Кино
Рассказ
Начальник цеха Лыков сочинял отчёт о ходе смотра техники безопасности, промсанитарии и культуры производства во вверенном ему подразделении, когда заверещал городской, чёрный, телефон.
- Лыков слушает.
- Мне Чертищева. Нельзя его позвать? Только трубку, пожалуйста, не кладите – я с автомата звоню, - ответила женщина издалека, но Лыков сразу узнал, чей это голос – неприятный, кошачий, подпорченный хроническим тонзиллитом.
“Интересно, что это она не поздоровалась?” – подумал Лыков и не стал себя выдавать. Какая-то девчонка, понимаешь ли, а гонору сколько! И Чертищев – на что он ей?
- Сейчас попытаюсь, - сказал он, придавая своему голосу выражение крайнего недовольства, - пусть почувствует экономист Подошвина, что ему некогда решать всякие мелкие делишки. Месяц пробыла в отпуске – и не изволит поздороваться!
Он положил трубку на стол и набрал номер по местному, белому, телефону.
- Вы что там трубку на городском не поднимаете? Чертищева найдите – ему звонят.
- А это я, Борис Николаевич.
- Ну и бери трубку!
Он снова начал слушать городской телефон. Что-то здесь явно не чисто – не даром у неё губы в нитку.
- Привет, Слава! – сказала Подошвина. – Я приехала. Как у тебя? Можешь придти?
«Ни хрена себе! Сразу быка за рога!» - подумал поражённый Лыков. Он уже не в силах был оторвать своё ухо от трубки: во вверенном ему цехе такое кино!
- Здравствуй, - сухо и, не называя её имени, сказал Чертищев крепким своим баском. («Маскируется, - подумал Лыков. – В инструменталке всегда народ – он и притупляет его бдительность»). – Хорошо. Каким образом?
«Во, конспиратор!» – восхитился Лыков и почувствовал почему-то на всей своей лысине испарину.
- Полшестого. Как всегда, у «Звезды».
- Ну, хорошо! – также сухо сказал Чертищев и положил трубку.
Острое недовольство терзало Лыкова. Непорядочно, во-первых, подслушивать чужой разговор, Подошвина именно на его порядочность и рассчитывала, когда позвонила на него и потом смело повела беседу. Во-вторых, в цехе, да еще среди ИТР, завелась грязь, иначе не назовёшь. Рано или поздно всё станет известным – если уже не известно, - а эту грязь ветошью не ототрёшь. С Подошвиной взять нечего – молодой специалист, незамужняя, не исключено, что девушка ещё. Зато у Чертищева уже есть заслуги: второй раз женат, алименты платит, со второй тоже ребёнок завёлся – мальчишка, кажется. И он снова за своё! Первый раз ошибиться, как мне самому, простительно, так нет же – его на третий потянуло. Потому что Подошвина без перспективы, зря ни одного шага не сделает. Про неё кто-то из близких ей сказал: «Железный характер. Своего всегда добьётся». А-а, вспомнил: это подружка её, Надя из планового отдела, так Подошвину охарактеризовала, когда рекомендовала принять её в его цех.
А у этого, Чертищева, голова в технике варит отменно, в двадцать шесть лет энергетик цеха, в схемах автоматики ориентируется быстро, всё может своими руками – так нет же вот! нашёл себе хобби – баб менять.
Лыков попытался представить себе Подошвину, но единого образа не получилось. Вспомнились детали: большие, коричневые, холодные какие-то глаза, золотистые волосы – не понять, свои или красит, - нос с горбинкой и непропорционально глазам и носу тонкие губы. Походка неторопливая, с высоко поднятой головой – словно слепая. И что Чертищев в ней нашёл? У него же вторая жена в десять раз лучше.
На металлоскладе снова загрохотало, зазвенело, задребезжало, и Лыков, не глядя в окно, понял, что началась выгрузка вагонов. Ему вдруг стало противно всё – его давно не ремонтированный кабинет с угрюмым коричневым сейфом в одном углу и лопоухим пыльным вентилятором на нём, груда замасленных чертежей на столе – в другом углу, и этот постоянный запах масла и мыльной эмульсии.
Можно, конечно, плюнуть на это дело – пусть у них идёт всё своим чередом! – и спокойненько писать отчёт о ходе смотра. Но ведь тебе пятый десяток, и ты видишь, как на двух людей – в спину им – надвигается поезд, и ты близко, так почему тебе не подбежать и не выдернуть их из-под колёс? Тем более, что для тебя тут – никакого риска. Другой вопрос – как далеко у них всё зашло? До поцелуев или больше… Ну и гремят, подлецы! Мелкосортный прокат пошёл. Вечером снова будет голова болеть… Что-то надо придумать. Или напрямик, по-мужски, поговорить с Чертищевым – должен же понять. Вот проблема!
Лыков не замечал, что сидит неподвижно, уставившись невидящим взглядом в стол, и растирает ладонью свой, как он сам говорил, идеально плешивый коричневый череп. Он вздрогнул, когда дверь распахнулась и в кабинет влетел худой, словно две недели не кормленный, старший мастер Пузырёв и заорал, как на пожаре:
- Борис Николаич! Восьмой цех заготовки на револьверный участок не подал! Через полчаса встанем. И тогда к обеду главный конвейер остановится.
Дверь осталась открытой, шум всего цеха, казалось, с радостью ворвался в кабинет, и Лыков видел, как под стеклянной мутной крышей цеха по стальным фермам перепархивают голуби. Их оперенье давно стало похожим на серые рабочие спецовки.
- Ладно, не паникуй, - после паузы сказал Лыков и что-то неприятное пробралось под кожу, охватило всё тело, и он понял, что день будет тяжёлым. – Полчаса – тоже время. Сейчас решим. Ты бы вот о голубях позаботился. Весна – пора им на волю.
- А ну их к чёрту! – беспокойно вращая костистой головой в берете, повёл волнистым носом Пузырёв. – Пробовали открыть фрамугу – не улетают. Их тут прикармливают, тепло. В войну бы давно самих слопали.
- Садись, сначала позвоним.
Лыков позвонил диспетчеру завода – тот уже всё знал и принимал меры, и начальник восьмого цеха принимал меры – он и по телефону обругал автокарщиц непотребными словами, и тогда Лыков пошёл в цех, и три попавшихся на пути автокары направил в восьмой. А это создало угрозу уже для фрезерного участка, и снова пришлось латать прореху. Вызывали в ОТК и там, как всегда, был спор из-за легко устранимого брака, потом пришёл технолог из отдела главного конструктора с дельным предложением, обсудили, решили поменять технологию. Во второй половине дня на него насели кибернетики из проектного института; они разрабатывали АСУ завода и им до зарезу было интересно знать, какая информация ему, Лыкову, как начальнику цеха более всего необходима для оптимального руководства цехом. Допрос вёл большеголовый с редеющими кудрями человек, видать, нудный по характеру – как его только жена терпит? – а записывала ответы Лыкова в какие-то заранее вычерченные формы серьёзная девушка в трикотажном брючном костюме. Большеголовый так и сыпал терминами – информационные потоки, реквизиты, структура массивов, объём информации, методы сбора, регистрации, передачи данных, и Лыков смотрел на него сквозь свои очки с золотыми дужками, отвечал, потирал лысину и думал, кому бы эту парочку сплавить и дописать наконец-таки свой отчёт о ходе смотра по ТБ. Ещё он подумал, что надо отремонтировать свой кабинет в начале следующего квартала, неудобно таких умных людей принимать в этой берлоге, а в начале квартала станет полегче, и сразу огорчился: ничего не выйдет, будет июль, народ хлынет в отпуска и тогда хоть самому за станок вставай. И по АСУ этому надо хоть что-то почитать, а то слушаешь, делаешь умный вид, отвечаешь, а сам и представить не можешь, как это машина будет за тебя думать.
И тут весьма кстати появился Чертищев, высокий плотный парень с сигаретой в одной руке и зажигалкой в другой. Этот-то наверняка в компьютерах кое-что понимает, там тоже электроника.
- Борис Николаич, - не обращая внимания на незнакомых и не здороваясь, сказал Чертищев своим напористым баском, - на завтра мне бы надо человек десять – траншею копать от подстанции. Старый кабель пробило, работаем на резервном. Этот пробьёт – караул закричим. А по закону подлости…
- Постой, - перебил Лыков, - отведи товарищей в ПРБ к Самохиной. У них к ней вопросы будут, пусть займётся. А ты ко мне минут без двадцати пять заходи.
Лыков увидел, что Чертищев хочет что-то сказать, смотрит на него коричневыми, часто моргающими глазами и уже готов зашевелить своими пухлыми, выдвинутыми вперёд, как носик чайника, пунцовыми губами, но Лыков хмурится, и Чертищев, едва глянув на гостей, молча идёт к двери. Девушка захлопывает блокнот, щёлкает замком белой сумочки на длинном ремне, проворно вскакивает, поправляет рукой с золотым кольцом жёсткие ржаные волосы, и за ней уходит кудрявый парень – с затылка голова его кажется ещё больше.
Без двадцати пять Чертищев не явился, и Лыков, зная рассеянный или просто расхлябанный характер Чертищева, вышел из кабинета на металлическую площадку, осмотрел сверху, как с капитанского мостика, свой просторный цех. Шум станков, как всегда перед концом смены, шёл на убыль, и Лыков с раздражением подумал, что снова надо дать накачку мастерам. Одни шлифовальщицы и сверловщицы не тронулись с места, самый дисциплинированный народ эти женщины, а мужики остановили станки, протёрли их кое-как, закрыли на пудовые замки железные шкафы с инструментом и расползлись кто в курилку, кто руки мыть. На неработающих станках хлопотали голуби, искали что-то, клевали и походили на старательных наладчиков. Под стеклянным потолком, высвеченным не ярким, видать, солнцем, стоял не то дым, не то пар и пахло густой смесью запахов стальной стружки, собранной в железные ящики, промасленной ветоши, эмульсией и рабочего пота.
Нет Чертищева ни в продольных, ни в поперечных проходах, и Лыков вернулся в кабинет и велел по телефону дежурному электрику отыскать энергетика.
- Явился, не запылился, - хмуро сказал он Чертищеву, когда тот прибыл, чистенький при ярком галстуке и уже в плаще с латунными пуговицами. – сколько раз говорил…
- Виноват, Борис Николаич. С этим программным станком сам второй день вожусь. Забыл.
- Возишься ты!.. А когда помыться успел?
- Так я же на стенде работал, электронные субблоки проверял. А это работа чистая. Всё закончили, во вторую смену будет работать.
От этого известия сердце у Лыкова сразу отмякло. Он провёл рукой по лысине, буркнул:
- Молодец! Садись. Завтра людей на траншею – от каждого участка по человеку и пять у ремонтников возьмёшь. Скажи – я приказал. Я тебя не поэтому вызвал. Вчера цех обходил, две сборки открыты настежь были, все шины наружу - и никакого предупредительного плаката. Сварщик, Ваня этот, не помню фамилию, который из заключения недавно, сам залез в сборку, аппарат подключил и варит себе. Смотри, отправят нас с тобой на Ванино вакантное место… Ты что меня не слушаешь, подскакиваешь на месте?
- Я этого Ваню в подсобники переведу, - сказал Чертищев. И вдруг просительно улыбнулся пунцовым своим ртом:
- Вы извините, Борис Николаич, жена в кино билеты взяла, скандал назревает.
- А-а, - неопределённо сказал Лыков, подумал и встал: Хорошо, пойдём вместе.
В цехе было тихо и безлюдно, новая смена ещё не явилась, и только уборщицы в чёрных халатах катили свои тележки по проходам и складывали в них стружку.
“К жене ему, видишь ли, надо!” – думал Лыков, шагая рядом с плотным, прямым, сытым Чертищевым и видя себя как бы со стороны – сухого, сутуловатого, в шляпе на плешивой голове.
- В какой кинотеатр? – спросил Лыков, когда вышли за проходную.
- В “Звезду”.
- Давай подвезу.
- Да что вы, не надо! Доберусь и так.
- Сказал – подвезу. Садись.
И взял Чертищева под руку.
Обширная стоянка у проходной опустела, осталось несколько мотоциклов, мотороллеров и две машины – “Запорожец” слесаря из второго цеха и его, Лыкова, “Москвич”.
Лыков посадил Чертищева рядом с собой и с лукавым удовольствием отметил про себя, что вид у того был как у внезапно угодившего в милицейский “воронок” – насупленный и сникший. “Попался, голубчик!” – думал Лыков, выводя свой “Москвич” на улицу и пристраиваясь в бесконечную вереницу других машин.
- К скольки тебе? – спросил Лыков.
- К пол шестому.
- А что идёт?
- Не знаю, собственно. Жена позвонила – приходи. А что там будет – не всё ли равно.
- М-да, - неопределённо сказал Лыков. Его злили “Жигули”, за которыми он плёлся вот уже третий квартал. Явно за рулём новичок, боится идти на обгон, выведет машину из-за угла, и снова жмётся к обочине.
- Весна, - сказал Чертищев и притворно зевнул. – Вот-вот листья брызнут.
- На любовь потягивает, - добавил Лыков, рассчитывая на то, что Чертищев разовьёт тему. Но тот смолчал.
Впереди, за редкими деревьями сквера, уже показался кинотеатр, построенный года два назад, лёгкий и красивый в приглушенном высокими и тонкими облаками солнечном свете, и Лыков стал придумывать, как вести себя дальше.
- Можно здесь остановить, - сказал Чертищев, и Лыков отметил, что обычная уверенность сошла с парня. И Лыков уже видел Нину Подошвину, она стояла высоко на ступеньках в стороне от входа в кинотеатр и глядела на другую сторону улицы – на угол, откуда и должен был бы появиться любимый ею Чертищев, если бы он ехал общественным транспортом.
- Смотри ты – Нина из отпуска вернулась, - сказал Лыков, сбавив скорость.
- Какая? – очень натурально спросил Чертищев.
Лыков презрительно хмыкнул, искоса взглянув на Чертищева – на его толстую щёку, короткий нос и эти губы, похожие чем-то на носик чайника или кофейника. “За дурака меня считаешь, - подумал Лыков. – Так ты и не видал её на крыльце.”
- Подошвина, - пояснил вслух. – Ждёт кого-то. Ничего, поправилась. Может, и замуж вышла.
Очки у Лыкова весело заблестели, а Чертищев замкнулся, в нём, наверное, кипело. Лыков завернул за угол, пристроил свою машину в ряд с другими, напротив телеателье и выключил мотор.
- Раз уж поехал с тобой, вздохнул Лыков, - возьму билета на завтра. У нас всё наоборот – билеты на мне. Жена домоседка. А то и сейчас схожу – с месяц в кино не был. От телевизора у меня голова трещит. “Вот, наверное, думает – влип”, - захлопывая дверцу и закрывая её ключом, прикинул Лыков.
Чертищев пошёл вперёд уверенным ровным своим шагом, светлый плащ, одетый под пояс, сидел на нём хорошо, чувствовалась мощная сила под ним и непокрытая голова с пробритым пробором на широких плечах вполне бы годилась для монумента. А Лыков шёл следом расхлябанно, ссутулившись и средний рост его терялся в этой сутулости. И хотя и демисезонное серое пальто, и гедеэровская шляпа со шнуром на нём были современные и с иголочки, походил он чем-то на разночинца 60-х годов прошлого века.
Подошвина увидела Чертищева и быстро стала спускаться по ступенькам, и Лыкову она показалась сошедшей с кинорекламы актрисой – в красном своём пальто в талию, выгодно подчеркивавшем её красивые бёдра, с золотистыми волосами, зачёсанными назад, - от этого лоб у неё выглядел выпуклым, умным, - и брови напоминали летящую птицу над тёмной водой её радостно сияющих глаз. Рот полуоткрылся и поэтому тонкие губы не портили лицо, обычно холодное и скрытное, а сейчас высвеченное изнутри каким-то светом. Лыкову не раз вспоминалось это позднее, тут-то он просто подивился такой перемене в Нине, да и ситуация в одно мгновение изменилась, приняла напряжённый и фальшивый характер. Потому что Чертищев остановился, повернулся к кинотеатру и к Нине спиной, будто поджидая Лыкова, и когда тот подошёл, он как-то неуклюже пристроился к нему справа, и они вместе пересекли улицу.
Лицо у Нины погасло, первым и, конечно, невольным движением её было повернуться и идти вверх по ступенькам, но она спохватилась, выпрямилась, как суслик у норки, и смотрела на них с застывшей, ненатуральной улыбкой. “Уйду, - решил Лыков. – Куплю билеты – и уйду. Что там?.. “Это сильнее меня”. Подходящее название для такого случая”.
- Тоже в кино? – спросила она своим сдавленным гландами голосом. – Билетов уже нет.
- Ты-то, наверное, запаслась, - сказал Лыков. По заводской своей привычке он всем подчинённым и молодым, и старым, говорил “ты” и считал естественным, что к нему, начальнику, обращаются на “вы”.
- Конечно, есть, - сказала Нина, и Лыкову послышался за её словами скрытый вызов.
- Да не про нашу честь – хочешь сказать? – усмехнулся он.
Она дрогнула одним плечом. Чертищев был хмур и делал вид, что выискивает в толпе у входа свою жену.
- Что-то рановато пришли, - сказал Лыков. – До начала целых полтора часа.
- Подругу жду, - быстро сказала Нина, ни на кого не глядя.
- Удивляюсь, действительно, что ей взбрело в голову! – раздражённо процедил Чертищев, имея в виду свою жену. – Опять потащит, наверное, по магазинам.
Поговорили о Нинином отпуске, сошлись на том, что отдыхать хорошо в любое время года, первая неловкость стёрлась, хотя Лыков и продолжал чувствовать свою ненужность в этой тройке. Однако уходить он уже не хотел, и мысль спасти этих влюблённых дурачков от них же самих укрепилась в нём. Простые шуры-муры с кем не бывает? – а здесь каша заварилась крутая, и даже он, не обладая богатым опытом в такого рода делах, чувствовал, как и его затягивает и пьянит таинственное магнитное или гравитационное – чёрт его ведает какое! – поле, в которое он нечаянно угодил.
- Может, она там – в кассовом зале, - сказал Лыков. – Пойдём посмотрим. За одно и я билет возьму.
- Их же нет, - напомнила Нина.
- Для меня найдутся.
Чертищев, быстро глянув на Нину, вдруг покраснел, и молча пошёл впереди Лыкова.
“Ох, наживу себе врагов!” – думал Лыков.
- Нет её, - лениво сказал Чертищев, бегло пройдясь взглядом по головам очереди к кассе предварительной продажи.
- Не нервничай, всякое бывает. Подойдёт.
Глупая игра и остановить её нельзя. Конечно, можно сесть в машину и укатить домой, но тогда и рыпаться не стоило. И подчинённых, и детей своих поучаешь – доводите начатое до конца. Только где здесь конец?
И Лыков занял очередь, а Чертищев топтался около, говорили о цеховых делах, и Чертищев – да и Лыков тоже – как бы нечаянно бросали взгляды сквозь большие, во всю стену, толстые стёкла и видели одинокую фигуру Нины, неприкаянно топтавшуюся на ступеньках. Потом к ней пристали каких-то два длинноволосых парня с поднятыми воротниками, видно было, как они притворно хохотали, отклонясь назад. Нина слушала их с минуту, сузив глаза, затем пошевелила губами – отсюда виден был её решительный горбоносый профиль – и, смело раздвинув парней, быстро спустилась на тротуар. Она ушла, не оглянувшись.
“С такой хватишь горя!” – квалифицировал её уход Лыков и как ни в чём ни бывало продолжал говорить о трудностях реконструкции цеха.
- Знаете, я пойду! – прервал его Чертищев.
- Куда?
- Домой. Сколько её ждать?
Сейчас кинется догонять Нину, бормотать оправдания. Ну нет! Ты у меня на крючке!
- Постой, два человека осталось. Возьму билеты, отвезу домой. Тебе ведь на правый берег?
- На правый, - буркнул Чертищев. – Но я бы к приятелю тут недалеко хотел забежать на минутку.
- Нельзя. Вдруг с женой что-то серьёзное? Транспорт как-никак. Это вроде дамоклова меча.
Когда садились в машину, солнца уже не было, вечерние синие тени заполняли улицу, в окнах телеателье горели синие люминесцентные лампы и там медленно и как будто бесцельно двигались люди.
- Ты меня прости, Володя, - сказал Лыков мрачному Чертищеву.
- За что?
Лыков не стал торопиться с ответом, выждал, пока на светофоре вспыхнет зелёный круг, и только за перекрёстком сказал:
- За то, что расстроил у вас свидание.
Чертищев молчал, отвернувшись в окно. Он почему-то вообще не любил смотреть людям в глаза, и всегда думалось, что этот человек сам себе на уме.
- Болтовня о вас в цехе пошла, - сказал Лыков. – Легко до жены может докатиться. Я тебя по-мужски хочу предупредить: брось ты это всё! Было бы во второй раз – ещё туда-сюда. Ау тебя в третий и позади двое детей от разных.
- Ерунда это всё, Борис Николаевич. Пусть болтают.
- У вас до серьёзного не дошло?
- Нет, конечно! И кому какое дело?
- Дело, дело! – зло оборвал его Лыков. – Я насмотрелся таких дел. Ко мне уже не меньше трёх баб в разное время врывалось, жаловались на мужей. Как будто я вас обязан за что-то держать. Но это чепуха! А ты же молодой, только в жизнь вступаешь, голова дана хорошая, на кой чёрт тебе это? Девальвируешься, сам себе не рад будешь. Превратишься в производителя в глазах людей…
- Да бросьте вы! Неужели вы простой дружбы не допускаете?
- Допускаю. А почему ты скрываешься? У тебя дочери двух лет нет, жене помочь надо, а ты бежишь на свидание.
- Вы что, телефон подслушали?
- Какое это имеет значение? Послушай, расскажу одну историю.
Они ехали по мосту. По реке медленно плыли редкие белые льдины, и над тёмной рифлёной водой собирался белый низкий туман.
- Давайте, - сказал Чертищев насмешливо.
- В цехе у нас – не на этом ещё заводе, на другом – работал мастер Коля. Техникум окончил, до этого токарем хорошим был… Знаешь, что, Володя? Я так заболтаюсь и врежусь кому-нибудь в хвост. Давай махнём за город, здесь недалеко, остановимся и поболтаем.
Всё же, пока выезжали за город Лыков досказал свою поучительную историю о мастере Коле, который, будучи женатым и с двумя детьми, влюбился в рыжеволосую Ритку Занину, тоже замужнюю, сошлись они, а Ритка, как Кармен, влюбляется в третьего, и смирный Колька подстерегает их на тихой улочке и исполосовывает опасной бритвой.
- Ну и чем кончилось? – усмехнулся Чертищев, снисходительно глянув на Лыкова.
- Пятью годами. Вернулся из лагеря в прежнюю смену, но жизнь-то была уже испорчена. Опасный вид спорта… Остановимся здесь – отличное место.
Лыков затормозил, осторожно съехал с асфальта и под шинами сухо захрустел, зашелестел гравий и, когда машина встала и смолк мотор, не хотелось двигаться, чтобы не нарушать тишину. Место и, правда, было хорошее. Слава от дороги круто уходила вверх гора, покрытая соснами, и в просветах между деревьями, в сгущающихся таёжных сумерках белел ещё кое-где в ямах, поверх слежавшейся хвои, мёрзлый снег, и тонкие стволы берёз, сжатых стволами сосен, тускло светились. А справа, метрах в четырёх от обочины, шёл к реке почти отвесный спуск, голый, с горбами чёрных камней, и по тому далёкому брегу, по его холмам растекался огромный город с редкими пока огнями, с телевышкой, словно сотканной из нитей и устремлённой в светлое, очистившееся на ночь от облаков небо. Они подошли к самому обрыву, за белые бетонные столбики ограждения, осматривались, думали каждый о своём.
- Я часто сюда выезжаю, - сказал Лыков. – Дышится легко как, чувствуешь?
От запаха хвои, прошлогодних листьев, от почек – они уже набирали силу, от оттаявшей земли и тёмной таинственной реки на душе Лыкова стало спокойно, он, как давний сон, вспомнил свою таёжную деревню – не был там лет двадцать – и спросил:
- Хорошо?
- Ничего, - сказал Чертищев.- Я каждый выходной ухожу в тайгу – там места получше.
- А у меня времени нет. Корыто это заело.
- Какое?
- Так я обобщённо домашние заботы называю. Жена, понимаешь ли, попалась хозяйственная. То одно придумает, то другое. Квартиру ремонтирую. Капусту покупаю, рублю, вместе солим. С садом связались, с машиной, гаражом. Сбор ягод, варенье, ремонт – газеты еле успеваю просматривать. А тут ещё тебя воспитывай.
- Не надо. Я и так всё понял.
- Сомневаюсь. Если честно, с точки зрения начальника плевать бы мне на это дело! Любите, встречайтесь, расходитесь. Но ведь, вдумайся, это по сути своей аморально. По самой технологии своей, что ли – нашёл, оплодотворил, бросил. А чувства и мысли в оправданье будто бы и высокие: сначала любовь, близость идеалов, а потом глубокое разочарование, непонимание, просветление и не развод, а разрыв.
- Зря вы говорите, Борис Николаич. Ничего подобного у меня нет.
- Я, когда после ремесленного в конце войны на завод пришёл, - не на это, другой – мастер у меня был. Молодой ещё, после ранения, инвалид в общем-то, но на вид крепкий, мордастый. Он мне говорил: самое главное – семья. А чтобы семью создать, надо работать, упираться не меньше, чем на заводе…. Но ведь же с женой своей разошёлся – не мог простить ей, что, пока был на фронте, она с ребятами из госпиталя крутила.
Они вместе засмеялись, и Лыков подумал, что парень-то этот Чертищев неплохой. Рацпредложений за два года больше десяти штук подал, и по одному из них утвердили эффект больше, чем на тысячу рублей – почти годовой план цеха экономического эффекта от рационализации.
- А ты вечерами что делаешь? – спросил Лыков.
- Читаю. Паяю схемы кой-какие, испытываю.
- Романы читаешь?
- Бывает. Но больше – техническую, по электронике. Она для меня – как беллетристика. Два журнала по ней выписываю.
- Вот видишь, какая разная жизнь, - завидуя, сказал Лыков. – Подзакоснел я. Воспитание не то. Слесарил я лет пять, потом мастерил, вечерний техникум кончил, потом заочный институт, десять лет рабочий день, по сути дела, был по двенадцать часов. Выходных не знал. Отпуск подгадывал к экзаменам. И, кажется, выдохся.
- А что вам читать? Про вас говорят – корифей, король, металл чувствует…
Лыков дал сигаретку Чертищеву, они закурили. Дым в вечернем воздухе поплыл бело и отчётливо. Внизу, на реке затарахтел мотор – кто-то уже пробовал плыть на лодке.
- Нет, - грустно сказал Лыков, - я не корифей и не король. Я, если честно, так в душе токарем и остался. Рабочего мне понять ничего не стоит, у них души чистые, без ржавчины. У большинства. Да и хитрость простая и слово крепкое.
- Как у Ярового. Третий раз клялся всенародно перед честным народом не пить и не дебоширить.
- М-да… И всё же это не инженер Потов. Ну, о них нечего говорить: они вниз катятся, а мы, хоть и не очень рьяно, пытаемся их остановить. Но ты пойми моё положение. Мы оба инженеры – ты и я, и всё моё преимущество перед тобой – возраст и опыт. А зато ты лучше начитан, из интеллигентной семьи, музыкальную школу закончил, стихов наизусть, пожалуй, много знаешь.
- Помню кое-что.
- И всё же я тебя должен воспитывать. А как? В институте тебя этому учили?
- Косвенно, Истмат, диамат…
- Нет, нет, не то! – почему-то волнуясь, не совсем связно продолжил Лыков. – Есть же методы, педагогика. Помнишь, как Гамлет попросил одного типа сыграть на флейте, а тот не смог? И тот сказал ему, чтобы он не пытался играть на человеческой душе? У меня брат учится в военном училище, и они все там проходят специальные предметы – основы воинского воспитания, партполитработу.
- Сейчас на такие темы много пишут. О социальной психологии, о психологическом климате. Не читали “Инженера”? неплохая книжка. У меня своя принесу.
- Спасибо, принеси. Только ведь это всё – самообразование. А я говорю о продуманной системе. Чтобы со школьной скамьи человека растить воспитанным. Курсы какие бы постоянно действующие, семинары…
На обратном пути Лыков говорил:
- Оставь ты Подошвину, Володя. Отшей любым способом – ей и тебе лучше. Она, чувствуется, настырная, за себя постоять может, скрытная. А ты хоть и гонористый, но мягкий, она тобой, в конце концов, крутить будет. А тем более – третья.
- Да нет у нас ничего! – искренно засмеялся Чертищев. – Она интересная, с ней есть о чём поговорить. Мы даже в одном институте учились. В разное время, правда.
- Ну что, конец?
- Разумеется, - сказал Чертищев.
- Мы, как тот король, перед людьми всегда голые. Иной раз диву даёшься: откуда все о тебе всё знают!
- Я как-то прочёл: все знают всё.
“Вот и порядок, - подумал Лыков. – Не зря вечер прошёл”.
Он был доверчив и мучительно страдал, когда его обманывали. А о Чертищеве он всегда думал, что во многом это и есть современный инженер – образованный, культурный, мыслящий. И он посчитал, что не стоит больше шевелить эту тему, включил приёмник, отыскал негромкую музыку и, стараясь не глядеть на встречную машину с зажжёнными фарами, прижимал свой “Москвич” к обочине.
- Вот чёрт! – вдруг вспомнил он. – Обещал жене сегодня на родительское собрание сходить – и забыл. Будет теперь дома дым коромыслом!
Майские праздники выдались длинными – целых четыре дня, что-то вроде маленького отпуска. Первое мая, правда, было ветреным, пыльным, а потом брызнуло холодным мелким дождём, но демонстрация прошла весело; пока ждали, когда тронется колонна, наговорились, напелись и наплясались вдоволь. И до самого вечера в воздухе носились обрывки цветной бумаги, а вся мостовая была забросана лопнувшими разноцветными шарами.
- Хорошо, что пошла с тобой. Без демонстрации для меня как будто и праздника нет, - говорила Лыкову жена, когда они пешком – транспорт ещё не ходил – отправились домой.
К вечеру у них собрались гости, а на следующий день сестра уговорила Лыкова придти пораньше, к двум часам – оказывается, исполнилось пятнадцать лет, как она, по её словам, охмурила своего веничку. Так что к пяти часам Борис Николаич был пьяненьким и чувствовал себя вполне счастливым и ему нравилось даже, когда зять Вениамин, столяр, работавший на фабрике пианино, толстый, и красный от вина, хлопал его по плечу волосатой рукой и говорил:
- Отменный ты мужик, Боря! Работяга!
И, конечно же, в этой весёлой суматохе и болтовне, тостах за “наших милых женщин”, в танцах с выкрутасами и нестройных песнях меньше всего вспоминались Лыкову Чертищев и Подошвина с их заводским романом, который он, коварный Лыков, так ловко и своевременно прикрыл. А то, что взаимоотношения энергетика и экономистки не были секретом для многих, открылось ему вскоре после его беседы с Чертищевым. Инспектор отдела кадров Лена Селезнёва, девушка за тридцать лет, большеглазая, высокая, удивлявшая общественность тем, что долго не выходила замуж, вдруг, заговорщески поблёскивая голубыми глазами, спросила Лыкова, когда он оказался за ней в очереди в заводской столовой:
- А что это у вас Чертищев с Подошвиной врозь обедают? Поссорились, что ли?
Лыков окинул взглядом столовую: Подошвина сидела за столом под пальмой, а Чертищев сосредоточенно хлебал щи в другом конце зала, под натюрмортом – фрукты с дохлой дичью.
- А что? – сказал Лыков. – Почему им вместе обедать?
- Ох, так уж вы и не знаете! – засмеялась Лена, и зубы у неё были один к одному – плотные и ровные. – Они как поссорятся – сразу видно. Насупленные, злые. Особенно она.
- Всё-то вы видите! Мне так это до фонаря.
- По-моему, тут всё и дураку понятно, - подёрнула плечами Лена и принялась сосредоточенно шарить глазами по тарелкам с рагу и жареной рыбой, выставленным на никелированный мармит…
Накинув на плечи пиджак, разгорячённый, возбуждённый, Лыков вышел на балкон передохнуть, покурить.
“Ну, почему бы на вчерашний день не выпасть такой погоде?” – думал он, закуривая и щурясь от тёплых и как бы мохнатых лучей солнца, висевшего над сиреневыми, прикрытыми мягкой голубой дымкой сопками по ту сторону широкой реки. И река вся переливалась, шевелилась в своём русле, словно покрытая золотой чешуёй, и Лыков долго смотрел сквозь свои очки на эту живую воду, навалясь грудью на перила. А потом глаза начали слезиться, и он переключился на широкую красивую набережную, обсаженную рослыми тёмными елями, построенную недавно, но уже обжитую горожанами. Их и сегодня было много здесь, красиво одетых, гуляющих медленно и важно, больше парами, и впереди многих пар катились детские коляски или бежали ярко одетые ребятишки.
Лыков подумал, что не плохо бы и их честной компании поскорей бросить стол да выйти на набережную, как его внимание вдруг сосредоточилось на одной паре, и он даже дыхание приостановил и сигарету механически притушил, ткнув её во влажную землю цветочного ящика. Ну да! – это были Подошвина и Чертищев, оба в расстёгнутых светлых плащах, оживлённо болтающие, покачивающиеся на ходу и то отходившие друг от друга на шаг, то сближавшиеся так, что их плечи касались, и, казалось, вот-вот они начнут целоваться.
“Вот это кино!” – подумал он.
Лыков удивился не тому, что увидел Подошвину и Чертищева – это, как говорится, закон природы, сила влечения и т.д., а тому поразился начальник цеха Лыков, как обманул его Чертищев. Как и тогда, в первый раз, и потом, Лыков при удобном случае, наедине говорил с ним на эту тему, Чертищев очень убедительно, искренне уверял его, что история эта выеденного яйца не стоит и на всём поставлен крест.
Лыков видел теперь их в спину – они шли открыто, не оглядываясь, - и он подумал о двух женщинах, жёнах Чертищева, представил почему-то их одинокими, несчастными, в слезах, с маленькими детьми на руках – совсем как в индийским или арабском фильме – и почувствовал злую решимость не оставлять этого дела без последствий, только последствия эти, сколько не ломал протрезвевшую голову, вообразить себе не мог.
Красноярск, май 1974г.