1
Начало операции Лукьянов задумал на субботу и, не откладывая в долгий ящик, в пятницу, позвонил Цветочкину. И тот сказал, что встретиться бы им не мешало, потому что зам. директора их фирмы по науке наметил совещание, куда хочет пригласить зачем-то и представителя конкурирующей фирмы Лукьянова. И еще: не согласится ли он, Лукьянов, прочитать у них пару лекций?.. Не за так, а за довольно приличную мзду... Лукьянов поинтересовался тематикой и сказал, что не против того и другого. Особенно мзды...
- А как дела-то вообще? - меняя деловой тон на доверительный, немного игривый, спросил Лукьянов.
Цветочкин сопел в трубку, думал. Потом сказал:
- Ничего. Вот планы пишу на год. Теперь называются - бизнес-планы.
- О нас не скучаешь?
Цветочкин снова посопел, на вопрос не ответил, спросил сам:
- А как у вас? Что нового?
Хитрый, толстый мужик с маленькими глазками под белым
гладким лбом - этот пермяк Цветочкин. И что обидно - в голове у него есть масло. А это масло очень нужно его, Лукьянова, лаборатории. Малому
же предприятию, пока виртуальному, тем паче... Не то, что без него, господина Цветочкина, не проживешь, но как-то бы все надежней стало, основательней в
светлом капиталистическом грядущем.
- Заезжай ко мне, - сказал Лукьянов.- Хотя бы завтра. Дома как, все в порядке?
- Ничего. Нормально... Дочь вчера в больницу
положили, правда... Все с тем же.
Лукьянов точно не помнил, что болело у старшей дочери Цветочкина,- то ли печень, то ли почки. Уточнять было лишним: легче от этого девочке не станет.
- Да, жизнь, - сказал он неопределенно, - Так как, приедешь? Хотя бы завтра. Как раз суббота... С поллитрой и разберемся.
Цветочкин снова посопел и
чувствовалось, как крутятся шестеренки его мозгов, полных масла.
- Давай к нам лучше, Вадим Петрович. Можешь с женой. У нас лес рядом. Прогуляемся... Захватите лыжи, если есть, - подышим свежим воздухом.
- Да я, пожалуй, что-нибудь полегче принесу. Бутылку,
например... Когда встречаемся - утром, вечером, в полночь?
- Часа в два... В четырнадцать...
В субботу перед тем, как вынести мусор - а мусороврозка в этот день являлась к одиннадцати, - Лукьянов, затягивая перед трюмо галстук, сказал жене, что намерен нанести визит Цветочкину. И жена по имени Светлана, черная, как цыганка, женщина, обладающая искрометным темпераментом и не очень интеллигентным лесиконом, живо откликнулась на информацию мужа следующим комментарием:
- Ну, не скотина ли?! У меня стирка, уборка, дел по
горло, а ему гулять надо? Кто белье будет гладить?
В совмещенном санузле имени Никиты Хрущева и в
правду бурлило и клокотало металлическое стирало.
- Ты всегда меня рассматриваешь как привод к утюгу и робота
с мусорным ведром. Поедем вместе? Ты в числе приглашенных на раут.
- Чего я там не видела? Терпеть не могу этого толстяка!.. Что тебе у него понадобилось?
- Масло.
- Какое еще масло?
Пришлось пояснить брюнетке Светлане интеллектуальный смысл
этого слова.
- Ладно, сходишь в магазин, купишь яблок, конфет, перца, Что еще? А,
хлеба... Паста зубная кончается. И черт с тобой, поезжай!.. Не нажирайся только, ради Бога. Не сможешь же потом белье гладить.
- Зато тебя...
- Ладно уж, заткнись, поганец! Иди, опять мусорку прозеваешь... Да хоть осторожней будь, еще под машину попадешь.
Она смотрела на него жалобно, такая растрепанная,
маленькая, домовитая. М-да, все его уважали или делали вид, что уважают, а для
нее он был ничем и никем. Ничтожеством, как она его время от времени клеймила...
Лукьянов наклонился,
нежно поцеловал своего идола в щеку, взял ведро, сунул авоську и
деньги в карман пальто и отправился по привычному субботнему маршруту "мусорка
- магазины". По оценкам знакомых, не знавших о их закулисном
сосуществовании, им удалось создать за пятнадцать лет хорошую, крепкую семью,
где, как грезилось их завистливому воображению, все было отлажено,
запрогнозировано. Отчасти оно так и было. За исключением досадных мелочей,
отравляющих атмосферу домашнего гнездышка, когда вымолвить хотелось: давай
улетим из него хоть к черту на кулички... В том числе, и от своеобразных,
не отличающихся изяществом, реакций на слова и поступки друг друга в штатных и не штатных ситуациях... Об одной из штатных, касающейся мусорки и
похода по магазинам, речь шла выше. Нештатной на сегодня была та, что бутылку
он решил купить из заначки, хранящейся у него на пупке - в подобии
кармашка на конце его галстука. Он гордился тем, что никому из его приятелей
такое не приходило в голову, и он охотно делился с ними нажитым годами опытом.
Все другие тайники в его одежде Светланой давно были успешно раскрыты, и
их содержимое изъято с унижающими мужское достоинство обличительными
сентенциями...
Все бы ничего, но их дочь... С кем поведешься - от того и
наберешься. Их взаимоотношения стали достоянием милого существа, из года в год
превращавшегося в эгоистического монстра, умело играющих на противоречиях ее предков. И каждого из них она побивала ихсобственным словесно-поведенческим оружием.
И Лукьянову оставалось довольствоваться известной формулой:
семейная жизнь это прежде всего - терпение... В первом его
брачном эксперименте ему терпежа не хватило. А второй выдался еще
хлеще... И он с грусть думал, что зря не оценил прочитанное еще в юности
поэтическое предостережение Надсона: “Только утро любви хорошо, хороши
только первые робкие встречи”... И
только, обжегшись на двух браках, принял эти строки как руководство к действию:
искал это утро там, где солнце
вставало ему навстречу в образах чутких, милых существ - и он шел к ним с приветом. И в кругу себе
подобных утверждал, что в неволе он уже не размножается. А один такой же кобель с многолетним стажем из этого круга дал ему полезный совет: в твоем
положении, мол, Вадим, надо завести любовницу замужнюю, партийную и начальницу.
Такая не будет докучать желанием сделать тебя своим на веки, гарантирует полную
конспирацию, а будучи, как и ты, начальницей, всегда может прибыть к указанному
сроку на явочную хату в рабочее время. Лукьянов не замедлил это проверить на
секретаре райкома по идеологии. И зауважал того кобеля-консультанта еще
больше: секретарша ни во что не ставила своего лоха-супруга. По первому
звонку она бросала на произвол судьбы шефа - красномордого косноязычного персека - наедине с марксистско-ленинской идеологией и со всеми районными проблемами. И
через полчаса уже на игровой площадке - своем бесконечно широком и прекрасно обустроенном
супружеском ложе - являла такие чудеса трудового героизма, что Лукьянов
засомневался в правильности выбранной ею профессии. Даже подумывал о вступлении
в партию, раз в ней такие заводные бабы есть. С ней было легко и
непринужденно: она наравне с ним пила и иногда надрывно пела, вспоминая свое
славное комсомольское прошлое. И называла его почему-то своей музой...
Уж не посвящала ли она ему тайно свои вирши?
Их мирный сексуальный альянс внезапно подорвал генсек
Андропов. Уж лучше бы Ильич Брежнев оставался вечно живым. А при новом генсеке,
бывшем главном чекисте страны, стали грозной ежедневной реальностью налеты,
облавы и засады карательно-партийных структур, отслеживавших перемещения казенных лиц в рабочее время в
самых неожиданных местах. Поэтому график свиданий Лукьянова с его веселой идеологической подружкой часто
срывался. А однажды, когда он пришел к ней в ее роскошную квартиру в доме
партэлиты в условленный час, она, раскрасневшаяся и напуганная, судорожно
перебирала на кровати - на их, как сама она прежде ее называла, сексодроме - кучу разных бумажек - счетов, квитанций, накладных. Наотрез отказавшись от
ритуальных любовных процедур, сказала, что ей куда-то срочно надо ехать, потому
что прокуратура и какая-то парткомиссия проверяет законность строительства
персоналом райкомов и исполкомов дач и гаражей. А она многие бумаги на свою
новую дачу и два гаража потеряла, и ей грозят крупные неприятности. Он довез ее
на своей машине до колхозного рынка. И когда она, всегда такая ироничная и
самоуверенная, а сегодня - потная и перепуганная, не простившись, выскочила с
заднего сидения и, сутулясь и оглядываясь по сторонам, посеменила, нервно
повиливая своим выпуклым округлым задом, в тени пыльных июльских тополей, он
подумал, что их отношения пришли к финалу. Любовная лодка разбилась о быт...
Вообще-то, Лукьянову такое суррогатное существование давно стала надоедать, и на перспективу он, как и многие мужики, замышлял побег
на свободу. Но побег свой откладывал сначала до того, как дочь в школу
пойдет, потом - когда ее закончит. И сейчас контрольный срок приближался,
но радости от этого не прибавлялось. Он обреченно думал, что утратил Божий дар
любить. А игра в любовь ему опостылела, и это значит, что бы он ни творил и от
кого бы ни бежал, надежда на счастье развеялась, как сон, как утренний
туман...
Так что оставалось одно: терпеть и перебиваться случайными
и установившимися связями, питать изношенное сердце эрзац-любовями, не
обременяя себя никакими обязательствами. Но такую жизнь он сравнивал с
безалкогольной свадьбой без брачной ночи...
Светлана тоже, как доносила народная молва, шла своим путем: видели ее то с одним таинственным незнакомцем, то с другим и не
без удовольствия информировали Лукьянова об этих видениях. Да он и сам
прошлым летом полез в ее сумочку за мелочью на дорогу и наткнулся на
адресованное ей письмо от какого-то Ивана с обещанием вернуться с
переподготовки в военных лагерях, где состоял в поварах, и расцеловать свой “цветик-семицветик” во
все места. Он преодолел в себе искушение ткнуть ей в носик этим страстным
полуграмотным посланием... И вовремя удержался, хотя самолюбье его и страдало:
какому начальнику было бы приятно, если
его меняют на повара с солдатской кухни?.. Да и в поваре ли дело? В конце концов, и Светлана, и он, Лукьянов,- оба
они рогоносцы и не бодаться же им или свои рога сравнивать - у кого
ветвистей...
Но подкаблучником он никогда не был и не станет.
Участником же подпольного движения сопротивления феминистской экспансии ему, видно,
суждено оставаться до Страшного Суда... И будущее безутешно: терпеть и кобелировать - перебиваться случайными и установившимися связями, не
обременяя себя никакими обязательствами. Не жалеть о прошлом и ничего не
загадывать на будущее.
2
Виктор Валерьевич Цветочкин жил в микрорайоне, названном
Научным городком, построенном на берегу большой реки, и путь в него пролегал
через весь город - до его предположительной южной окраины, а потом еще и через
лес. Очень приятная дорога, если в
автобусе тебя не давят и не наступают на ноги. Лукьянова сначала испытали на
прочность при посадке, и на ногах потом топтались, на его новых финских меховых
ботинках, купленных втридорога в Москве валютном шопе “Березка” на
нелегально приобретенные чеки у знакомого мужика, побывавшего в
загранкомндировке Естественно, к сапогам он испытывал большую нежность, и
грубое сними обхождение принимал близко к сердцу.. Но с окраины города
обстановка разрядилась, и через лес, по самому замечательному участку пути, он
ехал с комфортом, один на сидении, и с удовольствием смотрел на зимний лес, на
березы и сосны в снегу и инее, такие тихие и белые, что лыжные тропы, вьющиеся
кое-где между ними, казались лишними. Даже сквозь подмороженное стекло,
казалось, просачивался здоровый запах хвои, стылой бересты, январского снега. И
городок, где жили доктора и кандидаты наук, низкооплачиваемые младшие научные
сотрудники и уборщицы, и даже знаменитые писатели навеял на Лукьянова своими
панельными корпусами, ушедшими в лес, белизной и безлюдьем желание поменять
свою квартиру на этот заповедник ума и творчества и затаиться здесь,
дышать здоровым воздухом, на лыжах раза два в неделю ходить, завести знакомство
с интересными людьми... Не плохо бы и с любовницей удаляться в ту пору, когда
нет комаров, мошки и энцифалитных клещей, в тенистые лесные кущи по партизанским тропам. Но это уж из области фантастики...
3
Типовой девятиэтажный дом, где проживал со своею семьею,
супругой и двумя дочерьми, В.В. Цветочкин, был воздвигнут на высоком берегу
великолепной реки, не замерзающей круглый год в этом месте и еще километров на
двести пятьдесят вниз по течению благодаря гигантской ГЭС, сооруженной верстах
в тридцати отсюда. В таком регионе страны повезло жить Лукьянову, где все
когда-то воздвигалось и сооружалось во имя светлого будущего. А оно не спешило
с приходом, все убегало и убегало к далекому горизонту с сияющими вершинами...
Лукьянов покинул насыщенный парами бензина салон потрепанного не легкой жизнью “пазика” и, ощущая в кармане брюк многообещающую мимолетную радость - бутылку “пшеничной”, вдохнул полной грудью. Было свежо, тихо, не хотелось в душные комнаты, и он прошел мимо цветочкинского дома посмотреть на реку, и этим только подпортил себе настроение, приподнятое удачным побегом из родного очага, пахнувшего стиральным порошком и отравленного незаслуженными попреками занудливой супруги.
От темной, как асфальт, воды клубами валил пар, подсвеченный скупым зимним солнцем. Подвижная, тревожная полоса морозного дыма, похожего на брошенное с неба облако, уходила вправо - к черным от леса сопкам, сжимавшим реку с обеих сторон, и влево - мимо призрачных на расстоянии домов правобережной части города на сотни километров. От этого зрелища, от мысли, что люди натворили нечто трагически непоправимое, Лукьянову стало как-то не по себе. Река походила на загнанную лошадь, на тяжело больного человека, на Дантов ад - и все это придумано и реализовано людьми для своего счастья... И еще Лукьянов печально подумал о затопленных лесах, о рыбе в этой реке, о лягушках, - каково им там сейчас? Лучше или хуже, чем раньше, когда они зимовали подо льдом?..
А пар клубился, перебирая седыми хлопьями желтые солнечные
лучи, и было удивительно, как мерцающая подвижными бликами река еще не
пересохла, целиком обратившись в пар, а текла и жила сама и давала жизнь этому
краю, этому научному городку и по-прежнему называлась могучей.
"Так я и мясо перестану есть, буду, по-толстовски, питаться рисовыми котлетками", - стараясь вернуть утраченную бодрость духа, подумал Лукьянов и взглянул на часы, - рановато он пришел, до назначенного времени оставалось двадцать минут - и, поморщившись, охватив прощальным взглядом реку, горы, небо в белых барашках, и похрустывая чистым снегом, пошел от реки своей грузноватой, не молодой уже походкой. Юморист-сатирик, эрудит и любитель пофилософствовать. А также при случае в меру выпить, потрепаться и поволочиться с верой в свои силы и успех. И не огорчаться в случае отказа... И при всем этом - приличный работник, организатор творческого процесса, скромный движитель прогресса, искренне желающий процветания своему детищу - вверенной ему лаборатории - и не жалеющий ради этого ни своего личного времени, а также личных сбережений на приобретение вредного эликсира, под воздействием которого, чем черт не шутит, может, и согласится рядовой гений и блудный сын Цветочкин вернуться на старое место.
4
- Первый человек, на которого не лает, - сказал Цветочкин, придерживая за ошейник внушительного юного пса и подавая Лукьянову под ноги домашние туфли.
- Узнал во мне сукина сына. А собака мощная. Овчарка? Мухтар или Джульбарс?.. А это поставь в холодильник.
Лукьянов достал из кармана брюк нагретую бедром и примыкающими к нему частями ”пшеничную” и отдал ее Цветочкину
- Мухтар. Восточно-европейская. Достать тут удалось... Через знакомого. Не даром, конечно. Жена вообще-то ... Она захотела. Возни с ней - шерсть, все грызет. Утром спать не дает - просится на двор.
Собака, трехмесячный щенок с толстенными лапами, смотрела на Лукьянова, задрав и наклонив набок умную голову. И рядом с ней стояла, тоже задрав и наклонив голову с челкой, прикрывавшей лоб, кареглазая девочка в пестром свободном свитере.
- Младшая, - сказал Цветочкин.- Старшая в больнице. Нефрит.
- Как тебя зовут? - ничего не придумав другого, спросил
Лукьянов.
- Надя. Мне три года. Хожу в детский сад. Знаю буквы.
Лукьянов искренне удивился:
- Ничего себе! Лучше справочного бюро. Уже интервью дает... А Люба где?
- На кухне, - сказал Цветочкин.
- Она пельмени стряпает, - дополнила Надя, охотно протянула Лукьянову руку, повела его в комнату.
С кухни выглянула Люба, жена Цветочкина, улыбнулась белыми
глазами, и на Лукьянова дохнуло свежим фаршем и тестом. Сразу захотелось есть.
Рюмка водки с морозца, пельмени - жизнь прекрасна!
- Посидим, пока пельмени будут готовы, - сказал Цветочкин,
когда они сели в кресла, покрытые поверх обивки кусками пестрого букле.
Маленький диван и две сдвинутых полированных кровати - супружеское ложе
Цветочкиных - были накрыты букле той же расцветки, и это делало просторную
комнату скучной, и единственное, на что хотелось смотреть, это на широкое, как
экран, окно, обращенное к горам за рекой, к этой гордой и молчаливой воле, по
которой всегда тоскует сердце.
Пес вдруг спохватился, присел на задние лапы, запрокинул морду и залился юношеским
лаем.
- Ты что, братец, покой семейный нарушаешь? - спросил Лукьянов. - От меня все равно ничего не получишь.
- Да ну его к дьяволу! - сказал Цветочкин.- Курить будешь, Вадим?.. Так, наверное, лучше - без отчества?
- Конечно... Витя. Ты же у нас не курил вроде.
- Да вот... начал. Не всегда курю. По настроению.
Цветочкин пошел за куревом в другую комнату, ссутулясь и
приседая на ходу, - такая уж у него была походка. Лукьянов посмотрел ему вслед:
затылок, спина, плечи , зад, обтянутый синим трико, - все округлое, широкое,
основательное. И чем-то загадочное. Для тех, кто знал Цветочкина мало, он
казался тугодумом, лишенным эмоций. Своеобразный оптический обман. Цветочкин и
соображал, и свой жанр в душе имел.
Щенок, вцепившись в рукав свитера, тянул на себя девочку,
потом начал, подвывая, мотать ее,
уронил на пол и протащил вдоль обшарпанной желтой стены. Цветочкину пришлось
вмешаться. Пес неохотно выпустил рукав, сделал движение языком, как будто
сплюнул, тявкнул на Лукьянова, а потом пошел за ним и положил голову на колени
и дал себя потрепать по густой шерсти.
- Любишь собаку? - спросил Лукьянов.
- Я всех люблю! - выкрикнула девочка быстро, как о
чем-то давно продуманном, и побежала на
кухню, прикрывая ладошкой порванный рукав.
А у Лукьянова от этого ответа вдруг запершило в горле,
защемило сердце тоской по этому давно утраченному - "я всех
люблю". Не даром Христос всем детям гарантировал Царствие Небесное. А может, и не совсем так, но что-то
около этого...
И пришло, как озарение, что и прежде виделось
воображением и во что уже плохо верилось... Родная деревня. Солнечный день,
лужайка, женщины на завалинке. Они подпевают, хлопают в ладоши, а он,
белоголовый и голубоглазый пузран, вылитый отец, пляшет “барыню” -
топчется и кружится, взмахивая руками... И бабы - среди них и его покойная
мама, - озорно переглядываясь и хлопая в ладоши, поют непонятное, запавшее в сознание на всю
жизнь:“Точёт барыня точёт, а из-под барыни течёт...”
Что такое “точёт”, он, конечно, не
узнает до конца дней своих , и в этой тайне есть какая-то завораживающая
интрига...
Потом курили, говорили о погоде, о новой работе Цветочкина,- там дело только начиналось, и Цветочкин, теперь уже сам завлаб, возился с разными бумагами, ходил на совещания и решал всякие вопросы со своими пятнадцатью подчиненными. А все это он очень не любил и не принимал своей сосредоточенной на абстрактных математических размышлениях натурой: ни бумаг, ни совещаний, ни мирской суеты. От него был толк, когда он работал отшельником. Осознавал, что от него требуется; размещал свое пышное тело на стул, упирался взглядом в стол и начисто отключался от окружающего мира. И не надо было его дергать, избирать в местком (а его избирали), заставлять согласовывать разные планчики, отчетики (а его заставляли), присутствовать на не имеющих к его делу отношения собраниях - совещаниях - беседах (а его вынуждали). И еще ему дали подчиненных. И те его скушали. За дело в общем - то. Он умел все вершить сам, лез в глубинку, в детали, а его вытаскивали на поверхность и требовали поделиться информацией. Объяснять же, как ему казалось, простые истины он не любил и не умел, мыслил крупными кусками, кирпичами, и этими кирпичами обобщенной информации кидал в подчиненных. А те нагибались, кирпичи летели над ними, потом они их подбирали, смыкались в плотную шеренгу и по команде Анны Леонтьевны Оладьиной, женщины умной, нервной, светской - а когда свет жил без склок? - эти кирпичи бумерангами летели в круглую белолобую голову Цветочкина. И однажды случился в присутствии всего коллектива, но в отсутствие Лукьянова - крупный разговор между тихим Цветочкиным и статной высокой дамой Оладьиной. Побитый очередным залпом вышеупомянутых кирпичей, но живой и внезапно окрепший духом Цветочкин метнул в толпу ощетинившихся женщин примерно следующее:
- Что, я за вас сам все делать должен? .. Я поставил задачу - думайте.
5
Ах, Цветочкин, Цветочкин, лучше бы не говорил ты так прямо, так грубо!.. Ведь все же ты имел дело с женщинами. А у них,как известно, своеобразная логика и, чтобы ее хоть сколь-нибудь постигнуть, ты должен был спать не с одной своей Любушкой. Тем более, что в данном коллективе лишь одна из женщин, Анна Леонтьевна Оладьина, являлась светской дамой. У не самой муж был ученым и даже деканом факультета научного коммунизма. Другом их семьи состоял, если верить даме , не какой-нибудь сантехник Афоня, а секретарь горкома или обкома, которого она запросто называла Леня. Ее высокого расположения добивались тоже никто-нибудь, а высокопоставленные номенклатурные кобели... И поэтому она одна имела право говорить обо всех, что хотела, - прямо и честно, остроумно и ядовито. Ты же мог и промолчать, тихий отшельник, мыслитель-одиночка Цветочкин. Ведь и не такие гении, будучи затравленными, доставали где-то пистолет - и пиф-паф, ой-е -ей!.. И не в женщину, конечно, а в свой висок или широко разинутый рот...
От вышеприведенной реплики Цветочкина, услышанной многими членами коллектива лаборатории, Анна Леонтьевна хотя по-светски в обморок и не упала, но красными пятнами покрылась, губы у нее задрожали, и глаза сделались плоскими и слезой подернулись.
- Вы хотите сказать, - произнесла она, вибрируя голосом и
упирая в потупившегося Цветочкина свои
мокрые, округленные и утратившие выражение обычного величия карие очи. - Вы
хотите сказать, что здесь одни дураки собрались? Или только дуры?
- Как хотите понимайте, - посопев, сказал Цветочкин, поднялся и сутуло, неся на своей круглой спине, на тупом затылке укоризненные и злые взгляды представительниц прекрасного пола, покинул помещение.
- Наконец-то проявился! - сказала Анна Леонтьевна, судорожно перебирая разные предметы на столе. От благородного негодования у нее даже голова тряслась. - Чурками пустоголовыми нас считает! Ну нетушки, работать с ним я больше ни одной минуты не стану.
И выждав, пока уймется дрожь в руках и трясение головы, сходив в туалет, умывшись, поправив короткую прическу и подкрасив импортной помадой увядающий рот, она изобразила заявление об уходе по собственному желанию. Во времена матриархата Анна Леонтьевна (за глаза мужики часто называли ее Нюрой и, благо, она о том не ведала) была бы наверняка вождем воинственного племени. И племя это доставляло бы не мало беспокойства соседям, тем более что ее народ питался бы не одними мамонтами, но и провинившимися супругами.
Лукьянов тот год почти полностью провел на Севере -
запускал систему на заводе,- и оставался за него молодой и мягкотелый Плахин с
довольно удачной наружностью и сексопилой. В голове у него было много
женщин и несколько не очень оригинальных идей, из которых он мечтал скропать
диссертацию. Когда перед ним легло заявление Анны Леонтьевны, он глуповато
хихикнул, почесал за ухом, протер очки в толстой оправе, закурил дурно пахнущий “беломор-кэнэл" местного производства и сказал, что надо подумать.
А так как брать на себя ответственность было не в его правилах, то мысль его
пошла по самому надежному, проторенному советской действительностью пути: всю
ответственность переложил на плечи профсоюза. Как-никак конфликт и кому, как не
общественности разрешить его?..
Анна Леонтьевна на местком, где ключевые позиции, кстати, принадлежали слабому полу, прийти наотрез отказалась. Цветочкин же явился, и в ответ на принципиально абстрактную критику только моргал очами и сумел в свое оправдание произнести лишь несколько непонятных простым смертным фраз слов. Как Христос на неправедном суде первосвященников... Постановили, что Цветочкину и Оладьиной работать вместе нельзя, что следовало бы поставить вопрос о понижении Цветочкина в должности, да надо подождать - может, и исправится.
Руководство той части цветочкинской темы, которая делалась группой, возглавлявшейся Оладьиной, Плахин вызвался осуществлять лично.
- Ладно уж, что поделаешь? - хихикнув, сказал он. - Стану обкладкой конденсатора. У меня уже есть кое-какие идеи.
Анне Леонтьевне председатель месткома показала протокол этого исторического заседания и попросила под ним расписаться.
- Ну хорошо, - все еще с обидой и дрожью в голосе снизошла дама, - я посмотрю, что из этого получится. Сколь скоро уж я завязла в этой авантюре,
я то, что мне положено, сделаю...
Таким образом, консенсус - модное словечко, с таким
сладострастием произносившееся в то время Михал Сергеичем - как-будто бы в
глазах общественного мнения был найден.
Однако тихого коварства Цветочкина явно не дооценили. Он только делал вид, что смирился. Попросил сначала аспирантский отпуск, потом очередной, в отпуске поболел малость, и в первый же день работы преподнес Лукьянову письмо из соседней фирм - конкурента в некотором роде - с просьбой о согласованном переводе Цветочкина к конкурентам.
- Конкурс прошел на замещение вакантной должности, - сказал он. - Хотел бы сразу уйти. Без отработки.
- Ты что, обалдел? - пытаясь поймать ускользающий взгляд
Цветочкина, нарочито изумился Лукьянов.
О тайных намерениях коллеги ему было известно из надежных источников уже недели две - куда и почему удирал Цветочкин. Лукьянов даже намеревался съездить к нему домой, да не удавалось выкроить время. К тому же он сильно устал за этот сумасшедший год от командировок и единоборства с равнодушием и непониманием северного заказчика. А после приезда, кроме рабочей текучки, любовницы атаковали звонками и соблазнительными предложениями. Приходилось перед ними демонстрировать неувядающий сексгигантизм, а перед женой, что длительное пребывание за Полярным кругом положило грозное начало необратимой импотенции...
- Бежишь, как крыса с тонущего корабля, - продолжил Лукьянов без особых эмоций.
В его кабинете, точнее, комнатушке со стеной из
стеклоблоков вместо окна, они были одни, и Лукьянов не собирался быть нежным с
припухшим и свежим после отпуска Цветочкиным. Этакий жирненький исусик.
Строит из себя оскорбленную невинность. Перед бабой спасовал. И с таким в
разведку?.. Упаси Господи! Он, наверное, в детстве и в сад чужой ни разу не
лазил. И наверняка не сам женился - поженила на себе его Любаша, и он ей даже в
мыслях не изменял... Никаких секспроблем - одна наука на уме...
- Не бегу, - сказал Цветочкин уныло, - увольняюсь.
- Нет, бежишь! Да еще и переводом мечтаешь... Наворочал кучу дерьма, всех баб всполошил - и адью! Концов не найдешь сейчас. Оладьина ссылается на тебя, Плахин - тоже на тебя. Самохина - на Оладьину и на тебя телегу катит и подыскивает место поденежней, куда бы слинять. А я после Севера очухаться не могу... Давай оставайся и доводи все до мало-мальски приличного кончала. По крайней мере, чтобы на конец года отчитаться смогли. Иначе без заказов останемся. И что тогда, лабораторию распускать?
- Не могу, - глядя в сторону, на зеленовато-мутные стеклоблоки, сказал Цветочкин.- Меня уже там ждут. Конкурс прошел. Было трое на это место... Неудобно.
- Перед ними густо краснеешь? А перед нашей лабораторией?
- Я здесь не нужен.
- Не кокетничай! Ты кем туда идешь?
Разговор складывался в одной плоскости, и Лукьянов заранее предвидел неудачу. А пробить стену отчуждения - у него не было душевных сил. От сознания неотвратимой потери его охватывало раздражение, и он становился врагом себе и окружающим. К тому же в глубине души сознавал, что бабы житья Цветочкину все равно не дадут - погубят змеиными укусами.
- Завлабом, - сказал Цветочкин, одним махом встав вровень с Лукьяновым на ступеньках социальной лестницы.
- Значит, делаешь очередную глупость. Это же не для тебя! Там административных дел навалом, с людьми надо работать.
- Как-нибудь, - сказал глухо Цветочкин.
От их прежних доверительных отношений ничего не осталось. Возникла дистанция - и ее не перепрыгнуть. Неужели все силы поглотили у него полярные ночи и дни, бесконечные, как тундра?.. А может, и любовницы. Из-за них перманентно, как профессиональный революционер, находишься на нелегальном положении. Не досыпаешь, перепиваешь...
- Вот именно как-нибудь! А здесь бы ты мог как следует... Ладно, пойдем к директору.
Директор, Павел Илларионович Дворцов, молодой, да ранний
организатор науки и производства, имеющий и степень, и орден, и авторитет в
разных инстанциях, вплоть до завсегдатаев номенклатурных бань и охотугодий,
принял их сразу. С Лукьяновым директора сближали одинаковые взгляды на
разрешение сексуальных проблем, и иногда они их успешно прокручивали в кругу
милых хохотушек, любивших позабавиться на халяву. Для этих дел у шефа
была отлично меблированная двухкомнатная спецхата в десяти
минутах пешего перехода от фирмы, именуемая в узком круге посвященных бункером. А относительно постоянная дама сердца обитала в самой фирме. Были и непостоянные, но Дворцов в
расчет их не брал, уверяя и себя и дргих в своей немеркнущей любви к той самой постоянной...
- Садитесь, я сейчас! Только вот с бумагами разберусь.
С бумагами директор разбирался почему-то стоя и с непостижимой для простых смертных быстротой. Брал из кипы справа двумя пальчиками, как бы брезгливо, очередной лист и, не поднося к глазам, на дистанции, охватывал молниеносным взглядом страницу и писал, не нагибаясь, резолюцию черными чернилами наискосок в правом верхнем углу. При этом приговаривал, оттопыривая красные губы - каждая в полфунта весом:
- Ут-вер-дить... Сог-ла-со-вать... От-пих-нуть...
Подмахнуть...
Некоторые бумаги он просто сминал в своей короткопалой
ладони, словно собираясь бежать в туалет, и бросал их под стол - там,
повидимому, находилась мусорная корзина.
И когда все бумаги перекочевали из правой кипы в левую, он
с облегчением вздохнул, одел колпачок на ручку, сел, провел крепкой ладонью по
мальчишескому чубчику, спросил, вздув ноздри:
- Чо у вас? Решить,
утвердить, согласовать? Давайте!
Директор был в хорошем настроении. В последнее время это с
ним случалось не часто. По мере удаления от великой даты его перевоплощения из
заурядного завотелом в директора он становился желчным, сварливым,
самовлюбленным дуроломом, а у своей двери посадил такое милое
создание, что впору было на входе в приемную прибить лейбл: "Осторожно!
В приемной"... И т.д.
Письмо с просьбой о переводе Цветочкина в другую ипостась Дворцов читал гораздо медленней, чем прежние бумаги. Почмокал губами, поиграл ноздрями, по чубчику раза два провел ладошкой и сделал вывод:
- Значит, Игнатов начинает мою кадру переманивать. Я ему сейчас позвоню, пыжа, куда следует, вставлю. У нас есть джентльментское соглашение - друг от друга людей не принимать!
- Не надо, Павел Илларионыч,- сказал Цветочкин весьма живо для его флегматичной натуры. - Я сам.
- Чо сам? - не понял Павел Илларионович Дворцов.- Позвонишь, что ли, сам?
- Нет. Я сам подал на конкурс. Ждал. Теперь утвердили.
- И что тебя у нас не устраивает? Зарплата? Квартира?
Работа? Или телка наша от тебя забрюхатела? Тогда лучше ее уволю за аморалку.
Цветочкин покраснел, как будто Дворцов угодил в самую точку, в ахиллесову пяту этого сдобного белолобого проказника.
- Нет, так, - сказал Цветочкин, даже не улыбнувшись. - Решил.
-Ерунду ты решил! - по-отечески - а были они почти ровесниками - сказал Дворцов Цветочкину. - Oт глупых решений надо вовремя отказываться. От добра добра не ищут. Я вот...
Никого другого Дворцов в пример не приводил. У него и своих добродетелей было предостаточно. Уж сколько раз приходилось Лукьянову слушать чудесную повесть о том, как крестьянский мальчик Пашка Дворцов из многодетной семьи стал выдающимся представителем нашего времени. А все почему?.. Да потому, что учили его правильно. Отец - кузнец или плотник по ремеслу - драл его, как сидорову козу. Озорник он был, Пашка, в школе куролесил - и не просто, а на научной основе: производил всякие химические опыты не во время, радио- и электроустройства приспосабливал для озорства. Эти экспонаты - двигатели, релюшки - до сих пор хранятся в кабинете физики той сельской школы как замечательные примеры творчества талантливого самородка, Кулибина нашего времени... Хромой преподаватель-фронтовик выделял из всех именно Пашку и, хоть из класса, бывало, выводил за ухо, а к себе домой звал и давал тетради других учеников проверять как выдающемуся по этой части будущему светилу. Жаль, спился потом этот физик... Из-за красавицы-жены. Ей нравились мужики треногие, как полагал Дворцов, - и чем больше та нога, тем лучше.
В институте Паша удивил народ не столько умом, сколько силой и ловкостью. Вступил в секцию и под руководством тренера стал самбистом, чемпионом города и области, занимал второе место по России. И не исключено, что и чемпионом бы Союза стал, но тянуло его производство, романтика. И потому уехал после института в глухомань, рвался вперед, прилагал титанические усилия, снова удивлял, и еще на стадии молодого спеца вырос до главного инженера прииска. Но, как утверждал Павел Илларионович, наука, зуд экспериментаторский не давали ему покоя. Бросил он должность главного инженера, тайгу, поселок на берегу золотоносной реки Урюм, поехал в город. Жизнь - это самбо, думал Дворцов, и все зависит от того, как провести прием и как вовремя увернуться, чтобы самому не стать жертвой приема. Одного за другим клал соперников на лопатки Дворцов, и вот он, пожалуйста, сидит за полированным столом, изготовленным по спецзаказу на фабрике пианино, в просторном кабинете от пола до потолка отделанном, на редкость безвкусно, полированной доской по проекту ныне покойного художника - халтурщика... “Волга" персональная, "волга" личная, дача, квартира на пять комнат, около шести тысяч подчиненных... О некоторых неприятных страницах своего блистательного похода в вечность Дворцов, конечно умолчал. Например, как всех своих многочисленных родственников облагодетельствовал обходными путями квартирами, машинами, должностями. Как еле увернулся от трех прокурорских проверок - спасли свои люди в парткомах, профкомах, в министерстве... А лет Дворцову еще немного - немногим старше Христа, - и путь ему предстоит дальний и все время - только вверх на номенклатурном эскалаторе...
Красивая биография, ничего не скажешь. И поучительная. Интеллект, умноженный на самбо. Особенно полезно для заблудшей овцы Цветочкина, сына отставного безоглядно пьющего туберкулезного подполковника-фронтовика, у которого и было-то всего в жизни школа, Казанский университет и вот эта, третья в жизни, работа, жена, собака и двое детей... Коптил Цветочкин многия лета в мэнээсах ради получения квартиры, корпел над диссертацией, создавал копилку знаний за экраном своего белого лба, спортом не занимался, в партию не вступал. Квартиры и машины не воровал - возможностей и таланта на то не имел...
- Нечего с места на место бегать, - покончив с мемуарным
отступлением, сказал Дворцов. - Оставайся, работай. Зарплату, если надо,
добавлю. Договорились?
Цветочкин прикрыл глаза, посопел, поерзал на стуле.
- Подпишите, - сказал он. - Я уже обещал... Там поработаю.
Директор склонил угловатую голову с чубчиком вправо, влево, с любопытством, в прищур, поглядел на Цветочкина, одетого в светлый, в клетку, пиджак.
- Ну, хорошо, оставь письмо, - сказал он. - Я подумаю, что с ним сделать. Иди! А ты, Лукьянов, останься.
Цветочкин поднялся, одернул клетчатый пиджак и сутуло, глядя себе под ноги, глубоко приседая на обтянутый потертыми синими брюками зад скрылся за двойными полированными дверьми.
- Ты чё, Лукьянов, ко мне этого чурбака приволок?
- набросился директор на начлаба. - Он же ни черта не чувствует! Глухонемой
какой-то. Что, ты без него обойтись не можешь?
- Ведущий специалист. Трудно будет найти замену. Таких в городе мало. Я, во всяком случае, не могу назвать кого-то лучше его.
- У меня десятки лабораторий - и я ничего, не боюсь! Знаю, что и меня не будет - другого найдут. А ты себя считаешь незаменимым?
- He думал над этим... Конечно, заменить можно... Но если идти по этому пути, то страна не понесла бы ощутимой потери, если вдруг ликвидировали бы нашу фирму целиком.
Дворцов остолбенело посмотрел на Лукьянова, подвигал оттопыренными пунцовыми губами и вдруг засмеялся по-детски, вытирая слезы кулаком.
- А верно! - согласился он. - И не исключено, что даже
осталась бы в выигрыше!.. Готовь предложение в министерство с подробным экономическим
обоснованием. Может, и послушают, разгонят нас к едрене-фене…
И потом, охваченный горькими размышлениями о судьбах
родины, говорил, глядя на переходящее красное знамя района в красном углу кабинета:
- Новые времена наступают, умные люди уже свои
кооперативы организуют и хапают во всю! А тут живешь на одну зарплату, пятаки
из кармана скребешь... По секрету скажу, в Москве - да прямо в нашем
министерстве! - в открытую болтают, что социализму с человеческим лицом
приходит песец. Горбач со своей кодлой торопятся - могилу копают
глубокую для всего Союза. Жидо-масонский заговор в действии.
Дворцов часто хвастался своей дружбой с чекистами и
возражать ему было бессмысленно: чека не дремлет!..И касательно
раскрытия преступных заговоров у них механизм отлажен, как фирмы Мозара
часы.
- Да обо всем этом говорят и здесь. Что далеко ходить? -
сказал Лукьянов. - Я из свего почтового ящика на днях достал брошюрку об этом
заговоре - “Письмо сионских мудрецов”.
А сам подумал, что Дворцов для себя уже готовит “бомбоубежище”: один из названных им умных людей - его полудебильный братец,
периодически лечившийся то от навязчивой идеи трахнуть свою падчерицу, то от
триппера и грибка, - уволился из фирмы, зарегистрировал кооператив, Дворцов отдал ему в аренду большие производственные
и конторские помещения и потихоньку сплавляет братцу досрочно списанное
оборудование, приборы, автомашины и обеспечивает дешевыми материалами и
выгодными заказами. Много толковых спецов перекочевали в этот кооператив, а
некоторые работают на два фронта. И уже ни для кого не было секретом, что
мудрое руководство новоиспеченной фирмой осуществляет не сексманьяк братец, а сам Павел Илларионыч. В свободное от основной работы время,
конечно... И никто не усматривал во всех этих деяниях преступного сговора, и кооператив уже демонстрирует превосходство
капиталистического способа производства над пока еще существующим. Так что
относительно несчастных пятаков Дворцов заправляет арапа для
отвода глаз.
6
Лукьянов посмотрел на часы. Время неумолимо приближалось к критической отметке. Белье скоро подсохнет, и Светлана вспомнит об утюге и связанном с ним муже.
- Что-то долго она, - по-своему понял его Цветочкин и
крикнул: - Люба, как там пельмени?
- Потерьпите еще минут десять. Варить поставила.
Щенок , словно уловив смысл диалога, радостно подпрыгнул и побежал на кухню. Вслед за ним потопала девочка.
- Как к тебе на новом месте относятся? - спросил Лукьянов.
- Ничего, Нормально. Гукасов каждую неделю приходит, вникает в дела.
- Это кто? Что-то знакомая фамилия!
- Замдиректора по науке. Ну, мужик тоже! На Новый год собирались, он там! Поет здорово! И все одну песню больше, раза три повторял: держись, геолог, крепись, геолог!.. Раньше в геологоразведке работал!.. Хочет докторскую сделать,и ему наша лаборатория нужна. Чтобы все выглядело по-современному - расчеты на компьютерах, кривые - на графопостроителях.
- Видел его! На последней конференции выступал. Не очень здорово! Когда молчит - выглядит умнее... Что-то вдруг в голову пришло: это правда, что ваш директор - Игнатов - всех коров, лошадей, хрюшек - и вообще все подсобное хозяйство скупил и сына превратил в фермера?
- Говорят, что есть что-то такое... Он еще и тридцать единиц техники как-будто приватизировал. Сейчас то ли комиссия какая-то у нас, то ли прокуратура... Но мне это не интересно. В свою работу вникаю.
- Пока вникаем, Витя, и
нас с говном прихватизируют...
Может, и приживется Цветочкин на новом месте. Если не появится в его лаборатории новая Оладьина! Да и не появится, с людьми все равно надо работать, интересоваться ими, любить, ругать, хвалить! А всего этого не умел Цветочкин, Да и вряд ли научился за эти три месяца. Кто-то верно подытожил: каждый стремится превысить уровень своей компетенции. Освоил человек работу - и заскучал! Хочет нового, а чего - пока и сам не знает. А в принципе глупо: любое дело, как атом, неисчерпаемо. К тому же служебный рост - особенно, переход в администраторы, - это неизбежная девальвация специалиста! Но об этом не хотелось говорить Лукьянову.Это значило, самому признаться, что как спец он гроша ломаного не стоит.
- Возвращайся к нам, - сказал он прямо. - Я уговорю
Дворцова! Он не любит принимать обратно беглецов, но я его уломаю!.. Только
если ты твердо решишь вернуться... И еще - это строго между нами - глухо! -
никому ни гу-гу... Я малое предприятие намерен открыть, свою команду подбираю,
и ты в ней будешь первой скрипкой. Я - дерижером. А эту фурию Оладьину не
только в солистки - уборщицей не возьмем!.. И будут тебя, Витек, окружать
только милые, умные, глубоко уважающие твои ум и талант люди вроде меня. Без
тебя эта затея не удастся. Ты будешь нашим мозговым центром. Пока к нам не
вернешься, я буду сидеть в засаде - готовить учредительные документы... А ты у
себя стоящих людей присматривай - потом завлечем их в наши сети, сплетенные из бабок.
Цветочкин оценил юмор, неожиданно по- детски, почти как его всех любящая дочка, рассмеялся.
- Я подумаю на эту тему, - сказал он, как всегда, помедлив. - Надо еще подождать. С месяц хотя бы.
Лукьянов посмотрел на часы - на окошечко с датой:
- Сегодня восемнадцатое. В двадцатых числах следующего месяца тебя жду. Позвони, а лучше сам приходи... Кое-какая база у нас уже есть: пара компьютеров, три кульмана, столы письменные. Ну и связи - деловые и половые.
В открытую форточку впорхнул воробей. Он сел на раму - грязная взъерошенная птичка на фоне бледно-голубого неба, - закачался, задумчиво оглядывая комнату! Улетел, а через минуту вернулся и снова осмотрел жилье, словно решая, поселиться или не поселиться здесь навсегда! А Лукьянову подумалось о родстве всего живого - людей, собак, воробьев, деревьев, - как их тянет друг к другу. Что никакая игрушка не заменит этой девочке собаку. И что мир дорог человеку не тем, что в нем существуют телевизор, холодильник и даже "жигули", а живые души, нуждающиеся в тепле. Хорошо, что он пришел к Цветочкину. Не так уж важно, вернется он или останется у геолога и певца Гукасова. Пусть поверит, что и прежние его коллеги нe имут зла против него, что о нем жалеют и ждут его возвращения, а от этого будет лучше тем, с кем Цветочкин работает сейчас.
Потом перешли в другую комнату, сели за стол, накрытый старой белой скатертью. Здесь стояли две детских кровати и по всему полу валялись детские книжки и большие пластмассовые игрушки! Пес попеременно пробовал их на вкус, чесал свои молочные зубы. В окне, за углом панельного дома напротив, из белой земли росли белые деревья - березы. Небо, заснеженная земля, березы - все было чистым, свежим и добрым!
Люба поставила на стол тарелку с крупными дымящимися пельменями. Запахло, луком, лавровым листом и перцем. Люба положила несколько пельменей на плоскую тарелку и отдала ее дочке. Та пошла и села за низкий детский столик в углу. Собака не отходила от нее ни на шаг. Цветочкин ловко сорвал со светлой бутылки "бескозырку" и неторопливо, стараясь не перелить, наполнил толстые граненые стаканчики.
- Давай, - сказал он, приподняв стакашек голубовато-белой
голой по локоть рукой и чуть скосив карие глазки, направленные на отсвечивающий
призывной искрой водочный мениск.
- А Люба? Подождем Любу.
Цветочкин осторожно поставил стаканчик на скатерть и позвал жену! Все же дома он был другим человеком - более свободным, благодушным каким-то. Это подчеркивалось и немного встрепанной прической и клетчатой рубашкой на выпуск, расстегнутой на белой безволосой груди. И он, по-видимому, себе нравился - то и дело косился налево, посматривал на себя в овальное зеркало на стене, растопыренной пятерней расправляя прямые темно-русые волосы. Лукьянова так подмывало назвать его вслух Аленьким Цветочком - эту кличку приклеили к нему, не напрягая свою фантазию, невзлюбившие его неизвестно за что женщины лаборатории. И Лукьянов подозревал за что: для Цветочкина они существовали как некие бесполые существа, имена и фамилии которых он постоянно путал. Похоже, они все для него были на одно лицо, и он воспринимал их обобщенно - как программисток. И не более!.. А какая женщина потерпит, чтобы в ней мужик видел только рабочую лошадь?...
В общем-то, в сравнение со своей женой Цветочкин выглядел безо всяких натяжек Аленьким Цветочком. На редкость бесцветная физиономия досталась его супруге, а, значит, и ему, Цветочкину. Молодое - ей, кажется, и тридцати не исполнялось - лицо, но смятое какое-то, серое. Головка маленькая для таких широких плеч, и прическа нелепая -короткие клочья плохо расчесанной соломы, торчащие над жиденькими бровками и прижатыми ушами. И редкостные по цвету глаза - совершенно белые, со зрачками, похожими на шляпку гвоздя! У этих глаз действительно не было ни дна, ни покрышки... Лукьянов долго напрягался и вспомнил: такие белые глаза он видел в детстве у одной бешеной лошади. Она подпускала к себе только одного человека - райисполкомовского конюха Хая. Остальных же - и людей, и лошадей - норовила укусить или лягнуть.
- Я водку не буду, - негодующе дернула Люба своими голыми, в просинь, плечами.
Цветочкин, сопя, открыл другую бутылку с надписью “портвейн лучший” на этикетке из оберточной бумаги. Ни орденов, ни медалей у этого ”лучшего”, но он и без наград, по-видимому, себе нравился, этот уроженец солнечной Армении и возвел себя на Доску почета.
Пока ждали Любу и открывали бутылки, пельмени перестали дымиться, подернулись сверку матовой скучной пленкой.
- Я холодные люблю, - заявила Люба и подвинула тарелку к себе. - А вам горячих принесу.
Лукьянов посмотрел ей вслед, когда она выходила. Широкие плечи, мощные бедра, и ноги белые, толстые, с буграми выше щиколоток. Хоть сейчас лепи с нее девушку с веслом или ударницу комтруда.
- А я знаю, зачем вы пришли, - сказала Люба, когда, наконец, выпили и успели проглотить по несколько пельменей.
Лукьянову уже не хотелось говорить на эту тему. От водки, от пельменей, от всей этой обстановки - девочки с собакой, вида на заснеженную березовую рощу под бледным небом - ему захотелось уйти от повседневных забот и превратить этот визит во встречу старых приятелей. Без обязательств, без ковыряния в прошлом.
- Вернуть его хотите,- продолжала Люба, с какой-то непонятной радостью. - А я его не пущу! Зачем это ему надо? Я и так из-за него тогда иззапереживалась.! Вы ведь его выжили? Выжили!
- Меня при всей этой истории не было, - дал справку Лукьянов.
В белых любиных глазах прошла какая-то тень. А потом зрачки заскакали с Лукьянова на Цветочкина, с Цветочкина - на Лукьянова.
- Я бы вас и на порог не пустила, если бы вы ему плохо делали, - сказала Люба, - Вы один только и порядочный во всем вашем коллективе! Ну и коллективчик! А эта старая дура... Что она из себя корчит? Старей поповской собаки и любовники еще за ней приезжают. Я ведь все знаю!
Лукьянов не изумился. Просто тихий Цветочкин, Аленький Цветочек, как-то сразу трансформировался в его глазах в некий новый, непохожий вроде бы на него образ... Да, Оладьину встречает кто-то на старой "волге" после работы, но зачем же из этого грязь разводить? Возражать, однако, не станем, пусть выложится основной докладчик.
Цветочкин виновато взглянул на Лукьянова и взялся за бутылку.
- Она же только болтать умеет. А работал бы за нее кто-то другой. И все у вас такие! - произнесла свой окончательный приговор домашняя прокурорша как результат негласного следствия .
- Да нет, - бормотнул Цветочкин.- Она не глупая. Работать умеет.
- Умеет! - перебила его Люба. - А что она умеет? Я же тебя знаю! За всех один тянешь, а потом в дураках остаешься. За себя постоять не умеешь. Нынче нахальство - второе счастье... Меня как-то начальник смены попробовал поучить, так я его прижала в угол и говорю: “Попробуй еще раз, так я тебя проучу, гад!..”
Люба засмеялась, перекатывая во рту пельмень, - и торжествующе и как бы пренебрежительно оглядела мужчин. Цветочкин засмеялся. И Лукьянов улыбнулся деревянно, представив себя на месте впресованного в стену любиного шефа... Она и Цветочкина так же, пожалуй, некогда в угол прижала: женись, а то… Но Цветочкин, похоже, своей удавкой доволен - и да блажен, кто верует...
- Ты не смотри, - сказал Цветочкин вдруг, - она у меня такая. Умная.
- Теперь он хоть домой человеком приходит, - продолжала выступать Люба. - А то к нему, когда у вас работал, не подступись, как овчарка! Я его почти не видела. Днем - работа, а вечером - диссертация. Денег больше, конечно, получал, но их всех не заработаешь. Перебьемся! Правда, Ниночка?
- Ага, - сказала Нина от своего персонального столика. И протянула тарелку:
- Нам с Мухтаром еще пельменей.
- Хорошая собака, - сказал Лукьянов.
- У нас другая была, - сказала Люба. - Дворняжка. Черненькая, ласковая. Два месяца жила, дети к ней привыкли. А тут эта подвернулась. Двух, что ли, держать?.. Пришлось Вите, бедному, положить щенка в рюкзак, в нем дырку сделали! Унес он рюкзак к реке и опустил его в воду. Потом переживал…
Открытие: Цветочкин в роли
есенинского хмурого хозяина.
- И Горький плакал, - сказал Лукьянов.
Была у него эта слабость: подавать свою мысль на контрастах.
- О чем? - уперев в Лукьянова шляпки гвоздей, спросила Люба.
- Когда слушал Есенина -
его "Песнь о собаке”: вышел хозяин хмурый, семерых всех поклал в
мешок...
Наступила пауза. Цветочкин, уперев взгляд в тарелку с пельменями, катал хлебный шарик. Лукьянов смотрел на девочку с собакой. Как две добрых свечки в углу…
Переживать, потом утопить, снова переживать - удобный алгоритм. Ради овчарки утопить дворняжку. Овчарку ради сенбернара. А кто из них ценней, овчарка или сенбернар? И какой он - сенбернар? Как в анекдоте: тонут физик и слесарь - кого надо спасать в первую очередь?..
- Вы что задумались? - прикрикнула Люба на Лукьянова. - Выпейте еще! За ваш здоровый коллектив.
- Не против, - сказал Лукьянов.
И когда выпили и закусили жестоко пересоленными грибами и снова приступили к пельменям, он сказал:
- Коллектив хороший. Вы напрасно на нас так обозлились.
- Я не на вас, - быстро сказала Люба. - А большинство у вас…
- Дайте мне договорить, - решительно оборвал ее Лукьянов.
Он давно не пил, и хмельная отрава, казалось, вошла в каждую клетку, и хотелось спорить. Не ради Любы - ей все равно ничего не докажешь, - а для Цветочкина - не плохого парня, живущего в мире формул и собственном королевстве кривых зеркал.
- Как вы можете судить о наших людях? - сказал Лукьянов.- Вы никогда с нами не работали. Просто они разные. Как мы, например, жующие в данный момент пельмени.
- И не дай Бог, с вами работать! - неестественно захохотала Люба, почти утопив свой нос в тарелке.
И затем уперлась в Лукьянова своим непонятным пустым взглядом, от которого его охватывало отчаяние. Хотелось одновременно скрыться, плюнув на все, или бросить в эту пустоту что-то такое.. А вот что - не знал. И поэтому он отвел глаза от Любы и стал говорить Цветочкину прописные истины скучными, казенными тезисами:
- Я ведь уже тебе, по-моему, говорил давно: не надо ждать, чтобы люди пришли к тебе, иди к ним сам. Ты же был руководитель, и они ждали от тебя...
- Ждали они! - сказала Люба с веселым ехидством.- Ждали, ничего не делали и все валили на него. А идти-то к ним зачем?.. Я с ним у вас на двух вечерах была: у Оладьиной тогда на восьмое марта! И еще раз потом в ресторане. Они же над Витей смеются. Он выпьет и ничего не слышит. А мне хоть бочку - я не опьянею. Все слыхала!
- А что конкретно? - спросил Лукьянов.
- Зачем это поднимать-то! Вообще и не ждите: я его к вам не отпущу!
Лукьянов смутно припоминал разговорчик с Цветочкиным о вечере у Оладьиной, Цветочкин что-то невнятно пробормотал, что жене не очень понравилось, что оставили ее одну, никто танцевать даже не пригласил. А сам Цветочкин в своей жизни не станцевал ни одного танца, даже будучи весьма нетрезвым... Вечер же удался на редкость: против обычного почти не говорили о работе и смеялись много, но конечно, не над Цветочкиным.
- Послушай женщину - и сделай наоборот, - сказал Лукьянов. - Будь мужчиной! Неужели ты не скучаешь о нас?
Цветочкин помялся, посопел, вращая пальцами стаканчик, налитый до половины, и сказал:
- Нет!.. Я ведь недолго у вас работал. Всего около трех лет. Не успел как-то привыкнуть. К тебе разве…
Ну, это он уж леща подпускал, сглаживал впечатление! Похоже, что всю лабораторию засунул в рюкзак с дыркой милосердия и снес к реке. И долго, долго дрожала...
- А о тебе хорошо вспоминают, - сказал Лукьянов, надеясь затронуть этого дуба за живое. - В общем-то, все тебя считают честным, трудолюбивым и по многим вещам просто незаменимым! Словом, хорошим русским парнем.
Он проризнес эти слова, как бы взятые из служебной характеристики, глядя Цветочкину в глаза, сказал тихо, но так, чтобы дошло. И, к удивлению своему, увидел, как коричневое яблоко цветочкинского левого, а потом и правого глаза заволокла пелена. Словно пошел осенний бесконечный дождь. Потом тряхнул своими круглыми плечами, точно сбрасывая с себя оцепенение, и вдруг горячо и страстно заговорил, наклонившись к Лукьянову:
- Вадим Петрович!.. Вадим... Ты правильно говоришь. Я простой. Бесхитростный. Я люблю работать. И могу кое-что. Я ведь всей душой, мне ни от кого ничего не надо. И я все, что мог, отдавал... Может быть, я и вернусь, но не сейчас. Подожди хотя бы месяц.
Даже Люба, кажется , была удивлена! Во всяком случае, она не стала возражать. Взяла тарелки и пошла на кухню за пельменями.
7
Провожать Лукьянова до
остановки пошли все - Цветочкин, Люба, Нина и Мухтар.
Вечерело.Погода изменилась
к худшему. Над сугробами по краям дороги острыми струями скользила поземка, над
крышами мерцал белый снежный туман. Все как бы сжалось, напряглось в ожидании
долгой сибирской ночи. Небо опустилось ниже, налилось угрюмой белизной,
навалилось своими краями на таежные сопки за рекой, и Лукьянову вдруг стало
зябко и неуютно от мысли, что можно оказаться ночью в этих горах, в лесу, без
огня и пищи. В хмельной голове засветились строки: “Дух бродяжий, ты все
реже, реже”…
- Ничего тут жить, - сказал Цветочкин.- Но ветер, влажность... Почти все время. Дети болеют.
Мухтар таскал Нину за полу, она уже раза два упала. Люба, одетая в старое неопрятное пальтишко и вязаную зеленую шапку, несердито ругала дочку и собаку. Потом пес оставил девочку и бросился к двум рослым собакам на пригорке. Те ждали его, расправив грудь и приподняв невозмутимые пролетарскиеморды. Однако Мухтар не подошел вплотную. Он остановился у подножья, вильнул хвостом и поздоровался. Собаки не ответили.
- Бездомные, - сказал Цветочкин. - Со всего города сюда сбегаются. Подальше от собачников.
- А сюда что, они не приезжают? - спросил Лукьянов.
Он уже думал о доме, о теплой встрече с женой, слышал ее приветственную речь: “Почему так долго, лентяй!.. Опять от тебя вадкой воняет. Раздевайся, мойся в ванной и иди гладить!..”
- Бывают, - сказал Цветочкин. - Но дети успевают прятать собак. У каждой есть свои шефы... Кормят, играют с ними.
Бездомные собаки учат молодое потомство ученых доброте. Но хватит ли собак для детей потомства?..
Лукьянов посмотрел
внимательно на снежные крыши, на ряды тихих замерзших окон. Из некоторых
свисали сетки с провизией. И, казалось, что это все тоже думает думу свою.
Мимо прошла женщина в синем спортивном костюме, с лыжами пoд мышкой и поздоровалась.
- Катается! - сказала Люба, презрительно посмотрев ей вслед. - Кандидат наук. А сыновья скоро бандитами станут. Вчера в подъезде у нас подожгли банку с какой-то гадостью, чуть всех не удушили.
- Муж от нее ушел, - сказал Цветочкин. - Преподавал в университете, там студентки, видно, приисмотрел себе... А ходили перед домом всегда под ручку, смеялась.
Зачем он это говорит? Искренне злорадствует? Или констатирует? Или просто заполняет паузу?..
Прежний Цветочкин и шагающий рядом в шапке пирожком, лоснящийся , сытый человек как-то не совмещались в представлении Лукьянова с его прежним образом.
Автобус разворачивался на остановке, и Лукьянов ускорил шаг.
- Не торопись, - сказал Цветочкин.- Пива сейчас возьмем, к нам вернемся. У меня камский лещ есть. Отец из дому осенью привез. Попьем с полчасика.
- Нет, спасибо, - сказал Лукьянов, - я пиво не пью. Светлана уже на взводе. Лучше вовремя капитулировать.
- Здорово она вас охомутала! - сказала Люба. На улице ее глаза были еще бездонней, чуть голубее снега. Последней руку в мягкой варежке подала Нина.
- Это правда? - спросил Лукьянов, *
- А что правда? - вопросом на вопрос ответила девочка.
Она бездумно моргала
карими глазенками и гладила по морде веселого Мухтара.
- Что ты всех любишь?
- Да, всех! - уверенно подтвердила она.
Теплая сентиментальная волна прошлась по сердцу Лукьянова, захотелось навсегдаь в себе это чувство. Все любят одного, а один - любит всех... Не к этому ли стремятся люди? Как просто, казалось бы. Но какое большое сердце нужно для этого иметь каждому! Стать Богочеловеком, Небожителем, неким Третьим человеком среди себе подобных, как об этом он читал в рукописи философского эссе или трактата, который уже второй десяток лет сочит из своего сердца его друг Диас Валеев. Из своей работы Диас не делал секрета, проверял свой замысел на других, и кто-то из товарищей по перу настучал о вольнодумце двадцатого столетия, и Диаса уже таскали и допрашивали гэбэшники в своей конторе, требовали показать черновики. А потом неведомо как пронюхали - знать, следили,- что трактат о Богочеловеке хранится в тайнике в надворном сарайчике, и сарай этот подожгли. Пустая фраза: рукописи не горят. Горят. Да еще как!.. Но автор жив, и пепел Клааса вечно будет жечь сердца людей...
- Эх, ты, - сказал он, испытывая душой приближение к чему-то непостижимому и глядя девочке в удивленные глаза, - голос будущего!..