Часы «Победа»

Рассказ

Всю войну, с первого её дня до последнего, Лена проработала на почте - разбирала денежные переводы по аттестатам. Эта работа отнимала у неё дни и ночи, оставалось каких-нибудь шесть часов на сон, и это считалось нормальным, потому что так работали все, а почта была далеко не самым важным учреждением, и людей там работало в несколько раз меньше, чем теперь, а корреспонденции шло больше. И было бы не очень трудно, если бы было что поесть. А скудный карточный паек только что не давал умереть, и к голоду, как и к бесконечной работе, привыкли. Даже к тому, что часто кружилась голова и тошнило. У некоторых, особенно весной, опухали лицо и руки.

Лена жила с матерью в двенадцатиметровой комнате в центре города, почти рядом с Главпочтамтом. Дом был старый купеческий, из толстых чёрных брёвен. О них говорили, что их не берёт топор, а в воде они тонут, как железо. Перед домом, закрывая окна, росли старые тополя. Летом они давали много пуху, ветер сгонял его к стёклам домов, и, когда мальчишки подносили к длинным белым полоскам спичку, пух горел с треском и быстро, как порох или бикфордов шнур.

Отец Лены в сорок третьем году погиб По похоронной нельзя было определить, где это случилось, и было известно только одно: смерть пришла с запада. Мать плакала по ночам, и Лена успокаивала её, а потом они плакали вместе, и тогда Лене казалось, что плачет вся Россия, весь мир, залитый кровью.

В первую весну после войны, в начале апреля, Лена купила часы. В те времена всё, - орден, кинотеатры, машина, заводы и колхозы, - именовалось радостным, выросшим из войны словом – Победа. Часы, первые послевоенные часы, тоже назывались «Победа». Достать эти часы даже у спекулянтов было не просто. Лена взяла их по блату, прямо с базы, через одну знакомую продавщицу, подарив ей купленные у соседа-фронтовика шелковые трофейные чулки. Лене было двадцать три года, и это были её первые в жизни часы. В то время, конечно, никто не сказал ей, что часы мужские и что они велики для её тонкой и длинной руки. Подруги с восхищением смотрели на круглый циферблат с красной цифрой «12», просили послушать, как тикает таинственный механизм, вздыхали: «Когда-то мы достанем такие?»

А Лена, что там говорить, была на седьмом небе. Просыпалась утром, брала со столика часы, слушала,  как стучит их стальное сердечко – мягко, вдумчиво, потом глядела на циферблат, на разные стрелки, на нервно вздрагивающую секундную стрелку, и  часы ей казались живыми. Она отгибала ремешок под часами, проверяла не лупится ли красный перламутр на нижней крышке, гадала, для чего эта тонка непрочная плёнка. Ни на каких других часах – ни на швейцарских, ни на немецких - она не видела такой плёнки.

Лена с нетерпением ждала тёплой погоды, когда в своём голубом крепдешиновом платье, сшитом ещё до войны, выйдет на улицу и на руке у неё будет «Победа», и она будет идти и делать вид, что совсем не замечает своих часов. И она видела себя со стороны, высокую и стройную, правда, немного худую, с независимо поднятой головой, со сверкающими часиками на обнажённой загорелой руке.

На работе Лена всё время чувствовала свои часы и руку держала немного на отлёте, чтобы нечаянно их не ударить, и нет-нет взглядывала на них искоса, незаметно от других: ещё, чего доброго, скажут, что воображает. Но коллеги и сами частенько обращались к ней:

- Сколько там набежало?

И Лена, волнуясь, подсчитывала про себя минуты, и стараясь ответить быстро и небрежно, как это делали старые владельцы часов, например, Иван Корнеич, их начальник, имевший большие карманные часы фирмы Павла Буре.

И странно, с часами каким-то другим стало время, будто обновилось оно, стало осязаемым, и дела шли скорее. Взглянет Лена на часы: “Ой, мамоньки, уже одиннадцать! А работы не убавилось!” И спешила поспеть разобрать аттестаты, в сорок шестом их ещё много было, хотя уже меньше, чем в войну, и было непривычно уходить с работы в шесть часов.

Вскоре, дней через десять после покупки, Лена попросила у начальника машину, чтобы перевезти дров, - купила у одного частника на берегу Енисея. Шофёр, Володя Куянов был знакомым, ему ещё в сорок первом году в Севастополе осколок мины попал в голову, повыше правого виска, еле жив остался, и так всю войну проработал на полуторке, развозил из Красноярска в районы почту. А рана заросла редкими с проседью волосами, но все знали, что под кожей нет кости. Иногда Куянов дотрагивался коротким указательным пальцем до этого места, говорил как будто удовлетворенно:

- Бьётся живая мысль! Война кончится, закрою это окно в Европу. Врач рассказывал, можно танталовую пластинку поставить, покрепче кости будет.

Выехали из гаража, поехали по расквашенным весной улицам с хмурыми будто не успевшими умыться домами. И день стоял серый, слякотный, с юга дул мягкий и ровный ветер, плавил остатки снега, сброшенного с крыш на тротуары. А лёд на Енисее был ещё крепкий, по чёрной дороге, точно кушаком опоясавшей реку в том месте, где летом стоит зыбкий мост из гулких металлических понтон, ходили машины и люди, спешили завершить свои дела до ледохода. За редкими зеленоватыми облачками тополей на острове Отдыха, за рядами оштукатуренных домов на правом берегу, синели горы, похожие на осевшие на землю огромные тучи.

Поленница была сложена под обрывом, белела свежими расколами полуметровых тюлек, около ходил хозяин в телогрейке, порванной на локтях, и в серой цигейковой шапке со следом от звезды. От поленницы шёл сладкий и свежий запах сосны, щекотал в горле.

- Сыроваты, однако! – сказал шофёр Куянов, сняв с клетки первое полено. – и расколоть помельче можно бы. Куда ей, девушке, с таким возиться?

- Оно понятно, - покорно согласился хозяин. – И рад бы расколоть – силы нету! Всю война забрала силу.

Хозяин, и правда, был худой и бледный, даже по тем временам, и нельзя было определить, сколько лет ему – то ли старый, то ли хворый.

- Ничего, справлюсь! – бодро сказала Лена. – Давай грузить!

- Лезь в кузов, буду подавать! – скомандовал Куянов.

Лена встала на колесо и перемахнула через низкий борт, была Лена с виду долговязой, но в гибкости и ловкости подругам не уступала.

- Постой, - вспомнила Лена, -  часы сниму. Куда их положить?

- Да вон на кабину. Никуда не денутся.

Лена расстегнула ремешок, новый и поэтому твёрдый, взглянула на часы с сожалением, вздохнула и положила их на клеёнчатый верх кабины. На тусклой, провисшей во внутрь клеёнке часы блестели радостным никелевым блеском. Лена натянула на руки старенькие вязанные перчатки с дырами на больших пальцах, не отрывая взгляда от часов. Потом сказала:

- Ну, подавай!

Дров было немного, два с половиной кубометра, и уложили их скоро. Лена спрыгнула на землю, под ногами хрустнул гравий, и она вспомнила, что летом здесь бывает много народа, берег устлан загорелыми телами.

Лена расплатилась с хозяином, села в кабину, держала подсос, пока Куянов крутил рукоятку в расхлябанном нутре полуторки, надорванном войной с её разбитыми дорогами и разносортным бензином. В открытую дверку залетал тёплый ветер, и Лене казалось, что это Енисей вздыхает под серым ноздреватым, как пемза, льдом.

Потом полуторка, сердито завывая, забралась по откосу и, разбрызгивая грязь, смешанную с зеленоватым снегом, покатила мимо стадиона с наполовину разобранным забором к центру города. На ухабах полуторка приседала на расслабленных рессорах и под полом кабины что-то предостерегающе звякало.

- Вот кляча старая! – ругался Куянов, со скрежетом переключая скорости и накручивая баранку с собственными  инициалами, вырезанными на клаксоне.

- Спасибо тебе, Володя, - сказала Лена. – Прямо гора с плеч с этими дровами! Мать меня запилила: когда привезёшь, когда привезёшь?

- Ладно, не стоит! – надбавив газу, буркнул Куянов. – До обеда-то много осталось?

Лену будто кипятком ошпарило.

- Стой! Стой! – не своим голосом закричала она, хватая Куянова за руку.

Полуторка метнулась в сторону, упёрлась колёсами в мягкую дорогу, и стукнувшись лбом о потное стекло Лена увидела, как её часики, её “Победа”, спрыгнули с кабины, ударились о капот рядом с парившей пробкой и, подскочив, исчезли за радиатором.

 Куянов и Лена разом выскочили на дорогу, забыв прикрыть дверцы, они покачивались, и машина походила на человека, в удивлении раскинувшем руки.

Лена не могла нагнуться за часами, она не могла даже вздохнуть, и дорогу она видела смутно, точно она уходила у неё из-под ног вниз, дальше и дальше. Она стояла сцепив пальцы на груди, высокая и нескладная в своём коротеньком старом пальто с рыжим воротником и кусала полные губы, чтобы не зарыдать. Лучше бы она сама попала под машину!

Куянов с напряжённым лицом шиврялся под колесом рукой, наконец, нащупал что-то, встал и раскрыл ладонь. Из комка грязи и снега торчал ремешок. Куянов взялся за него чистой рукой, стряхнул с ладони грязь.

- Готово, спеклись! – с сердцем сказал Куянов, выругался и зачем-то приложил часы к уху. Потом протянул часы Лене:

- Возьми, тут кое-что осталось.

Лена вытерла холодной ладонью глаза, осторожно взяла часы. Они были мокрыми, неподвижными и чем-то напоминали бездомного котёнка на осенней улице. Мелкие, остро блестевшие крошки стекла вдавились в грязный циферблат, кончик минутной стрелки загнулся вверх, и мокрый никель казался тусклым и старым.

- Неужели всё? – растерянно спросила Лена, ощущая, как грудь её полнится рыданиями, и чтобы сдержать их, смять в груди, она стала судорожно глотать слюну, и от этого у неё больно закололо под лопатками…

Маленький старый часовщик, наверное, всю жизнь просидевший в досчатой засыпнушке с окном у самой земли, подрагивающими руками вставил в глаз толстое стекло в латунной оправе, покопался крошечной отвёрткой в механизме, в котором, как капельки крови, поблёскивали рубины, спросил на всякий случай, словно говорил с больным:

- Где это вас так угораздило?

Потом щёлкнул крышкой, потёр глаз сухим кулачком и сказал, что ремонт будет стоить пятьдесят рублей, но ждать придётся долго, потому что это первый выпуск таких часов и ещё не пришли запчасти.

Часы починили, но ходили они неважно, и шофёр Куянов почему-то сравнивал их со своей головой: то, мол, соображает, а то дурить начинает. При встреча спрашивал:

- Ну, как твои контуженные часы поживают?

Прошло два года, жизнь стала налаживаться, и Лена купила другие часы – “звезда” кирпичиком, мужские часы стало носить неудобно. “Победу” положили в комод, в пластмассовую коробку с нитками мулине и вязальными крючками.

А позднее муж, бывший майор танковых войск, а теперь инженер завода комбайнов, подарил Лене золотые часы с золотым браслетом. Она носила их долго, лет десять, а однажды осенью по пути на работу потеряла. Но не было у неё к ним той щемящей жалости, чувства “непоправимой утраты”, как к тем часам “Победа” первого выпуска и первым часам в её жизни. Просто она решила, что не стоит покупать дорогие часы и купила “Луч” в анодированном корпусе.

А “Победа” долго лежала в пластмассовой коробке по нитками “мулине”, пока не подросла дочка. Сначала часы у неё были в игрушках, а потом заменили потерявшуюся белую шашку. Они передвигались по жёлтым клеткам шахматной доски как-то робко, словно стыдясь своего нездоровья, остановившегося стального сердечка, красная эмаль на их брюшке совсем облезла, остались только розовые точки, и когда-то красная цифра “ 12” стала грязно-розовой, и циферблат пожелтел, как страница старой книги или фотография.

И часто, Лена, теперь уже Елена Антоновна, задерживала свой взгляд на этих остановившихся часах, на их замерших стрелках, старомодных резных очертаний, испытывала горьковатую печаль об ушедшей молодости, об острых и непосредственных чувствах, и ещё о том, что время идёт и идёт. Идёт, даже когда стоят часы.

Абакан – Красноярск, самолёт Ил-14

17.25. 21.12.64г.