупателей с использованием нецензурной брани ее увольняли из двух магазинов. Пришлось с трудом приткнуться в овощной магазин – заниматься пересортицей, обвешиванием, обсчетом и спихивать населению мерзлую картошку, прокисшие помидоры и квашеную капусту, свеклу, морковку из городского овощехранилища. В этой вонючей лавке для выполнения плана  торговали и краснухой – «Агдамом», «Солнцедаром», плодово-ягодной бормотухой, сладким портвейном, горьким вермутом. Одним словом, всякой бурдой для алкоголиков и бичей, собиравших для сдачи и пополнения личного бюджета и немедленного его растранжиривания пивные и водочные бутылки с ближайших помоек. Да и сами продавцы после закрытия магазина снимали стресс доступным всенародным пойлом.

 

***

Однажды после напряженного трудового дня, связанного с переносом плодоовощных ящиков и мешков из подсобки к прилавку, возвращалась Лидка полупьяная от «Агдама», напитка для дам, с работы, поймала такси и разболталась с шофером. Он сказал, что у него конец смены, пригласил в гости в свой частный дом на улице Омской. Там продолжили пир и провели первую брачную ночь. Оказалось, что у Ивана два года назад умерла от раннего рака жена, остался сын – он в основном жил за стенкой, во второй части дома, у тетки, замужней сестры Ивана, заменившей парню мать.

Потом Иван частенько забирал Тому с работы на борт таксистской «Волги» и увозил к себе, заверяя, что запал на нее с первой ночи. А вскоре и вовсе убедил перебраться к нему. Был он на семнадцать лет старше Лиды, высоким, сильным, с лихо закрученными чапаевскими усами и неунывающим добрым и веселым характером. Как и многие таксисты, знал уйму анекдотов, баек про пассажиров, любил застольные песни. И к Лидиному мальчишке относился по-отцовски, как к собственному сыну. А со смен возвращался с подарками и не редко – с букетом цветов. Уговаривал ее официально развестись с давно оставленным спившимся мужем и оформить брак с ним. Только Лиде вся эта возня с судом, с загсом была до лампочки. А зря…

Перед своим пятидесятилетием Иван угодил в больницу с сердечным приступом, но на юбилей выписался. Его отметили в ресторане «Огни Енисея» большой компанией из родни, таксистов и их жен. А на следующий день, после посещения с Лидой номера в бане на Урицкого, мотор в мощной груди юбиляра навечно заглох. Схоронили Ивана на Николаевском кладбище, не далеко от старой деревянной церкви. И Лида с горькими слезами и разбитым сердцем после пяти лет счастливой жизни с прекрасным человеком, именовавшим ее не иначе, как Ягодка, вернулась с сынком в родительскую квартиру. Тем более что сын Ивана к тому времени женился, и вторая половина дома, по наследству перешедшая сестре, была для него весьма кстати.

 

***

Жить с родителями Лида не смогла, оставила с ними нелюбимого сыночка и сняла однокомнатную квартиру на Толстого у женщины, недолго уехавшей на юг к сыну водиться с его двойняшками. В винно-водочный отдел гастронома на Мичурина, куда ее по блату приняла директор – ее старая подружка по школе и бесшабашному девичеству – повадился ходить здоровенный мужик, шустрый, деловой, пахнущий врожденным похмельем бригадир электриков с телевизорного завода. А, по совместительству, – еще и тренер заводской мотоциклетной секции, в прошлом сам заядлый спортсмен. С переходом на тренерскую должность Захар Лобастиков режим трезвости не соблюдал. Поэтому мог выпить бочку и, не отключаясь, беспрерывно тарахтеть языком о своих рекордах, грамотах, медалях и кубках за гонки в разных городах Союза. Или как на днях на световой скорости, будучи в дымину пьяным, на своем спортивном, без глушителей и номерного знака, байке скрылся от лохов-гаишников. Свернул с асфальта на проселок и, ослепив преследователей клубами пыли и выхлопных газов, показал.

Рабочий график у Лиды для любви и развлечений был удобный: неделю – за прилавком, неделю – дома. Как Захар изворачивался обманывать жену и приспосабливать свой распорядок к ее, чтобы ночи проводить вместе, Лиду не интересовало. Они пили и активно отдыхали в постели. После такой рекреации Лида оставалась без гроша и выходила на работу для накопления сил и средств на очередную неделю. В этой череде праздников и буден – со стороны покажется бессмысленно – без забот о настоящем и будущем летели годы. Пока Захара – вскоре после выхода на пенсию и беспрерывной череды пьянок – не свалил инфаркт, А через месяц, как бы для убедительности, вдогонку, не добил инсульт.

Лиду кондратий тоже не обошел своим вниманием, наградив микроинсультом и остеохадрозом за озорство по пьянке. Чтобы рассмешить партнера, она голой делала стойку на руках у стены, демонстрируя Захарке свою отличную физическую форму. После больницы она, прежде быстрая, ловкая, неутомимая, с трудом переставляла ноги, но до пенсии дотянула, оставаясь на посту ветераном прилавка.

Потом смерть закономерно прикончила ее законного мужа Юрия Чертяева, тунеядца с большим стажем, в его сталинке, безобразно запущенной, грязной и нищей. Тогда-то Лидия Степановна, уже пенсионерка, произнесла перед сестрами свою знаменитую горькую фразу: «Все мои мужики, ётм, передохли. Одна осталась!..»

 

***

Однако Лидин сын пока здравствовал. С трудом осилив восьмилетку, он поступил в «фазанку» – фабрично-заводское училище. Вознамерился за раз убить двух зайцев: и среднее образование получить, и рабочую специальность приобрести. Года не проучился – выгнали за неуспеваемость и плохое поведение. Засветился на курении, пьянке, сквернословии и драках. Через военкомат и ДОСАФ осилил полугодовые курсы шоферов. В армии он два года возил на «уазике» полковника-сапера на БАМе. В родной Красноенисейск прибыл при полном параде дембельского прикида. Изрядно одурев от водки, навещал друзей и подруг с надраенными незаслуженными значками на впалой груди и рукавах и плетеными аксельбантами, пристегнутыми под правый солдатский погон. Перед демобилизацией письменно потребовал, чтобы мать приготовила ему подарок – норковую шапку стоимостью в то время в две ее зарплаты. С боевым заданием справились дед и бабка: купили служивому формовку, отложив приобретение холодильника на год.

Внешность Бог сыну досталась ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца. Типично уголовная костлявая фигура и лагерный фейс: узкий и длинный, изможденный, нос крупный, крючковатый. Не украшали его и глубоко запавшие неопределенного цвета и выражения глаза. Все эти детали были вмонтированы в рано облысевший шишковатый череп. При устройстве на работу кадровики неизменно встречали парня лобовым вопросом: «Когда вышли из заключения?» «Откуда вы взяли? Не сидел я!» Наниматели делали удивленные разочарованные лица и ссылались на отсутствие вакансий. Пока не проявил гуманной отзывчивости директор вновь образовавшегося кооператива, бывший зав орготделом райкома КПСС, получивший стартовый капитал из партийной кассы и направленный в бизнес. Юрка, правда, сильно злоупотреблял высокой порядочностью благодетеля – опаздывал на работу, таксовал на его «Волге», возил по ночам шлюх и продавал им и сутенерам водку в машине по двойной цене.

А потом, когда резко рванула в гору  торговля на рынках и в киосках, друзья с Калинина пригласили Петьку в банду по крышеванию, расфасовке и доставке паленой водки в подконтрольные торговые точки. Для этой эпохи Петькина внешность была самой подходящей: едва его хрящеватый паяльник просовывался в окошечко киоска, как установленная бандой такса перекочевывала в его портфель. Но в общак он по недомыслию отдавал не все сборы. Модный прикид, кабаки, такси и девочки требовали повышенных расходов, так что отстегивать от награбленного он не считал грехом. Еще проще и безопасней было собирать дань с родни. Инвалида войны хромого деда и бабку, больную водянкой, внук, с пеленок побиравшийся в их доме, запугал поджогом и вынудил переписать на него гараж, продал его и купил подержанную «восьмерку», больше известную как «жигуль-зубило». Потом требовал денег и от продавщицы-матери. В одной из бандитских разборок он подставил под нож свое правое предплечье, чтобы спасти главаря своей банды. Нож перерезал сосуды и сухожилья. Во избежание обязательных в таких случаях милицейских допросов в больнице скорой помощи операцию делал купленный хирург на конспиративной хате, поэтому Петька едва не отбросил ласты от потери крови. Из-за кое-как смастряченной операции и бестолкового долечивания рука стала сохнуть, пальцы не сгибались, он даже машину долгое время не мог водить.

Да вскоре этого и не потребовалось. Спасенный им пахан и братки-бандиты раскрыли его махинации с деньгами за крышевание, подвергли другана грубым избиениям и пыткам, свернули ударом паяльник и вынудили передать в их распоряжение «зубило» и квартиру покойного отца. К тому времени умерли родители Лиды. От размена их четырехкомнатной квартиры ей досталась двушка в панельной хрущевке. И раскулаченный мафиози нахально поселился у нее, заняв комнату поменьше. А поскольку из-за покалеченной руки и потери доверия в ОПГ он ни работать, ни воровать, ни крышевать не мог, то и стал иждивенцем, требуя от матери денег на жратву, курево и выпивку. А денег у нее было – одна пенсия, хорошая, но маленькая. Веселая наступила жизнь. За квартиру он не платил, из холодильника успевал съедать самое лучшее и калорийное, иногда исчезал куда-то на несколько дней, и мать молилась, чтобы он не возвратился. Но он появлялся пьяный, злой, избитый, голодный и с порога устраивал дебош. Они беспрерывно грызлись, материли друг друга, мать грозила ему милицией, а сын мамке – убийством.

 

***

И наверное, все могло дойти до таких малоприятных крайностей. Да благо пригласили Петра, напоив и простив прежние прегрешения, братки-мафиози в Кранск – районный городишко, где при Советах половину населения составляли военные. Их дивизии, полки и бригады расформировали, в опустевших домах, складах, ангарах и полигонах осталось пропасть бесхозного добра, сделанного из черного и цветного металла, очень нужного китайцам. И братки, наобещав златые горы, назначили Петьку директором-фунтом базы металлолома в бывшем военном городке. К базе, заваленной горами металла от строительных ферм, стальных опор электропередачи, рельсами от разобранных узкоколеек, разрезанных электросваркой и газосваркой механизмов, машин, баков военных и гражданских объектов подкатывали вагоны и увозили, в основном в Китай, это добро. Петька руководил работой трех бригад мужиков и автотранспортом. А бабки текли рекой в карманы пахана и его ближайших корешей-быков. Да и Петьке относительно хорошо доставалось, только он, настрадавшись в бедности, немедленно тратил бабло на девок, кабаки и проживание в гостинице. Когда многие деревни вокруг стали оставаться без электричества из-за снятых бандитскими бригадами заготовителей медных и алюминиевых проводов, срезанных опор, демонтированных трансформаторов и многого другого, Петька попал под колпак милиции и прокуратуры и чудом избежал тюрьмы. База вторсырья перешла в другие криминальные руки за долги, и он снова стал безработным на попечении мамки.

В крутом прикиде, весь в коже и в красном пиджаке, но полным банкротом Петр вернулся из Кранска в Красноенисейск. За более чем скромным ужином на крошечной кухоньке хрущевки удрученная мама образно подвела итог карьере мафиози и бизнесмена, ее невезучего отпрыска.

– Петенька, сынок, – проникновенно начала она, печально глядя на лысый череп сына, низко склоненный над тарелкой с постными щами.

Тронутый этим непривычно мягким обращением, Петро поднял от тарелки голову и повернул бледное лицо с костистым шнобелем в сторону мамки – так он обычно ее называл. А мать продолжила с искренним сочувствием:

– До чего ж ты, курва, дожил? Все просрал – и лапки сложил!

Петька от неожиданности захохотал до слез, как уже давно не смеялся. А затем, как это с ним часто бывало, вспылил, обозлился и накинулся на мать с обличительной речью. Передать ее содержание со стенографической достоверностью невозможно – столько в неё было включено для связки ненормативной лексики. Но еще больше – накопленной годами правды-матки и сыновней боли:

– А ты, мамка, любишь всякую херню базарить и пургу гнать для смехуечков. Откуда мне быть паинькой? От тебя культуре и хорошим манерам научиться? Скажи, кому я был с пеленок нужен? Ты что ли меня воспитывала? Совала, кому ни попадя! То бабе с дедом, то своим сестрам. Какой пример мне показывала? Пить, е.., спать то есть, с кем подвернется? Может, учиться мне помогала? Образование дала? Почему-то у твоих сестер все дети при делах: врач, инженер, юрист. Зато мы с тобой одинаковые – по семь классов на одни трояки и столько же коридоров. А теперь и в своей квартире прописать меня не хочешь, трясешься, как бы я свою долю потом не продал.

– Замолчи, сука! – возопила Лидия. – Не зли, не расстраивай меня! У меня давление поднялось, сердце колет… Как могла, так и растила!

– Так и не ерепенься, дорогая мамуля, – получай урожай с твоей яблоньки и не тявкай!.. А то для тебя я – мафиози, мафиози.… У меня, к твоему сведению, в Кранске девчонка осталась, от меня беременная. Завтра поеду и привезу ее. Будем здесь жить, и ничего ты не поделаешь, Ягодка моя. Вроде так тебя звал дядя Иван?..

И действительно появилась, как с неба свалилась, худенькая высокая девочка с вздутым животом и белым пуделем в придачу, родила другую девочку. Тамара приняла невестку холодно, жили и питались отдельно по своим комнатам, как в коммуналке. Петро с трудом нашел работу шафера. По-прежнему его принимали за матерого уголовника и открещивались от найма под любым предлогом. Нашлась добрая женская душа в могучем теле властной замши директора по экономике молокозавода. Возил ее Петя три года на крутой иномарке и умер почти в одночасье от скоротечной чахотки. Хлынула кровь горлом – ею и захлебнулся…

Стало ли легче от этого его матери? – вопрос может показаться циничным. Но не этого ли она хотела, когда ее пацан был еще в колыбели?..

 

19 января 2010 г .

Красноярск