Генератор идей

1

Было начало осени, первая, чистая ее пора. Теплые размытые тени, разбавленный белой дымкой воздух, желтые и редкие, как нечаянные мазки кистью, желтые пятна в листве. Ипатов подумал, что самое время сейчас в тайгу, на охоту, к костру на берегу речки - в Саяны лучше всего, в самую глушь, к мохнатым кедрам и молчаливым скалам, чтобы “не слышно шума городского”... Или хотя бы в баню, хорошую деревенскую баню с сухим паром, веником, квасом. И чтобы в предбаннике пахло сеном. Словом, надо заглянуть к теще - у нее все это есть: и деревня в тайге, и охота, и баня, и предбанник, и квас. От воспоминаний о бане у него даже грудь зазудела.

Ипатов шел в своем старом синем плаще, висевшем на нем колоколом, как ряса. Он тяжело ступал и смотрел в тротуар, мял сухие листья стоптанными ботинками допотопного образца и не опасался, что натолкнется на людей. Он и не думал об этом - привык, что ему везде уступают дорогу...

Смирнов сидел в своем сумрачном узком, как кишка, номере на двоих и укладывал в чемодан покупки - всякую детскую дребедень: игрушки, кофточки, колготки и еще что-то в коробках - всего этого и другого дефицита нигде, кроме Москвы, в стране почему-то не существовало. Тем более в Сибири, откуда можно качать все, ничего не давая взамен.

- Слушай, Анатолий Степаныч, ё-моё! - сказал Ипатов, с минуту понаблюдав за внеслужебными хлопотами главного инженера их объединения. -  Накурил, хоть топор вешай, да еще и универмагом воняет. А я в тайгу хочу!

- А больше никуда не хочешь? Так я могу послать... А я вот внуков обарахляю. Уже двоих намастрячили, а одевать их не во что. Идет работа... Ну, как у тебя там? Чем кончилось?

Ипатов открыл форточку, сел, налил из графина воды, выпил и поморщился.

- Не меняли, что ли, недели две? - сказал он, ткнув в графин коротким толстым пальцем. - Похоже, с головастиками… Нормально кончилось. Протокол разногласий сочинили, в печать отдали. Завтра - послезавтра договор подпишем, и свобода нас встретит радостно.. Домой рванем, Анатолий Степаныч, - к старухам, к внукам. В баню!

- Кого в баню?

Смирнов сгреб все барахло на столе в кучу, запихнув его в чемодан и хлопнул крышкой.

- Да все и вся! Устал от этих бюрократов, приемных, серьезной болтовни. Делом заниматься некогда! Уйти бы пасечником, слушать пчел, дышать медом, бродить по росе... А то одни в голове триоды, диоды, тиристоры, резисторы - где их достать? На все фонды, лимиты. И везде взяточники смотрят на тебя собачьими глазами: что ты им кинешь, чего пообещаешь.

Смирнов, невысокий,  сутулый, отнес чемодан к встроенному шкафу и отозвался оттуда, из фанерного пространства, как из-под земли:

- Зачем дело стало? Уходи в тайгу! С твоей бородой как раз бортничеством заняться.

- А меня только что за попа в автобусе пьяный принял. Пристал: отпусти грехи! Я ему: да я же ученый. Он снова: нет, ты батюшка! И на меня перекрестился... Говорю, как засвечу сейчас между глаз... Сразу поверил, что ученый. Простите, говорит, пожалуйста, прохвессо!

- Одного не пойму, - сказал Смирнов, - как это они повернули сразу на сто восемьдесят? Еще вчера не хотели договор подписывать.

- Не то... Они колебались. Не хватало маленькой гирьки на нашу чашку. Я ее подбросил сегодня. Ночью ее изготовил. Всего одна идея, но какая!.. У них аж глаза на лоб полезли. Кто-то даже взвизгнул: да это же, по крайней мере, Государственная! Пришлось мне поправить товарища: Ленинская, как пить дать.

- Рано пташечка запела... А что за идея?

- Простая, как все гениальное.

Ипатов начал распаляться. Он шумно запыхтел, завращал черными навыкат очами, сбросил с себя плащ, кинул его на койку, выхватил из портфеля лист бумаги и принялся авторучкой рисовать и быстро бормотать в бороду: “Было первоначально вот так. Потом мы предложили так... Они заколебались. И сегодня я им сказал: будет вот как! Они подняли лапки”.

- Понял? - спросил Ипатов, задумчиво рассматривая лист.

- Почти... Но ведь это принципиально новая вещь. А деньги, а время? Техзадание надо менять, согласовывать, утверждать... Потом проектные предложения, экономическое обоснование - новая тягомотина.

- За деньгами они не стоят - добавят, если понадобится. Время, правда, то же - два года.

И дело было не в одной его заново сгенерированной идее - нравилось ему это выражение,  применял он его к месту и не к месту и себя без ложной скромности так и называл:Генератор идей... Правда, наряду с генерацией самой этой идеи, Ипатову пришлось провести вслед за ее рождением не очень чистую, но проверенную многолетней практикой закулисную работу: кому-то одеть на плечи дубленку, другому положить в сейф полпуда копченой семги, третьему всучить магнитофон... А заму началиника главка по науке и новой технике, старому пройдохе и матерщиннику Владимиру Ивановичу Климухину, ярому оппоненту и опытному вымогателю, пообещать на шестядеситилетие подарить ружье и завести на “камазе” брус из Красноярска под строительство его дачи во Владимировской области, не далеко от города Кольчугино. Расстояние пустяковое, всего четыре тысячи верст... И Климухин из оппонента правратился в самого влиятельного и преданного апологета почти похороненного проекта. И это он вякнул в кульминационный момент дискуссии о Государственной премии... А не подмажешь - не поедешь, это еще далекие предки на Руси подметили. Приходится из-за московских взяточников разных рангов  и их аппетитов ходить по лезвию ножа - воровать ради любимого дела и отдавать украденное климухиным...

- И оплата поэтапно? Прогоришь же ты опять, Геннадий Федорыч!

- Контра ты, Анатолий Степаныч! Я всегда говорю: Смирнов - это контра, и если бы это была не НТР, а социальная революция - тебя бы давно поставили к стенке. И я бы лично... Но ты спокойно уходишь на пенсию.

- Через год, два месяца и восемь дней. Веду календарь. И молю Бога, чтобы до этого времени не сесть в тюрьму из-за такого авантюриста, как ты. Ни дня больше работать не буду... Но   ты рискуешь остаться без дела раньше меня.

Разговор шел, как всегда, в благодушном тоне: оба знали, хоть ори они разорись, каждый останется при своем мнении.

- Не беспокойся,- сказал Ипатов.- Мы тебя с почестями в богадельню отправим. И работу сделаем без тебя. А острог?..  Я ведь не ворую. И работаю не за страх, а за совесть.

Седой морщинистый Смирнов посмотрел на Ипатова молодыми смеющимися глазами:

- Иди ты в баню, Борода! Я же знаю, что пустым ты в министерство не пойдешь. Там секретарша с тобой без плитки шоколада или колготок, сунутых ей в накрашенную соску, разговаривать не станет.

Ипатов встал и прошелся по комнате два раза - туда-сюда, поглаживая живот - проверял, нет ли тревожного прирастания после целительного голодания?.. Остановился у окна и, глядя сквозь запотевшее стекло на кучу ящиков, сваленных у тыльной двери магазина, сказал:

- С этой установкой мы просветим землю на такую глубину и откроем такие богатства, что мир ахнет и падет на колени!.. Ты обедал?

Смирнов насмешливо кивал в такт быстрому бормотанью Ипатова своей аккуратной седой головой: мели, мол, Емеля...

- Обедал. А что? - сказал Смирнов.

- Да ничего. Жрать хочу! Слушай, перебирайся из этой кишки в мой полулюкс. Дежурная сказала, что подполковник, который вчера ко мне поселился, уехал.

Смирнов радостно, собрав все свое серое лицо в толстые складки, подозрительно хихикнул.

- Ты что? - спросил Ипатов.

- Не уехал, а сбежал в другой номер!.. Ты что, не знаешь, как храпишь? Я с тобой в прошлую командировку чуть с ума не сошел! Нарочно с вечера напивался, чтобы заснуть. Не помогало. Ты же как храпишь? Вот послушай. Сначала начинаешь тонко-тонко вот так... Потом возникает клокотание. Вот такое. Как уха в ведре над костром... А потом вдруг ни с того, ни с сего -  гром, камнепад. Ужас какой-то! И затем все с начала.

Ипатов хохотал.

- Ну и врешь же ты, Степаныч! Давай, валяй дальше!

- Вру?  Да ты дежурную спроси. Она говорит, что из-за тебя сама в холле всю ночь заснуть не могла. А подполковник вообще перепугался. Что это ты поднялся часа в три ночи и колбасу в темноте принялся лопать? Подполковник говорит, не меньше двух кило заглотил...Он голову под одеяло спрятал, чтобы не видеть этого чуда. И главное, без хлеба.

- Врет. Всего полкило съел. Ну, может, грамм восемьсот...  Я же в прошлом месяце две недели голодал, худел. А сейчас, естественно, аппетит. Тебя бы сожрал, будь ты помоложе и пожирней.

- Так у тебя же пузо больше прежнего в два счета вырастет. На кой хрен такие голодовки?

- Мое дело... Пойдешь или нет в столовую?

- Куда мне? Идите со Стуковым. Он с тобой, наверное, из института вернулся?

- Да я его и в глаза не видел! - сказал Ипатов. - Он что, прилетел?

- Конечно. С замом по снабжению, с Федей  Ямаевым. Их в министерство вызвали. Но сперва тебя хотел встретить, поехал в институт.

- Значит, разминулись... В каком он номере? Не знаешь. И администратору позвонить нельзя - у тебя телефона нет... Ну и главный инженер! Поселился в общежитии. Из экономии, что ли? Внучишкам на молочишко. Пойду к себе.

Уходя, уже в двери, Ипатов вдруг что-то вспомнил, остановился.

- Слушай, Анатолий Степаныч, это ты про меня мини-анекдот придумал? Борода - в Большом театре... Невозможно, мол, меня в театре представить?..

И, не дожидаясь оправданий, вышел.

2

При побеге нервный подполковник забыл в ванной комнате розовые подтяжки. Ипатов принял душ, похлопал себя перед зеркалом, встроенном в дверку шифоньера, по опавшему и какому-то печальному после голодовки волосатому брюху, оделся и отнес подтяжки дежурной по этажу.

- Вы ко мне никого по возможности не подселяйте, - сказал он ей. - Говорят, я зело храплю... Это я вам спать не давал?

- Нет, - стесняясь, сказала симпатичная и молодая еще дежурная. - Ту я утром сменила.

А не пригласить ли ее к себе на ночь, прикинул он, оценивая женщину своим цыганским оком. И она поняла его без слов - зарделась, как маков цвет. Но отложил приглашение на потом. Ограничился тем, что спросил номера телефона и комнаты Стукова. 

Ипатов прошел в свой номер и позвонил Стукову.  Тот, не поздоровавшись, сказал:

- Сейчас приду. Побриться надо.

Они оба были директорами - и Ипатов, и Стуков, - только Стуков - директором всего предприятия, а Ипатов - самого крупного его филиала. И значит, Ипатов находился у Стукова в прямом подчинении. Однако Ипатов иногда кричал, что это он сделал Стукова, что Стуков - это только руки, гандон надутый, а Ипатов - голова всему делу. Впрочем, Стуков и не возражал, охотно соглашался: так оно в общем-то и есть, умнее и сильнее Бороды не было в их фирме личности. Считалось, что Борода ходит не через двери, а сквозь стены. Начальник главка, заносчивый напыщенный старичок, от него прятался, когда он появлялся в министерстве, но Борода ухитрялся вызывать его на очную ставку к замминистра или даже к министру. И он добивался своего, потому что брался за невероятно сложные работы, от которых открещивались самые известные киты, а он делал их - весь в поту, разметая себе дорогу седеющей бородой, пугая людей цыганскими, с фанатичным блеском глазами. Для него, казалось, не существовало рангов. С крановщиками, экскаваторщиками, буровыми мастерами, токарями слесарями, радиомонтажницами, техниками и рядовыми инженерами он обходился по-отечески нежно, острил, веселил. Зато всем подчиненным высоких рангов и тем, кто давил на него сверху, и он считал - мешал делу, он не давал спуску. Ничего невозможного нет - наука и техника всемогущи, надо только хотеть и уметь. Не веришь - прочь с дороги, не мешай прогрессу! Скептики нужны отчасти, но если они мыслят и делают. А такие ретрограды, как старик Смирнов, считающие дни по карманному календарику до пенсиона и занимающие пост главного инженера предприятия, - это же правая рука директора Стукова! - такие старички, несмотря на их опыт и высокие моральные качества - чуткость, доброту, езду только на общественном транспорте - вредны и, по мнению Ипатова, должны честно освободить место. Он и Стукову внушил: никаких компромиссов! Их назначение в этом мире - делать и внедрять новейшую технику. И в этом движении нужно четко расставить акценты: этот человек все понимает - и поэтому он союзник, ему можно доверять и спрашивать с него, а этот - пессимист, демагог, и он навсегда останется скрытым саботажником. Пусть он уходит с переднего края НТР в тылы, в тихую заводь - и там барахтается, сопит, делая свое “от и до”. Стуков, сам максималист по натуре, к тому же молодой - всего тридцать шесть - и честолюбивый, соглашался с Ипатовым, и в министерстве и других ведомствах их в последние годы чаще всего видели вдвоем. Стуков набирался от Бороды мудрости, способности работать в режиме тарана и противокрепостных орудий.

Правда, после недавнего крупного провала, перенесенного Ипатовым по внедрению одной важной разработки на шахтах, в их отношениях наметилось охлаждение. Им обоим намылили шеи, обвинили в растранжиривании государственных средств, и начальник главка, любитель масштабных выражений, кричал, как внезапно разбуженный петух: “Страна не позволит пускать на ветер миллионы добытых потом и кровью на заводах и в шахтах народных рублей!..” И Ипатов с любопытством наблюдал, как красно вспыхивала под реденькой сединой плешь начальника, когда он кричал, и как она моментально бледнела, едва он закрывал рот. “Вы вот что, - сказал Борода, - вы это самое - не волнуйтесь. Я деньги стране верну с процентами. Вы лучше мне на завершение дела еще подкиньте раза в два больше”.

Старик вышел из себя, по-горняцки выматерился и закричал: “Вас бы под суд надо, судить показательно, всенародно. Ни копейки! Тему прикрыть! А с вами обоими я еще подумаю что сделать! Ротозей вы, Стуков, - идете на поводу у этого очковтирателя!..”

Ипатов вскочил с места, и было похоже, что он прыгнет сейчас через стол на розового старикашку. Он бешено завращал очами и закричал: “Я докажу вам, что она вертится! Вам нужны скорые победы. А помощь где, высоко сидящие, а также и стоящие руководители?.. Вам лично за что орден повесили на вашу широкую грудь, товарищ Лобов? Отвечаю: за внедрение системы, которая сгенерировалась вот в этой башке!..”

Все это было в конце прошлого года. А сейчас Ипатов лежал, сняв ботинки, поверх одеяла, сушил бороду после душа и листал трофейный, забытый нервным подполковником номер газеты “3а рубежом”.

В двери появился Стуков - выпяченная грудь, прямые плечи, квадратная физиономия, короткая толстая шея. Робот в синем костюме и красном галстуке. Но улыбка вполне человеческая - все желтые зубы от левого до правого уха выставлены на показ. Если об интеллекте судить по улыбке - довольно глупый парень. Но стоило ему убрать улыбку - и родился новый персонаж: хитрый и наблюдательный, недоверчивый и самолюбивый, умный и в чем-то ограниченный баловень судьбы, любимец министра, динамичный директор современного предприятия.

- Хорошо ты устроился, - сказал Стуков. - Даже телевизор есть.

- И холодильник. Но ни тем, ни другим не пользуюсь.

Ипатов посмотрел на свой выпуклый живот, завалился на бок, неловко сел и почесал одну ногу о другую.

- Кстати, можешь перебираться ко мне, - сказал Ипатов.

- Спасибо. Мне Смирнов красочно поведал.

- Он умеет! Он теперь всему свету раззвонит. Хорошо, не знает, что подполковник подтяжки впопыхах забыл.

- А что старику делать? Себя веселит и других. У тебя, в институте сказали, все нормально?

- А куда они денутся? Чувствуют нашу силу.

Ипатов нагнулся и стал одевать ботинки.

- Ну ты и оригинал! - сказал Стуков. - Вместо шнурков -  монтажный провод. Да еще и голубой! Если все твои гаврики додумаются до этого - снабженцы за голову схватятся: где такую уйму провода взять? Гибкого многожильного медного...

- Порвались шнурки, а купить забываю. Не до этого! Да и зарплата - кот наплакал. А у меня уже семеро по лавкам, Варька снова с пузом ходит... В кирзачах сюда ехать - тоже, говорят, не эстетично. Завтра зайду к министру в кабинет босиком - пусть персоналку предельную добавит, если тебе за меня похлопотать недосуг.

Они вышли из спальни в гостиную и сели в глубокие мягкие кресла у окна. Солнце садилось, небо над многоэтажными серыми блоками было окрашено в оранжевый теплый цвет. И все же чувствовалось, что лето надолго ушло вслед за перелетными птицами. Даже открытая форточка, казалось, дышала осенним паром - палым листом и бесконечными моросящими дождями.

- Чувствую, погорим мы опять, как шведы, - сказал Стуков.

Он ощупывал Ипатова маленькими, вкось поставленными светлыми и какими-то беспощадными глазами. Он, как и старик-начальник главка, ценил только успех; неудачников он презирал  или перешагивал их, чтобы вступить в союз с новой звездой, или вообще забывал - подвешивал, как он говорил, в воздусях, и лишенный всякой надежды пережить его неприязнь недавний кумир уходил в другую фирму или занимался на подхвате всякими второстепенными пустяками.

- Почему - опять? - спросил Ипатов.

Ответ он знал наперед, но не так-то легко Стукову перевести его в разряд неудачников, есть еще порох в пороховницах.

- Не делай хорошую мину, - сказал Стуков. - Оставили на шахте кучу... этого самого - хлама почти на полмиллиона. Сейчас мне чуть что - в глаза тычут, намекают, что авантюристов пложу.

- Пошли они!.. А ты молодой, но прогрессивно глупеешь. Приезжай ко мне - покажу, какой там хлам. Почти все работает. В ноябре можно звать комиссию - пусть принимают. Полста тысяч мне пожалели на окончание. Без них обошелся.

- Заливаешь, Борода! - оживился Стуков. - Ладно,  из Москвы - прямо к тебе, на шахту. Посмотрю, что ты там нагородил.

- Пора. Раньше ты от меня не вылезал. При счастье все дружатся с нами, при горе - нету тех друзей.

- Брось! Мы, бывает, ссоримся, но в главном-то за одно: движем новую технику. Единством борьба противоположностей. Нас же по-прежнему в министерстве считают сиамскими близнецами, произносят через тире: Стуков - Борода.

Они помолчали. Каждый измерял про себя объем недоверия и лицемерия, незаметно и неизвестно зачем выросшего между ними. Кто взлелеял этот поганый гриб? Чем дольше живешь - тем больше разочарований. И нет ничего печальней, чем девальвированная дружба.

- Слушай, есть хочу, как из пушки, - сказал Ипатов. - Сходим в столовую?

- Постой. Я уже Ямаева послал - он принесет и поесть, и выпить. Обмоем начало новой работы. Договор, можно сказать, у тебя в портфеле.

- Нет, схожу. Сухомятка после голодовки - плохо. Я опять две недели одну воду пил. Вообще режим нужен теперь. А я ем, как придется. Правда, не пью уж месяца три ни капли.

- Ну, пыли! Только побыстрей и сильно не нажирайся. Посидим потом. Где лучше?

- Да у меня, конечно. Здесь, видишь, и буфет есть с посудой.

3

Столовая, заставленная по стенам кадками с березками и фикусами, только что открылась после перерыва и была почти пустой. Ипатов взял на раздаче тарелку рассольника, два бифштекса с гречневой кашей и яйцом, селедку-иваси под зеленым луком, помидор, два стакана сока, посмотрел как сонно, словно больная, крутила ручку своей шарманки кассирша - было в ней пудов семь, не меньше - и понес, стараясь не расплескать рассольник на пластмассовом разносе к столам. Густой запах жареной и вареной пищи, пар, поднимающийся с кухонных плит и двухнедельное голодание кружили голову, и ему казалось, он не шел, а  плыл по теплым волнам к какому-то неясному берегу.

- Эй, батя! - остановил его густой, уверенный голос. - Садись со мной. Скучно мне, как в одиночке.

Ипатов взглянул на говорившего пронзительно и темно и молча поставил свой разнос на его стол. Ему вдруг показалось, что это сказано было именно о нем, Ипатове, ощущавшем в себе душную пустоту после разговора со Стуковым. Кроме того, ему понравился сразу этот странный мужик со стриженной коротко головой, грубым, но умным лицом и плечами, которые, наверное, легко поднимут лошадь.

- Выпьешь? - спросил мужик, когда Ипатов отнес разнос и вернулся с ложкой и вилкой.

- Нет. Пей один.

- Ты что, раскольник?

- Почти. Я по-мирскому - поп. Постился две недели.

- Да попы на Руси первыми пьяницами завсегда были!.. Давай за веру. Не бойся, я уборщице полтинник дал, чтобы хай не подымала.

- Спаси  Бог! - смиренно сказал отец Ипатий. - Благодарствуйте.

Он умел легко входить в роль.

Мужик недоверчиво, с прищуром. посмотрел на Ипатова, налил полстакана и поставил пол-литру под стол, не затыкая.

- Темнишь ты, - сказал он, понюхав стакан. - Ну да ладно. Будь здоров!

Ипатов хотел было перекреститься и мужика перекрестить, но посчитал, что это будет слишком. Мужик выпил и ткнул вилкой в огурец. Другой закуски перед ним не было. И стакан, и вилка, даже тарелка с огурцами казались миниатюрными по сравнению с его огромными кистями. Ипатов исподволь любовался им - он уважал в людях силу - и моральную, и физическую.

- А я, понимаешь, батя, из тюрьмы недавно вышел, - сообщил мужик, уперев в Ипатова пьяноватый набыченный  взгляд серых припухших глаз. - Три года от звонка до звонка... Ты в этом монастыре не бывал?

- Не довелось, сын мой.

Ипатов принялся есть. А если он ел, ему было не до разговоров. Кусал он по пол-ломтя хлеба за раз, и ложка ему явно была мала. Он двигал ею со скоростью челнока в ткацкой машине. Крошки застревали у него в бороде.

- Ты сколько не ел-то? - удивился бывший узник.

- Я сказал - две недели.

- Не похоже. Брюхо-то у тебя - слава Богу! Как на восьмом месяце. Не обижайся! Но аппетит у тебя - зверский. Может, примешь все же полстакана? Ради спасения моей души. Мне одному многовато будет. Я вторую уже приканчиваю. Решил я, батя, под забором умереть - и, значит, буду пить до победы!

- Ладно, лей! - сказал Ипатов.

Он уже понял, что от Стукова и Ямаева все равно не открутишься - заставят выпить. А раз так - лучше начать подготовку заранее. Когда звякнули стаканами и выпили, Ипатов подвинул к внезапному собутыльнику тарелку с селедкой и спросил:

- А почему именно под забором? Знамение было?

- Ты что, и правда - поп? Как называть тебя?

- Зови отец Ипатий.

- У тебя, конечно, борода, однако я тебя, чай, старше буду. Отцом не стану звать - батей. И то только за бороду... А зачем я свой век под забором думаю закончить - сейчас услышишь? Хочешь?

- Это дело добровольное. Только ты почему не закусываешь?

Ипатов уже покончил с одним бифштексом. Борода и усы у него окрасились вокруг рта яичным желтком.

- Противна мне еда. И водку употребляю через силу. До тюрьмы, можно сказать, не пил совсем. Э-эх!.. А сел я, слышь, из-за жены своей. И вот какое дело вышло-то - получилось. Я плотник. И столяр, конечно, любую мебель сделаю Но сызмальства, с отцом еще покойным, царство ему небесное, в деревнях избы рубил... Если все их в ряд, эти избы, поставить, то получится, батя, улица километров... Не знаю, сколько, врать не люблю, но километров порядочно. Дело это хорошее, чистое - людям новоселье дарить. Если не обдирать их, как липку. А я не жадничал, нам с женой и по-честному хватало. И была у меня жизнь - сплошной праздник. Почти в любом доме во всех деревнях вокруг - я желанный гость...

Ипатову вдруг представился зеленый счастливый край, застроенный этим плотником: одинаковые избы с черемуховыми палисадами, скворечнями над резными воротами, пахнет стружкой, пирогами, солеными груздями - и снова затосковал по бане, пасеке...

- Бани тоже рубил? - спросил Ипатов.

- А как же? Дом, сени, поветь, хлев, амбар, баню - целый микрорайон топором да вот этими ручками... Веришь, могу без подручных работать - так наловчился! Меня в лагере даже воры в законе уважали: он, говорят, законный мужик, потому что имеет в жизни твердую линию, как по отвесу...  Но однако, батя, есть судьба. Не может человек быть только счастливым, за все рано или поздно приходит расплата... Вот послушай! Жена у меня поварихой была в детдоме, и я при нем же плотничал. Квартирешка у нас была на две комнаты - тоже при детдоме. Хорошее место было. Детдом вроде как на хуторе стоял. В нем до большевиков помещик жил. Дом деревянный, с постройками, сад, речка и рядом - ореховая роща. Жена всегда рано вставала, часа в четыре, чтобы завтрак ребятишкам вовремя сварганить. Она у меня проворная такая, быстрая, с лица румяная, свежая и хоть росточком небольшая, но все при ней - что тут, что там. И моложе меня на двенадцать лет. Ни один мужик, бывало, ее не пропустит - обязательно глазом пощупает. Я и сам к ней за восемнадцать лет жизни привыкнуть не мог. Что ни год - лучше становится! Бывало, гляжу на нее, как на икону, говорю глупости, целую и на руках ношу по избе...

Плотник со скрипом провел огромной ладонью по лицу, передохнул и нагнулся под стол.

- Постой, там еще помаленьку осталось. Потом доскажу.

Когда наливал, рука у него чуть заметно дрожала. Выпил, ткнул вилкой в селедку и забыл закусить. Было почему-то особенно грустно видеть его длинные белесые, как у ребенка, ресницы, казалось, увлажненные недавними слезами.

- Тебе, может, и наплевать на меня, батя, но ты слушай. Должен же я кому-то рассказать, за что погибаю?.. Она в то утро тоже рано встала. Но лето было, июль, светло. Коров еще, помню, прогнали, потом на телеге кто-то проехал. Летом в детдоме у меня много работы было, ремонт делал. Дай, думаю, встану пораньше, раз не спится, - полы в подсобке успею перестелить, малярам, глядишь, фронт работ будет. Стакан парного молока выпил и в сенях, в кладовке, инструмент стал подбирать. Смотрю, стамески и клещей в ящике нет. То ли, думаю, сынишка их утащил, то ли Фросе зачем понадобились? Пойду к ней - спрошу.

На кухню детдомовскую надо было двор пересечь. Вышел я на улицу - а утро!.. На всю жизнь запомнил. Солнце невысоко еще поднялось, по земле парок, будто она дышит во сне, и лужайка чуть седая от росы. Птицы где-то в саду интернатском щебечут. И воздух пьяный - дыши не надышишься. Прямо рай земной!

Ну, зашел это я на кухню, прохожу через коридорчик - в нем лампочка горит, тихо. Открываю дверь в раздаточную… и обомлел. Поверишь, на полу, на подстилке, на пустых мешках, лежит моя Фрося - голова на бок, глаза закрыты, губы чуть улыбаются,и коленки врозь. И между ними  - инспектор из районе жопу мне голую показывает, штаны на пятки сдвинуты. А у меня в руке - топор острый, как бритва. Мог бы я их тогда... Но не стал почему-то, хотя голова и отключилась, считай. Схватил я этого инспектора за шиворот, снял его, дал пинка под сраку, он в коридор вылетел, штаны подтянул и удрал мигом. Шкет, тридцати еще не было, от страха в штаны, чай, наложил. Он и на суде трясся, боялся на меня и на людей глядеть.

А с ней?.. Нет, убивать я ее не стал, у меня рука на свинью смолоду не подымалась, других колоть приглашал. Но я ей топорище между ног воткнул и малость сладкое место повредил. И веревкой, как сидорову козу, отстегал... Вне себя, батя, был. А ты что бы на моем месте сделал?.. Судья потом допытывался: зачем, мол, измывался? Но ей что?..  У нее все зажило, за другого, пока в тюрьме сидел, выскочила... А мне, скажи, как дальше жить?  Я ведь, веришь, чистый мужик был, ни с кем никогда, хоть, бывало, в другой деревне дом рубишь - пристают одинокие бабы, которые уж и забыли, как с мужиком спать. Вдеревне мужиков сперва война истребила, а потом - самогон и денатурат...  Но я знаю, в этом деле касательно чужих баб, как в воровстве, - дашь себе потачку, потом не остановишься... И вот, батя, не стало у меня души. Вытоптана острыми копытами, как зеленый луг...  Она в тюрьму ко мне приезжала четыре раза. Я у нее и прощения просил, говорил: давай сначала начнем, все забуду... Она ни в какую! Говорит, я тебя человеком считала, а ты зверем оказался. На суде тебя простила, а сердцем простить не могу... Да я и сам себя не пойму; люблю ее, жалею, а ночью иногда вдруг подступит тоска и начинаю каяться: зачем я их тогда обоих не зарубил?.. А сам бы повесился... И крышка - никаких мук! С другой стороны - детей бы сиротами оставил - и своих двоих, и у этого сморчка, который ее, созналась, языком своим в кладовку заманил.

Подошла старая уборщица в замызганном белом халате, посмотрела на них осуждающе, нагнулась и унесла из-под стола пустую бутылку.

- Вот и думаю я, батя, загубить себя вином, - сказал плотник. - Я ить не смогу ее забыть. Один совсем сделался: ни жены, ни детей. Все мое барахло - инструмент столярный да плотницкий.

- Брось! - твердо сказал Ипатов. Водка разгорячила его мозг. - Ты мужик, а не бабий обносок?.. На фронте был?

- Захватил два года. Почитай, все время на передовой. Восточную Пруссию, Польшу прошел. В атаки сколь раз ходил. В окружение попадал. И ни разу даже не царапнуло, до сорока семи лет везло.

- И один раз не повезло - готов всех рубить и вешаться? Жена твоя права: человек всегда должен оставаться человеком. Иного не дано! Выбрось дурь из головы, как пустую бутылку, остановись и работай. Никогда не поздно начать. Мне уж тоже не мало - под полста,  и людских судеб через меня прошло - не счесть.

Плотник сидел, слегка набычив стриженую под машинку голову и не моргая смотрел в лицо Ипатову серыми раскаленными глазами

.             За откровенность надо платить откровенностью. Нужен пример из своей жизни, и Ипатов выплеснул из себя то, о чем многие знали, но о чем он сам не любил говорить.

- У меня, думаешь, тоже все гладко было? - сказал он. - Я в такое влип, что вся моя предыдущая личная жизнь, как мыльный пузырь, лопнула. Шесть лет назад я с весны до осени работал со своей экспедицией в Сибири, в тайге.

- Ты же попом назвался, - сказал плотник.

- Что ты, не понял? Пошутил.

- А кто же ты тогда?

- Как тебе сказать? Я - генератор идей.

- Чо, чо?

- Ученый. Генерирую мысли, идеи, а другие их берут в работу и делают приборы. Эти приборы - геодезические - помогают находить в земле руду, металлы.

- Выходит, шибко грамотный? - плотник вздохнул и в глазах у него что-то погасло. - Вы, интеллигенция, все объяснить умеете. Этот инспектор тоже на суде плел всякую всячину. Я, говорит, почувствовал странное, неодолимое влечение к этой простой, обаятельной поварихе. Нет по честному признать: я - кобель.

- Ты, слушай, этих аналогий не проводи! - со сдержанной яростью сказал Ипатов. - Сам раскис хуже всякого интеллигента! Я тебя слушал? - Слушал. Не хочешь по-хорошему - я ухожу. И за водку тебе заплачу.

- Да ты чо взбеленился? - плотник покраснел и на лбу у него выступил пот. - Прости. К слову пришлось... Рассказывай, не обижайся.

- Человек - прежде всего направленная, контролирующая чувства и поступки мысль, - туманно, непривычно даже для себя самого сказал Ипатов. - А слово - тоже поступок. Без ножа зарезал - значит, обидел необдуманным словом или злым делом.

- Ну и что у тебя было-то?

- А очень банальная история... Все лето - в тайге, в деревушке, живем то в палатке, то в избе. Приятель у меня появился - егерь. Пчел разводит, мед гонит, браконьеров штрафует. Рыбы мы с ним половили в таежных реках на спиннинги - прелесть. Таймень, хариус, нельма, сиг... А как-то в выходной он у себя дома пирушку устроил - пятьдесят ему стукнуло. Ну и пристала там ко мне одна девка - лет девятнадцать-двадцать. Не девка, вообще-то, - пацан у нее годовалый был. До сих пор не знаю точно - нагулянный или от мужа. Не регистрировалась, во всяком случае. И ушел с ней я по пьянке на сеновал. Потом еще по ночам встречались, в этом смысле она была бабой сладкой. Днем я ее за два месяца раза два видел - и то мельком. Ничего так - румяная, молодая, свеженькая. Пахло всегда от нее хорошо - хвоей и мятой... В сентябре мы работу закончили - уехали в город. Я и думать о ней забыл... Вдруг в декабре на работу от егеря письмо приходит: Варька от тебя рожать собирается. Но ты не беспокойся: она жаловаться никуда не побежит...

  Я подумал - разыгрывает. Он зубоскал, от его шуток вся деревня покатывалась. В пятницу взял ружье, сел на машину и поехал к нему. Решил отдохнуть, триста с лишним километров от города надо ехать. В снегу машина несколько раз застревала, трактор километров пять нас по тайге тащил. Добрались в субботу утром. Егерь говорит: какие шутки? Точно родить будет.       Попросил пригласить ее. Сомнений никаких: быть новому человеку месяца через четыре... У тебя, ей говорю, голова есть? А у тебя что, одна борода?.. Бойкая на язык!.. Ты же знала, говорю,что я женат, двое детей взрослых, что я старше тебя на двадцать два года… А твое какое дело? Не тебе родить. Не бойся - мои ребята вырастут. Мать с отцом пока помогут. Может, умный родится вроде тебя - генератор идеи. Пойдем, говорит, к нам, нечего чужих людей стеснять... Пошел, а что делать? Выпили. Отец ее говорит: наше ремесло мужское: сгреб - и в сугроб. Дают - бери, раз подфартило. Баба прежде всего должна башку иметь... Мать головой кивает, косыночкой слезу смахивает. Варька смеется. Рассмотрел: красивая, чертовка! И ничего не боится. Мне такие нравятся. Пацан у нее первый славный, ласковый! Бороду мне гладит... Пошел снова с ней спать. А весной она родила...

 Жене я сказал: был грех, надо помогать. Стал посылать по тридцать рублей в месяц. И ездил иногда, разок в месяц - в два. Но жизнь, конечно, дома расклеилась. Жена на меня несет - она учительница, моралистка несусветная, - детей против меня настраивает. А пацан родился чудесный? Моя копия. Когда года полтора ему исполнилось, я привез его из деревни к себе. Думаю, привыкнут, полюбят, поймут... Дочери было тогда почти двадцать, в институте училась. Сын десятый заканчивал. Жена за малышом ухаживала, но вижу - с раздражением, не от души. Дочь вообще на него брезгливо смотрит. Один сын сразу к нему привязался, даже уроки забросил. Играет, целует, на улицу водит гулять. Осточертели мне эти мытарства: собрал семейный совет и сказал: вы, ребята, уже взрослые, а малышу - он тоже на стуле сидел за столом, слушал - нужен отец. Посмотрите на парня: разве можно его бросить?.. А он сидит спокойно: на всех по очереди смотрит... Взял я на следующий день отпуск, забрал малыша, скидал что попало под руку в чемодан - и уехал в деревню. Потом в город с Варькой переехали. Жили, где попало два года, пока новую квартиру не получил. Через год девчонка родилась. Скоро еще кто-то на свет вылупится...

А этим летом всех детей свел, помирил. Вместе отдыхать ездили. Посадил их на катер - он у меня большой - и месяц проездили по реке: я, дочь старшая с мужем и с ребенком - я дед уже, - Варя, трое моих и ее колорадских жуков...

Жене моей первой, правда, не повезло. Вышла замуж, а он запойный. Полгода пожили, не пил. Потом на две недели зарядил. Не то депрессия, не то белая горячка - повесился...

- К месту сказал: моя планида, - вздохнул плотник. - Только я вешаться не стану. Сдохну под забором.

- Слушай, заткнись! - рыкнул Борода угрожающе. - Рабочий человек, соль земли русской - и распустил нюни! Оступился раз - остановись. Ты видишь: я все начал снова.

- Ты человек легкомысленный. Связался с кем попало, заделал, семью бросил, молодую взял - это, батя, от распутства натуры. А я - чистый.

Ипатов дернул себя за бороду, усмехнулся.

- Ты считаешь, я не верно поступил?

- А ты думаешь - благородно? Посмотри, сколь несчастных образовалось: твоя жена, дочь, сын - они тебя, может, и простили, а не уважают... И молодая твоя - думаешь, ей сладко жить со старым пузатым? Да и тот, может, из-за тебя в петлю полез...

Подошла уборщица с мокрой тряпкой в руке.

- Вы что расселись? Поели - идите. Видите, народ прибывает. Вы бичуете, а они с работы - есть хотят.

Ипатов коротко хохотнул: в автобусе - поп, в столовой - бич. Кто же я, в конце концов?

- На еще полтинник, старая, - сказал плотник. - Дай поговорить с хорошим человеком.

Уборщица взяла  деньги с обиженной миной и ушла.

- Мне, действительно, надо идти, - сказал Ипатов. - Ждут... Ты работать любишь?

- А что мне еще любить? Когда инструмент в руке - вроде бы все забываю. От одного духа древесного пьянею. Иногда думаю: в деревяшке души поболе, чем в ином человеке.

- Тогда вот что: бросай все это - пьянство, мечту о подзаборной кончине - и приезжай ко мне, в Сибирь. Мне плотники нужны. Подъемные оплачу, комнату дам для начала. К водке сильно привык? Можешь бросить?

- А ну ее! Через силу в себя загоняю... Подумать бы надо.

Ипатов достал из внутреннего кармана помятого своего черного пиджака красный блокнот - и быстро стал писать. Вырвал бумажку. Плотник прочел ее, держа на отлете, щурясь:

- Директор филиала. Ух ты? Это ты - директор?.. А чо мне? Я человек холостой, через месяц встречай. Здесь-то я случайно. Сестра попросила приехать - дачу одному тузу построить, пока я на работу не поступил. Как закончу, расчет получу - и к вам. Мое слово верное, никого в жизни не обманул.

- Тогда давай и твой адрес... И простите, пожалуйста! Не забудьте паспорт и трудовую книжку. Сибирячек у нас - на любой вкус. Они ждут тебя!..

Теперь это был его персональный, Ипатова, юмор. И тем веселее ему самому, если другие его воспринимают всерьез.

4

- Ты куда запропастился? - вздернул квадратную голову Стуков.

Уши у него были красные - значит, успел дернуть.

Они все - Стуков, Смирнов, Ямаев - сидели за письменным столом, вынесенным на середину комнаты, болотистые шторы на окне были задернуты. Телевизор включен, но звук снят - слышится чуть внятное бормотание. Бутылка коньяка уже наполовину выпита, у большой красной рыбы не хватает значительной части, начиная с хвоста. Пахнет лимоном, яблоками, сигаретным дымом.

- Он все ест, не может остановиться после голодовки, - ответил за Ипатова Смирнов. - От него военные бегут. А официантки не разбежались?

- Пусть ест на здоровье, - сказал рыжеватый снабженец Ямаев, брат знаменитого в родном городе артиста театра музкомедии. Правда, сам Ямаев таланта брата не признавал и по пьянке постоянно доказывал ему, что обладает редким по силе и тембру баритоном. - Я видишь - с собой дары Севера прихватил. Рыбка - язык проглотишь.

- Посмотрим, что ты отсюда прихватишь, - сухо сказал Стуков, и наступила траурная пауза.

Все знали, что Стуков готовил почву к замене Ямаева. Около двух лет назад он сам горячо уговаривал Ямаева стать своим замом, тот не устоял, сдал передовой проектно-конструкторский отдел главному конструктору, бывшем при нем правой рукой, и ушел, как он сам теперь говорил, в “доставалы”. И оказалось, что одел шапку не по Сеньке и не оправдал надежд директора. Хотя сам Стуков стал директором во многом благодаря Ямаеву, бывшему на момент, когда в партийных комитетах решался вопрос, кому стать директором после скоропостижной смерти предыдущего, секретарем партбюро объединения. И Ямаев не вылезал из кабинетов партийных боссов и министерских вершителей судеб, чтобы возвести Стукова на престол.

- Посмотрим, - сказал Ямаев, уперев синие глаза в стол. - А что ты от меня хочешь?

Ямаев вздернул голову, выставил ее вперед гордым подбородком и сжал в руке граненый стакан, как “лимонку”.

- Немногого, - сказал Стуков. - Бесперебойного обеспечения производства материальными ресурсами. И еще: нормальной работы транспорта.

- А ну вас, - перебил их Ипатов. - Началось!..  Я здесь хозяин. Сами пьют, а мне? Наливайте! Я сейчас с мужиком хорошим поговорил, с плотником, ко мне приедет работать. Рука - больше этой тарелки.

Ямаев, подрагивая ноздрями красивого носа, - вообще он был мужчиной неброской, но истинно русской красоты, - разлил по рюмкам коньяк, по стаканам - газировку. А лицо у него было хмурым, как у кинозлодея, угощающего близких ядом. И желваки вздрагивали на немного впалых щеках. Он часто бывал таким - напруженным, агрессивным, состоящим из одних нервов и готовым в любой момент ринуться в схватку.

- 3а тобой слово, Борода, - сказал Стуков. - За хлеб? Это же твой традиционный тост.

- Да, за хлеб! В детстве мне его не хватало. Детей в семье было восемь вот таких ртов, и отец внушал нам: “Доедайте каждую крошку!..” В войну я ел лебеду и пухнул от голода. После института работал в геологоразведке и как-то в тундре мне пришлось заблудиться. И как я тогда хотел хлеба!.. И вообще в экспедициях, в тайге, когда грызешь сухари, о чем вспоминаешь прежде всего? - О куске свежего, пахучего хлеба.

Выпили и разобрали по ломтику лимона.

- А почему ты по ночам не хлеб, а колбасу пожираешь? - спросил Смирнов.

- Ну, Сергей Алексеич, и ехидный же ты старикашка! - сказах Ипатов. - Она же до утра могла испортиться. А хлеб я с вечера съел.

- Да ты, говорят, с собой всегда сухари носишь, - сказал Смирнов. - Не доешь кусок - и в карман его, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не выбросил.

- Не идет колбаса с сухарями. А чо, плохо хлебом дорожить? Ты на войне был?

Об этой странности Бороды тоже многие знали: чуть попало - начнет допрашивать, воевал ли человек. И хотя ему давно было известно, что Смирнов оказался на фронте почти с первого дня войны, он не изменил своей привычке. Его с юности - а, может, и с детства - мучило: почему он опоздал родиться всего на год? Появись он на свет годом раньше - воевал бы вместе с отцом. И это тоже сохранилось с тех пор, запало, как мечта, с военного плаката: два солдата - старый с усами и молоденький, очень похожий на старого, - идут, сдвинув брови, в штыковую атаку. И будь они вот так же рядом, Ипатов не дал бы погибнуть отцу, закрыл бы его своей грудью. А то, что он вернулся бы с войны Героем Советского Союза, у него не вызывало никаких сомнений.

- Ты, Борода, разыграть меня собираешься? - бойко прищурился Смирнов. - А я и не воевал. Работал в передвижных артмастерских. От бомбежек, правда, прятался, под обстрел попадал. А так жил, как король: в личном распоряжении мотоцикл М-72, всегда сыт и нос в табаке. Спирт - тоже не проблема. Я домой трофеев не привез, а канистру спирта литров на десять. Всю родню и знакомых укатал на двое суток. Правда, сам уже тогда не пил - язва откуда-то взялась. Из-за нее попал в первую демобилизацию... А ну ее к черту - войну? Давайте за мир? Что ты, Ямаев, заснул? Наливай!

Федор Ямаев встряхнул плечами - он и верно ушел в тяжкую думу, - разлил, чокнулись, выпили, и Ипатов целеустремленно набросился на рыбу.

- Через две минуты её но стало, - предупредил Смирнов, и каждый, как по команде, ухватил себе по куску. Кроме Ямаева: он продемонстрировал полное безразличие к дару Севера - там, мол, наелся и строганины, и оленятины. Он сосал лимон и думал о будущем - о недалеком в общем-то, потому что три дня назад он после бурного разговора наедине в директорском кабинете написал заявление об освобождении его от должности зама Стукова. И ушел, грохнув дверью.

- Слушайте, - сказал Ипатов, смахнув с бороды блестки чешуи. - Чо, так и будем сидеть? Мне это не нравится. Во-первых, форточку откроем или окна целиком. Пусть осенью пахнет, а не табаком. Во-вторых, Ямаев, снабженец ты или не снабженец? Сможешь сейчас гармонь достать?..  Или хотя бы гитару, или балалайку?

- А тромбон тебе не надо? - грустно спросил Ямаев.

Прямые светло-рыжие, с проседью, волосы падали ему на лоб, и он казался опасным. В молодости был отчаянным драчуном и лупил сверстников нещадно. А когда после механического цеха служил на ремонтном судне старшиной второй статьи во Владивостоке, поучаствовал в групповой драке и угодил на полтора года в штрафбат. На суде крепко пострадавший мичман сказал, указав на Ямаева:”А этот бил как фашист...”

- Где ему! - сказал Стуков, глянув на Ямаева, как сквозь стекло. - Нет у меня зама. Он и фонды-то выделенные реализовать не может. А ты - гармонь?.. Не закроешь ведь, Федор Василич, этого дефицита, скажи сразу.

Ямаев резко отбросил ладонью волосы назад, побледнел, как полотно, и стукнул кулаком по столу.

- Легче, Федор, - сказал Смирнов, - бутылку уронишь - что пить станем?

- Спорим, что достану и гармонь, и гитару! - сквозь зубы, выдвинув вперед крупную голову, сказал Ямаев.

Синие глаза у него округлились, вырываясь, как картечь, из орбит.

- В конце первого квартала следующего года? - тоже почему-то побледнев, спросил Стуков. - И то не сам, а Волгина пошлешь со спиртом в тридевятое царство.

- Спорим, что через час здесь будут и гармонь, и гитара. Или балалайка. Без балды!

- Хорошо, - сказал Стуков. - Только так: гармонь - обязательно, а балалайка или гитара - на твое усмотрение.

- Да бросьте вы, ребята! - закрякал Ипатов. - Я пошутил.

- Ты-то пошутил, - сказал Ямаев, раздувая ноздри, - а Стуков шутить не любит. Сам тебя уговорит занять должность, выручить, пообещает помочь. Потом же тебя вымажет густым говнецом с ног до головы и подсунет белый листок одиннадцатого формата: пиши, мол, по собственному.

- Е-мое, хватит вам, - сказал Борода. - Мы же договор хотели обмыть, а не лаяться!

Ему было чего-то стыдно, он даже рыбу перестал есть.

- Короче, - упрямо сказал Стуков, - спорим или нет? На бутылку пятизвездочного.

Ямаев уперся ладонями в стол, шумно встал, поправил галстук и, широко шагая, чуть сутулясь, вышел.

- Трепло, - сказал Стуков. - Увидите, ни черта не достанет.

- Он самолюбив, конечно, излишне, - сказал Смирнов, - но мужик честный. Ты его замордовал до крайности.

- Тем, что справедливо требую? Не для себя же - на дачу или ремонт квартиры. А на производство и науку. Пусть обеспечит - и никаких нареканий.

- Ну ты же знаешь, как у нас науку снабжают, - сказал Смирнов. - И не только в этом дело. Посмотрим, сколько изменений в течение одного только месяца в техдокументацию дается.  Ужас! Никакой снабженец не справится. На складе полно подходящих комплектующих, а разработчик обязательно сунет в спецификацию такое, что еще промышленность и не производит. Лишь бы самое новое.

- А ты как думал?! - закричал Борода. - Мы же новую аппаратуру делаем! Не заложи мы новую элементную базу в прибор - не успеем его сделать, как он уже морально устареет. В электронике все меняется быстрей, чем в быту - моды. Японцы вон  электронные микроэлементы в океане делают, чтобы в них ни пылики! А у нас в самых чистых цехах грязней, чем в их сортирах!

- Гляди ты! - сказал Стуков. - Борода, о модах заговорил. А сам ходит в допотопных ботинках и шнурует их - ха-ха-ха! -  шнурует их, Анатолий Степаныч, знаете чем? Монтажным проводом марки ПХВ!

- Чо привязался? - сказал Ипатов. - Разве в шнурках смысл жизни? Ты только послушай, какую идею я сгенерировал сегодня ночью. Без этого бы договор не подписали никогда. Дай объясню.

- Не надо, - сказал Стуков. - Не терплю, когда меня начинают дурачить. Идея хорошая - ничего не скажешь. Только не твоя она.

- То есть? - обиделся Борода.

- А ты не помнишь?- Стуков набычил голову и икнул. У него начиналась, как всегда, после трех рюмок изжога, и он то и дело подавлял отрыжку, наклоняя голову и набычивая шею. А по утрам пил соду, но и это мало помогало.

- А мне Анатолий Степаныч до тебя только два слова сказал о твоей идее - и я вспомнил. Помнишь, я весной к тебе приезжал?

- Ну?

- И Пятков тебя и меня убеждал, что именно так надо делать, как ты сейчас “сгенерировал”. А ты упирался, орал, что это чушь.  Вот поедем к тебе - спросим Пяткова.

- Не спросишь, - сказал Ипатов. - Нет Пяткова.

- А где он? Умер, что ли?

- На длинный рубль потянуло - подался на Север.

- Узнаю твою методу, - сказал Стуков, суживая беспощадные свои глаза. - Выжать из человека полезное для себя - и выжить потом, чтобы все одному тебе досталось.

Ипатов насторожился: прежде, по крайней мере, в присутствии Смирнова, Стуков бы этого не сказал... Ветер, что ли, переменился, и флюгер в башке Стукова указывает хозяину выгодный галс ?

- Чо ты, пьяный? - сказал Ипатов. - Никто его не выживал - сам уволился.

- Так ты же ему квартиру не давал, - вмешался Смирнов. - Когда переманивал к себе, пообещал обеспечить через полгода. А он на тебя около трех лет пахал, и ты его за нос водил. И в конце брякнул: не нравится - уходи! Он сам мне сказал...

- А он же - золотая голова! Всю теоретическую часть на себе вез, - сказал Стуков. - Я такого добросовестного и скромного в жизни не встречал. Ни одной новинки не пропустит - прочитает от корки до корки. У него даже дневная норма была: прочитать не меньше тридцати страниц книжки по специальности. В форме себя держал, как хоккеист высшей лиги. А ты, Ипатов, такими разбрасываешься? По-свински.

- У меня сейчас двое есть - парни посильнее Пяткова, - сказал Ипатов.

- Тоже выгонишь, когда тема подойдет к концу. Я же тебя насквозь изучил. Сначала на одном Пяткове в рай ехал, теперь двух  ишаков запряг.

Ипатов знал эту черту Стукова: выпьет - и ударится в критику всех и вся. Однако раньше Ипатова он обходил. И сейчас надо дать немедленный отпор, чтобы впредь неповадно было.

- Знаешь, - сказал Ипатов, - очернить всякого можно. На тебя тоже несут: все изобретения делаешь в соавторстве. Потому что сам выдумать ничего не можешь.

- Ну, заваривается история в духе ссоры Ивана Иваныча с Иваном Никифоровичем, - сказал Смирнов. - Вы ведь молодые еще: о бабах бы лучше. Сошлись два гиганта мысли - и слушай их!

- 0 бабах мы на работе, - сказал Стуков. - Я знаю давно, что так болтают. И что ты этому веришь, Геннадий Федорыч... Но все происходит иначе. Ко мне приходят советоваться: вот, мол, новая мыслишка появилась, пройдет ли она как изобретение?.. Я вношу свои поправки. Существенные. Без них бы изобретения не было. И у людей есть совесть: они включает меня соавтором.

- Совесть! - Ипатов усмехнулся и стал сосать рыбную кость. - А не в порядке подхалимажа к тебе приходят? Потом что ты председатель научно-технического совет и  мимо тебя не проскочишь. Запорешь любого - и мама не чешись! А жаловаться некому.

- Ты же, - упрямо сказал Стуков, снова переходя в наступление, - все обставляешь так. С тобой советуются, делятся, ты говоришь, что все это сырое, надо обдумать, а сам подключаешь своего верного патентоведа, и он оформляет заявку на изобретение на твое имя. Настоящему-то автору некогда, а у тебя в руках сила, штат.

- Точно,-  радостно подтвердил Смирнов. - Мне об этом тоже говорили.

Ипатов обжег взглядом  улыбавшегося Смирнова, и старик сразу сник, изобразив на лице полное безучастие.

Ипатов потянулся к бутылке:

- Кончаем грызню! История разберется, кто Попов, а кто Маркони. Плясну всем помаленьку, пока Ямаев мечется в поисках музыкального оборудования. И вообще - ну вас к черту, зачем я к вам пришел? Остался бы лучше с плотником, говорил с ним о жизни, о человеческом, а не мешал эту грязь.

- А мне ж ничего, чисто, - сказал Смирнов. - Ко мне не пристает.

- Да, вы-то стерильный, - хмуро процедил Стуков. - Отсиделись, как карась, до пенсии в тихой заводи.

- Ошибаешься, юноша! - сказал Смирнов неожиданно зло. -  Я честно работал и не рвался ни к степеням, ни в изобретатели. Получать только за то, что сделано именно тобой - и никакой грязи. А насчет тихой заводи… Я ведь и мотористом был, слесарил, сейчас еще могу на токарном не любую, но сложную деталь выточить - война научила, артмастерские.

- Может, и нам за станок, а? - спросил Ипатов. - Старость всегда права - она в судьях. А нам новейшая техника нужна, идеи, изобретения, это же революция, ребята! А это значит - баррикады, наступление, ломка устаревших концепций!.. Нас же американцы и японцы в жопу заткнули с компьютерами, робототехникой - да во всем... Стоит на их телевизоры взглянуть - нам еще век таких не сделать! А мы что, их дурней? Они наши изобретения мигом реализут и на нашем хрене в рай едут! А мы только и умеем повторять, что догоняем, перегоняем и бежим впереди планеты всей. Соревнование двух систем - болтовня одна!

Ипатов вскочил на ноги, загремел стулом. Горящие глаза его блуждали, и  цыганская борода тряслась, словно в ней завелись бесы.

- Дежурная прибежит, - предупредил Стуков.

- Вот именно, - усмехнулся Смирнов. Он выглядел смущенным, еще более старым. - Ночью храпишь, днем - орешь.

- Простите, пожалуйста, - сказал Ипатов, безнадежно роняя растрепанную голову. - Вы все равно ни черта не слышите. Я лучше окно открою.

5

Щелкнула ручка наружной двери, потом широко распахнулась вторая, застекленная, и появился Ямаев - с гитарой и черным футляром в руках. Лицо у него было хмурым, даже злым, словно он вернулся из разведки с вражеским языком, но один - без друзей.

- Ну и Федор! - закричал Ипатов. - Гигант! Ты не ко мне в кабинет слетал, у меня балалайка постоянно на сейфе лежит. А гармонь - в сейфе.

Ямаев не отреагировал, только досадливо подернул щекой и остановился, расставив ноги, над Стуковым. Взглянул на часы.

- Ну как? Меньше часа, - сказал он. - За пятьдесят две минуты. Валяйте за коньяком, товарищ директор! Посмотрим на вашу прыть. Хотя эта задача - как два пальца. Только в буфет спуститься.

Портьеры на окнах шевелились, в узкую щель между ними, в дышащую осенью и волей темноту уходил табачный дым.

Стуков вдруг захохотал, оглядывая всех, и лицо у него было по-мальчишески большеротоым и глупым.

- Ох и Ямаев! - сказал он. - Доказал, молодец. Но и мы не лыком шиты. Вот тебе первая! Стуков нагнулся и достал из-под стола бутылку. Жаль, трехзвездочный. Ничего, через пятнадцать минут максимум появится и вторая - с пятью.

- На кой она? - взмолился Смирнов. - Лишней будет.

- Это вам, - сказал Ипатов. - Мы мужики здоровые. Пусть сполняет сей минут.

Стуков откинулся на стуле, выпятил свою выпуклую грудь, щелкнул подтяжками, зевнул, задумчиво посмотрел на часы, резко встал и снял со спинки пиджак.

- Настраивайте инструменты, я мигом, - сказал он и зачем-то тут же стал отсчитывать деньги.

Ипатов достал из футляра гармонь. Она была не новая, с потертыми мехами, без перламутра, черная, с пожелтевшими пуговицами и засаленным ремнем - такая, что у Ипатова защемило в груди.

- Будто из деревни, - сказал он. - Даже пахнет овчиной. Откуда ее выкопал, Федор Василич?

- Не говорите Стукову - пусть мается... У дворника. Я же здесь часто бываю.  Попросил администраторшу помочь. Она обзвонила всех дежурных, горничных. Дали записку, я на такси слетал: дворнику преподнес пол-литру, а этим феям - коробку шоколадных. Дворник - мужик деревенский, простой, чуть меня не уговорил с ним остаться. Но тут принцип… Мне говорит: сам привези гармонь, без тебя пить не стану. Каждый вечер, оказывается, играет, никакой другой музыки не признает. А гитара - сына. Утонул в прошлом году - ушел под лед вместе с трактором.

Все почему-то посмотрели на гитару - она стояла в углу у двери и походила на молодую вдову.

- Ладно, попробуем сначала на гармони, - сказал Ипатов.

Он поставил стул поближе к окну, на открытое пространство, сел и пристроил гармонь на коленях. Живот еще мешал, но не так, как месяц назад, - до голодовки. Борода его касалась мехов, и глаза смотрели вверх, в потолок, словно у слепого. Он осторожно развел гармонь, быстро шевеля пальцами, но не касаясь пуговиц - настраивался, искал в себе мелодию. Но и не играя еще, слыша только теплый, добрый вздох трехрядки. Ипатов уже понял - инструмент в порядке, есть в нем русская душа, чистая ее грусть и буйное веселье. Он притопнул ногой по упругому паласу и взял первый аккорд - гармонь как бы взвизгнула от внезапной щекотки, - а потом заговорила, затараторила, словно щелкала семечки и рассказывала деревенские новости.         Смирнов и Ямаев, бессмысленно улыбаясь, время от времени переглядываясь, следили, как ловко, не глядя на клавиши, Борода, весь напружиненный, страстный, играл одну мелодию за другой, и обильный пот выступал на его гладком, с дергающимися черными бровями лбу.

- Хороша, подруга! - сказал Ипатов, проиграв минут десять. - Жалко, плотника с собой не позвал, он наверняка гармонь любит.

- А нас из гостиницы не попрут за шум? - сказал Смирнов.

Ипатов поставил гармонь на кресло и, отдуваясь, как после бега, с диковатым пренебрежением взглянул на Смирнова:

- Вот старина - всего боится! Ты же на фронте был, под бомбежкой. А от баб не отстреляешься? Это же люкс, Анатолий Степаныч, угловой. Следующий номер от нас -  через нашу спальню.

- И верно, - сказал радостно Смирнов. - После твоего храпа эта гармонь для соседей - приятный отдых.

- Слушай, Степаныч, я тебе сегодня голову отвинчу и скажу, что так и было!.. А давайте до Стукова по одной хряпнем. Он трепанулся, чухается что-то. Или к буфетчице подъезжает с грязными предложениями.

Но едва успели разлить, Стуков появился. Победно оглядел всех с широкой своей глуповатой улыбкой, расстегнул портфель и выставил на стол коньяк.

- Армянский, пять звездочек, на уровне международных стандартов, - сказал он. - Стоит и гармони, и гитары взятых в сумме.

- Но, но! - рыкнул Ипатов. - Музыку с алкоголем не путай, ради Бога.

- Да нет, он прав, - возразил Ямаев со злым вызовом. - Это же не Ямаев, а Стуков достал. Лично! И значит, этому цены нет. Хотя дело-то проще пареной репы - спустился этажом ниже и взял в буфете. А ты пробовал сам, сам лично фонды выбивать, спирт в грелках и клизмах провозить в самолетах в другие города, чтобы поменять их на горсть краденых на заводе радиоэлементов?  А без них бы ни плана, ни премии всему объединению... Платил ли взятки из своего кармана за всякие диоды-триоды, которые тебе лично на хрен не нужны, разным красноносым жучкам?.. Ну и система у нас - все прогнило насквозь.  Ткни -  и развалится, как бы сказал наш мавзолейный вождь и учитель.

- Не возникай, Федор Василич, - сказал Смирнов, насмешливо сощурив глаза, упрятанные в мудрых морщинках. - Здесь у стен тоже уши есть... И почему, ты говоришь, коньяку цены нет? Сейчас же оценим, оприходуем.

Стуков же посмотрел на Ямаева с усмешкой - деланной немного, подождал, не изречет ли что-нибудь его обреченный зам и молвил вполне добродушно:

- Глупый ты мужик, однако, Федя. Упрямый, тупой - ну настоящий дятел!

- Было время, ты толковал иначе: помоги, Федя, век не забуду!.. Однако с кем поведешься... Ты же меня выбрал, учил уму-разуму. И все одной и то же манерой: ты дурак, тупой, слушать меня не хочешь... А ты не думал, почему я у тебя уже третий зам за пять лет? Все тебе в подметки не годятся, один ты корифей, звезда! Людоед ты с необитаемого.

Голос, как мы уже отмечали, у Ямаева был хорошо поставлен еще в молодости - он играл и пел в самодеятельности вместе со своим ныне знаменитым братцем. И походил он сейчас на большую рыжую кошку, взъерошенную, готовую к схватке. Только Стуков был не из тех, кого можно испугать - он бы и бенгальскому тигру не уступил, - а здесь перед ним хорохорился его подчиненный, его недавний приятель, прямой и бесхитростный, - и поэтому очень уязвимый.

- Вы кончили?- спросил Стуков тоном судьи.

И все засмеялись - вспомнили недавно рассказанный Смирновым анекдот о суде об изнасиловании. Кроме Ямаева - тот сел, уронил театрально голову на грудь и положил на стол веснушчатые кулаки.

- Наливайте! - скомандовал Стуков.- Только кем бы из вас сегодня закусить?.. Не знаю, что ты, Федор Василич, рыпаешься? Верну я тебя на старое место, оклад сохраню за счет персоналки, и будешь ты снова уважаемым человеком.

- Мудро! - закричал Ипатов. - За битого двух небитых дают. Давайте за Федора, мне рыжие нравятся Особенно - с талантом. А мы ведь с тобой, Федор, таланты: ты поешь, я играю... Во мне что-то такое сегодня творится. Давно не пил, что ли? И смеяться, и плакать хочется... Проклятый плотник! Растравил душу... Вообще я простой и народ люблю. А может, не пил давно - ударило зелье по всем струнам. Простите, пожалуйста!

- Не нужны мне подачки! - сказал Ямаев. Он быстро пьянел и потом долго оставался на одинаковом уровне полупьяного оцепенения. - Подумаешь, шубу мне дарит с царского плеча! Я вообще уйду, работы у нас везде навалом... Наливай, Борода, и бери тальянку. Петь будем, плясать будем, а смерть придет - умирать будем...

- Ну черти! - вскрикнул Смирнов. - Тише вы! С вами греха не оберешься.

- Умненький ты, старичек, разумненький, - сказал Ипатов. - А в вытрезвитель и тебя увезут, как миленького, вместе с нами, не открутишься. Разденут, искупают, спать уложат. И штраф возьмут… А станешь возникать - схлопочешь пятнадцать суток. Будет время подумать о пройденном пути. И будет  тебе бесконечно больно за бесцельно прожитые годы. И позор будет жечь - это уж точно! И жена пилить - безусловно..

6

Борода играл. Гармонь извивалась в его руках, как живое, немного напуганное, терзаемое волосатым насильником существо. Время от времени Борода останавливался на полуфразе, ребром ладони сгребал со лба струи пота, лившиеся из-под всклокоченных, серых от седины волос и резко стряхивал соленую влагу на пол. И вид  у него был - не дай Бог повстречаться во сне!.. Фанатичный какой-то, иступленный. Как работал - так и играл. С полной самоотдачей, шумно и немного безалаберно.

- Федор, пой! - приказывал он. - Какую хочешь! Давай “Русское поле”...

Ямаев неторопливо придавил окурок “беломора” о край дымящейся, как недогоревший костер, пепельницы, медленно поднялся, вышел из-за стола и встал на свободное пространство у телевизора - как на сцену. Пел всегда он только стоя и сцепив пальцы на груди, подражая то ли Шаляпину, то ли Огнивцеву, - словом, кому-то из знаменитых мастеров классического вокала, - и от этой позы своего музыкального коллеги Борода приходил в умиление, как от старого фильма, который видел в детстве.

- Эту лучше под гитару, - немного капризно потребовал Ямаев и застыл в ожидании, сосредоточился.

Смирнов легко подскочил, принял у Ипатова гармонь и принес ему гитару. Ипатов быстро подстроил ее, бренькнул несколько раз и дал вступление, сам удивляясь тому, как пальцы легко находили струны, хотя инструмент не был у него в руках  уже с полгода.  Нет, по меньшей мере, с отпуска. Когда он собрал на ноевом ковчеге  - не принадлежащем ему лично, но все же своем катере -  все свое потомство от обеих жен, и им довелось провести ночь с какими-то туристами на берегу. Ипатов тогда подивил молодежь музыкальным мастерством, умением мгновенно улавливать мелодию и давать ей свою, резковатую, но четкую по ритму, интерпретацию.

Федор Ямаев запел - уверенно и крепко, чистым баритоном, и лицо его, напряженное и сердитое, не соответствовало широте и задушевности песни:

                                    - Русское поле, русское поле,

                                      Светит луна или падает снег - 

                                       Сердцем и болью - рядом с тобою,

                                      Нет, не забыть тебя сердцу во век...

- Молодец, Федор, душа сибирская! - подбадривал его Ипатов, смахивая со лба пот и бросая его с ладони на палас.

И рубашка у него промокла на лопатках, под мышками, на груди. Он весь, казалось, дымился - вот-вот вспыхнет или взорвется.

Смирнов сдувал пепел с папироски, смотрел на исполнителей с ласковой лукавой усмешкой и иногда похохатывал, как от щекотки. И только Стуков, бледный и надутый, с прищуром, слегка наклонив голову, наблюдал за всеми, как будто запоминая это на будущее.

- Ну, артисты! - сказал он, когда Ямаев закончил петь и сел. - Если бы вы и работали так же.

Музыку в мужских компаниях Стуков вообще не терпел, а если спьяну, бывало, и  запевал, то одни похабные частушки - этот фольклор он впитал со своего босоногого деревенского детства.

- Ничего, можем еще, - свирепо отозвался Ямаев. - А ты? Что ты умеешь? Быть директором? Этого мало. Вот Геннадий Федорыч - это же Эйнштейн! Музыка и наука, мысль и чувство - всего ему Бог отпустил.

- Я - не Эйнштейн. Я - Королев, - поправил его Ипатов. - И не лезь, Федор, в бутылку - давай еще петь.

- Ты что-то хамить, Федор Василич, изволишь? - угрюмо раздул ноздри волнистого носа Стуков. - Мне ведь от тебя не песни нужны. Что мне от песен твоих - план выполнится?

- Перестаньте вы, ну вас на хрен! - вмешался Смирнов, страдальчески морщась. - Что вы, на планерке?

- А мне от тебя вообще ничего не нужно! - отрезал Ямаев.- Пусть я тупой, как ты меня перед другими выставляешь, но я петь люблю - и, значит, у меня душа есть. И сердце... Давай, Борода, рванем “На безымянной высоте”, пока он нас всех не уволил...

Потом они остались вдвоем, Ипатов и Стуков, и Борода, уже остывший, почти трезвый, говорил в лицо бледному и осовелому приятелю:

- Слушай, Леня, мы на пороге нового, огромного дела. Завтра подпишут договор - и раскрутим машину!.. Мне дополнительную численность выделяют на начало следующего года - сто восемьдесят душ, фонды, пять новеньких грузовых и один “уазик”. И Климухин две ЭВМ дает уже в следующем месяце - у Запорожья и Рязани перераспределяет фонды в мою пользу.

- За взятку, конечно... Но два грузовика отдашь мне, - сказал Стуков. - Ты пять все равно не оплатишь.

- Чо? Оплачу немедленно все, нам столько денег отваливают... Ну ладно, бери, я сегодня добрый. Только в остальном помогай. Подбрось площадей, станков, кульманов... Ты представляешь, как мы развернемся?! Нет, это же просто чудо, что вдруг ни с того, ни с сего явилась мне эта идея.

- Да она же не твоя! - откинул голову и слегка икнул Стуков. - Говорю тебе, что Пятков еще весной...

- Брось, Пятков вещал с моей подачи! Откуда у него могло это появиться? Он же чистый радист, а эта идея не радийная - целиком геофизическая. Я просто как-то тогда не оценил сразу, не продумал, забыл даже... Ты же сам знаешь, у меня этих идей рождается ежедневно миллион. Как, например, до Америки подземный ход проложить, как по земле радиосигнал передавать или из любой горы сделать непоражаемую противником радиоантенну...  Жаль, активной жизни мало осталось, наворочал бы в науке и жизни, как Петр Первый или Михайло Ломоносов... Ты мне только пресс двадцатитонный отдай - он у тебя все равно без дела простаивает... Мне сегодня ночью, пока колбасу ел в темноте, идея пришла, как сделать аппарат, который полетит со сверхсветовой скоростью. Просто как грабли! Хочешь расскажу и вместе подадим заявку на открытие?

-  Ой, не пудри мне мозги!.. Хорошо, отдам тебе двадцатитонник, - сказал Стуков. - А ты мне - катер. Все равно ты для дела его не используешь. Катаешь на нем, как Онассис, свое сборное семейство на отдых. Из народного контроля было уже предостережение. Какой-то гад капнул.  В фельетон угодим.

Ипатов яростно дернул себя за бороду, насупился:

- Не отдам! У меня на нем лабораторное оборудование смонтировано. Пошли эти жалобщики к черту! Я их...

- Полегче, сам вылетишь...  - И вдруг застонал: - Ну что мне делать?

- С кем?

- С собой, - Стуков сжал голову кулаками. - Как покончить с этой историей? Пойми, четыре года люблю - и чем дальше, тем сильней...

Ипатов затосковал: эти стенания займут не меньше часа, а ему внезапно смертельно захотелось спать. О любви Стукова к экономистке Любе, молодой замужней женщине, знали все, кроме его жены. Да и та скорее всего прикидывалась лопоухой.

- Я этого понять не могу, - пробормотал Ипатов. - У тебя же все нормально - она тебя любит. Ну и живите себе, как жили до сего дня - трахайтесь на здоровье!.. Детей, что ли, бросать из-за нее, как я сделал? Мою семейную драму оцени. Думаешь, я счастлив?.. Мне вот плотник сегодня рассказывал - мороз по коже! Жену свою голой с инспектором районо застал в столовой, в раздаточной - на полу  в любовь играли. И он теперь похуже, чем Отелло, страдает. Мечтает умереть пьяным под забором. Как и ты - из-за любви.

- Ну и дубина же ты, Борода!- взвился Стуков. - Я ему душу доверяю, а он - о каком-то плотнике.

Ипатов еще больше развеселялся, хлопнул себя во животу, потом широко перекрестил Стукова:

- Простите, пожалуйста!... Но любовь не разбирает, где плотник, а где гендиректор...

7

Под утро Ипатова разбудил телефонный звонок. Наверное, звон шел долго, потому что сначала ему снился будильник, и он с мучительным напряжением жал на кнопку, а прерывистые звонки продолжали пронзать душу.

Он включил ночник в изголовии, взглянул на часы и пошлепал в другую комнату к телефону.

- Кто звонит? - закричал он в трубку, ежась от холода и прогоняя из отяжелевших мозгов похмельную тяжесть.

 Оказывается, они забыли прикрыть окно. По жестяному подоконнику сухо барабанил дождь и пахло сырым железом.

Звонил его главный инженер Шаркун, человек медлительный и нерешительный. У него, по мнению Ипатова, были следующие достоинства: он уважал начальство, умел умно молчать и не лезть поперед батьки в пекло.

- Чего тебе? - недовольно спросил Ипатов, хотя и понял все с первых же слов: надо выезжать на испытания новой аппаратуры и без него не обойтись.

Он подумал вскользь о Варе, о детях - опять их увидит на день, не больше - и сказал:

- Ну, поднял панику, раскричался на всю Россию! Это у вас десять утра, а здесь всего пять. Прилечу послезавтра, готовь команду и приборы - все будет нормально. Главное, я договор подписал...