I

            Юленька Лесничева, плановик второго цеха, приехала с курорта и дня через три вышла на работу. В конторе её встретили с бурным восторгом, и расспросам и рассказам не было конца. А Юленька – тоненькая, посвежевшая, порывистая, - захлебываясь и размахивая руками, говорила и говорила о Крыме, о прогулках по морю на белых катерах, об иностранцах в непривычно ярких рубашках  и длинных трусах - их называют как-то не по-русски: то ли чёртами, то ли шортами, - о соседках по комнате, о спекулянтах и картежниках, о пляже и море. И, конечно же, о фруктах - персиках, абрикосах, хурме и винограде “дамские пальчики”... В конторе, уставленной казённой мебелью, со столами и шкафами, набитыми скоросшивателями и папками с ведомостями, нарядами и отчётами, повеяло южным ветром.

            - А ты не гульнула ли там? – спросила Маша Алёхина. – Говорят, насчёт этого на курортах свободно: танцы-манцы-обжиманцы!

- Нет, нет! – замахала руками Юленька. Она как будто испугалась этих слов. – Там старые все!

            Она произнесла это с такой наивной искренностью, что контора задрожала от  смеха. Ведомости на столах сердито зашелестели.

            - Федя и так на вокзале меня не поцеловал, когда встретил, - розовая и довольная, продолжала Юленька. – Стоило, говорит, за полутора килограммами привеса ездить в такую даль. У них в сельском хозяйстве привес свиньи или бычка - главный показатель.

            - А как сам ездил, так, небось, не говорил – зря, - сказала толстая блондинистая Фая Мякишева, сладко жмурясь. - Небось, в весе поубавил. Там работы мужикам непочатый край.

            - Ничего, я теперь вкус поняла, - лукаво подмигнула Юленька голубым глазком. – Только подвернись путёвка – раз, раз – и на Кавказ!

            -  Только не вернись как Куприяниха! – предупредила Маша Алёхина.

            - Или проездишь, а Федя твой другой половиной обзаведётся, - добавила толстая Фая.

            На заводе был случай, когда замужняя женщина вернулась с курорта с новым мужем. Приключился и другой вариант семейной драмы: жена вернулась с курорта, а муж не захотел её признавать, потому что живет с другой и, если верить его заявлению на суде, любит другую. Сейчас снова припомнили эти происшествия и предостерегли Юленьку: смотри, мол, как бы и у тебя такое не вышло!..

            - Ладно, хватит болтать! – резко прервала весёлый разговор начальник планово-диспетчерского бюро Анна Георгиевна Цуканова. - Раскудахтались с утра пораньше.

            Она была, как всегда, не в духе, с Юленькой поздоровалась сухо, отчужденно, так что и у Юленьки сначала настроение пропало, а потом сидела, не участвуя в разговоре и смущая всех хмурым взглядом чёрных глаз. Её начальственный окрик заставил притихнуть разболтавшихся женщин. Только Маша Алёхина, с умильной улыбкой глядя на Анну Георгиевну, сказала:

            - И правда, мы больно разбалагурились! Забыли, что работе - время, а потехе - час.

            “Ну и Маша! Всегда успеет подмазать”, - подумала Юленька и села за свой стол.

            И как будто ничего не было – ни Крыма, ни поездок по морю, ни экскурсий в горы, ни прощальной вечеринки, на которой один из отдыхающих сибиряков, рыжеватый добытчик алмазов из какой-то трубки бульдозерист Петя из Братска, признался, что мечтал приударить за ней, да видно не судьба: придется другой алмазы души свой подарить...

            Юля решительно придвинула к себе бумаги, но руки у неё вдруг онемели, и она несколько минут сидела в каком-то бездумном оцепенении. Словно видела чудесный сон, проснулась, села на кровать и силилась вспомнить пропавшее в глубинах памяти видение.

            “Надо приступать”, - подумала она наконец со вздохом.

            В конторе уже щёлкали счёты, стрекотали арифмометры, шелестели бумаги. Из-за тонкой стены доносился цеховой шум – резко стучали штампы, визжали токарные станки. И Юленька подумала, что всё время, пока она отдыхала, ни на минуту не прекращался этот шум и ей снова надо к нему привыкать – особенно, к компрессору - он беспрерывно гудел где-то наверху и к вечеру от него болела голова. Юленька любила свою работу, но сегодня она показалась ей трудной и, главное, нельзя было сразу войти в курс дела. Лишь к обеду она поняла, что Маша Алёхина, которой поручили её участок, напутала безбожно чуть ли не во всех бумагах, и ею овладела досада.

            “Лучше бы не бралась, что ли”, - подумала Юленька и сердито поглядела на Машу.

            Полная, чернобровая, со смуглым приятным лицом Маша торопливо писала что-то, и ей дела не было до Юленькиных огорчений.

            - Ох, и напутала ты мне, Марья! - не удержалась Юля. – Откуда только такие расчёты взялись?

            Маша нисколько не смутилась, рассмеялась и сделала вид, что замечание Юленьки её удивило.

            - Да неужели напутала? – сказала она. – Думала, всё верно делаю. Ну, не серчай! Да и участок твой за этот месяц отстал. Восьмисоттонный пресс на три дня останавливали на ремонт. Какие-то подшипники, что ли, поплавились.

            - Успокоила! – воскликнула Юленька и  по металлической лестнице из коридора конторы спустилась в цех и по длинному проходу между станками, увертываясь от электрокар, прошла на свой прессовальный участок.

            Близился конец месяца, и она думала о том, что снова придётся “натягивать проценты”, иначе премии ее участок не увидит, как своих ушей.

            - Дела неважно без вас шли, Юлия! – сказал ей старший мастер Пётр Карпыч Родыгин, добрый старик с большими прокуренными усами.

            Петр Карпыч оказался в этом городе осенью сорок первого год вместе с эвакуированным из подмосковного Загорска скобяным заводом, “Скобянкой”, под секретным номером 367, выпускавшем  пистолеты-пулеметы ППШ  знаменитого конструктора Шпагина. Большой фотопортрет Карпыча с орденом и медалями на помятом пиджаке красовался на доске ветеранов завода, но старик ни в какую не хотел уходить на крохотную пенсию - с ней вроде бы и не умрешь, но и долго не протянешь. Сегодня он выглядел сильно помятым и постаревшим, и Юленька сообразила, что он ещё не успел опохмелиться или, как он шутил, “помочить усы”.

            - Остановился вот этот дурак, - кивнул он в сторону громадного гидравлического пресса. - Опустился, а поднять не сумели. Тоже старый, чуть моложе меня - силенки не те... Сейчас дела пошли, может, и подгоним программу.

            Штамп тяжело поднимался вверх и потом также медленно полз вниз. Двое рабочих подкладывали на матричный стол блестящие и похрустывающие сталью листы заготовок для прессования крыльев и рам для мотороллеров. Сквозь частично застеклённую крышу в просторный корпус широкими полосами вливался солнечный свет. Привычно пахло нагретым маслом, металлической стружкой и станочной эмульсией. А в душе еще плескалось Черное море и музыка вальсов и танго на открытой танцплощадке в парке санатория.

            - Ох, уж эти мне крупногабаритные детали! – вздохнула Юленька и быстрыми мелкими шагами пошла по цеху.

            Рабочие её любили, здоровались с добрыми улыбками, и Юля чувствовала, что среди них она свой человек. Она перебросилась несколькими фразами с двумя наладчиками прессов, взяла сведения у распреда – Кати Малининой. И, конечно же, успела ей наскоро поведать, как загорала, плавала, что пила и ела и как душно было ехать трое суток в плацкартном вагоне с пересадкой в Москве.

            Перед возвращением в контору снова подошла к старшему мастеру Родыгину

            - Грязновато у вас, Пётр Карпыч! – с весёлым укором сказала она. - Культура производства без меня упала. Комиссия из завкома скоро по цеху пойдет, премии лишить могут.

            На цементном полу вокруг прессов валялись обрезки металла, промасленная ветошь.

            - Ничего, уберём мигом, - тронув прокуренный ус, улыбнулся старший мастер. - Я ведь на флоте служил, дело туго знаю. За пятнадцать минут до конца смены крикну по-боцмански: полундра! Свистать всех на верх - и будет чисто, как в аптеке…

            Юленька вернулась в конторе и, когда протяжно завыл паровой гудок на трубе заводской ТЭЦ, извещая о конце дневной смены, Анна Георгиевна, ни на кого не глядя, отдала последнее распоряжение:

            - В обед слышала, масло дают в заводском магазине – мне кило возьмите.

            И вышла за дверь не попрощавшись.

            - А денег не дала! - засмеялась Юленька. - Я после отпуска - пустая, как барабан.

            - У неё их тоже нет, - сказала Галя Горбунова, лучшая подруга Юленьки и по работе, и по заочному техникуму - в одной группе четыре года лямку тянули. – Вот и сидит злится. На отпускные барахла накупила. В Москву с мужем специально ездила. Жадная, как чёрт!.. Теперь есть нечего, сидят на одних помидорах. А злится на нас.

            Маша Алёхина торопливо осматривала ящик своего стола, шарила в лакированной потертой сумочке, в крохотном гомонке.

            - Набрала тридцать два рубля. Пойду куплю ей, - с облегчением сказала она и взяла со стола несколько чистых листов бумаги.

            - Подмазываешь, Маша? – поддела ее Галя. – С маслицем-то, конечно, лучше идет – без трения!

            Маша покраснела, засмеялась и  игриво, бочком, скрылась за дверью.

            - Тридцать два года бабе, а ведёт себя так несолидно. Соскребла последние гроши и поскакала на цырлах масла начальнице покупать, - презрительно бросила ей вслед Галя.

            Большие серые глаза у неё потемнели, и красиво очерченные губы поджались.

- Ну и прямая ты, Галочка! – с восхищением воскликнула Юленька и порывисто поцеловала её в щёку. – Я бы никогда так не сказала. Мне как-то за неё совестно.

            - Пойдём к нам обедать, - наморщив лоб и словно отгоняя от себя летающую перед лицом муху, сказала Галя. - Заодно и поболтаем о том, как ты отдохнула. У нас бутылка кагора завалялась - мой Сашка где-то по блату скомуниздил.

            В магазинах городка часто случались перебои со спиртным, когда днем с огнем нельзя было сыскать водку из древесного спирта, прозванную “сучком”, ни портвейна, ни “солнцедара”- отвратительного червонно-красного напитка со смолистым осадком на дне толстостенной бутылки, и тогда из-под полы продавался самогон, динатурат и с витрин и прилавков исчезали интеллигентные напитки - цветочный и тройной одеколон. А заводской спирт, выносившийся за территорию самыми изощренными способами - в грелках, подвязываемых к голому животу, в специально изготовленных фляжках, помещавшимися под брюки, заправленными в сапог, а то и поблизости к самым интимным местам -  считался чем-то вроде нектара и амброзии и распродавался только проверенным людям. Так что кагор, лечебное вино, рекомендованное врачами как лечебное вино, действительно можно было достать по большому блату.

II

            Несколько дней подряд Юленька работала сверхурочно. Сначала исправляла ошибки, наделанные Машей Алёхиной, а потом писала месячный отчёт.

            - Девяносто восемь процентов, - сообщила она, закончив расчёты. – Программу не выполнили, премии моему участку не будет!

            - Работать надо, а ты на премию губенки распустила, – грубо сказала Анна Георгиевна. - Молчала бы в тряпочку!..

            Она сидела в своей всегдашней позе – скрестив руки под вялыми грудями и оглядывая подчиненных сумрачными тёмными глазами.

            “У, кикимора! - подумала Юленька. - Как будто не знает, что мне после отпуска премия не положена”.

            Начальницы она боялась и открыто признавалась, что страсть как боится. Ей казалось, что в этой замкнутой сухой женщине с бледным лицом собралась какая-то непонятная злоба. Злоба не к одной Юленьке, а ко всем людям. И к этой злости примешивалась хитрость, выражавшаяся в основном в лести начальству. С подчинёнными, с мастерами, словом, с теми, кто был ниже её по положению, она по-человечески разговаривать не  умела – она или язвила, жалила, как змея, или кричала, и было удивительно, как она не устаёт орать иной раз целыми днями, как глухая. Говорили, что она выдвинулась в начальницы благодаря своей  глотке, хотя и не совсем верно это было: Анна Георгиевна отличалась предприимчивостью, решительностью и умением вывернуться из затруднительного положения. Специального образования у неё не было – она когда-то окончила десятилетку и уже больше не пыталась учиться, так что в тонкостях дела не всегда могла разобраться, и человек, раз попытавшись получить у неё какое-нибудь разъяснение, потом уж не делал этого. Анна Георгиевна, конечно, не признавалась в своей некомпетентности, - напротив, она сначала долго и путано объясняла, а когда её не понимали, она резко переходила в излюбленный режим оскорбительных воплей: “Бестолковщина! Иди сам мозгами пораскинуть, коли у тебя мозги от бражки набекрень съехали...”

            И человек исчезал, хотя и обиженный, но нисколько не удивлённый такой концовкой: хамство Анны Георгиевны было известно всем, кто с ней соприкасался по работе.

            Кое-кто признавал за Анной Георгиевной одно положительное качество: она защищала своих “конторских” от нападок со стороны. Однако самим “конторским” и тем, кто её знал поближе, было ясно, что и здесь она хитрит: выгораживая кого-то, она страховала себя как начальницу: за промахи подчиненных и она в ответе, и потому   выражать неудовольствие работой ее вассала имеет право только она сама.  Проштрафившийся плановик или экономист испытывал благодарность к начальнице, а она при случае умела сыграть на этом чувстве. Да и в глазах начальства это поднимало Анну Георгиевну: она, мол, о людях заботится и зря их в обиду не даёт. Ну, если сама обидит, это ничего – зато от других защитит. А за промахи она своих подчинённых не щадила, и они догадывались почему: в делах она участвовала мало, только командовала со своего места, и каждая ошибка являлась  как бы косвенным укором в том, что по-настоящему-то она работу бюро не контролирует.

            Но судачили “конторские” об этом только между собой, с оглядкой: не одной Юленьке начальница внушала трепет. “Попробуй, задень ее! Махом сожрет с потрохами”, -  с уверенностью говорили многие и приводили примеры, как стараниями Анны Георгиевны неугодные ей люди получали выговоры, переводились в другие цеха или совсем увольнялись с завода. А завод в городе был единственным местом, где можно было работать, хоть что-то получать и иметь надежду получить пусть и через десять лет квартиру в бараке или новом доме. А если у тебя есть заводское жилье - квартира или общежитие - и тебя уволили, то пиши пропало - и зарплаты нет, и из жилья с милицией выселят. И как тогда жить и куда бежать? Переехать в другой город? - Так там, пока не пропишешься, работу не найдешь. А чтобы прописаться, надо жилье, соответствующее установленным нормам - семь квадратов на душу, сыскать. И остается одно: принимать бытие таким, какое оно есть, и молча переносить унижения и оскорбления, подчиняться и работать, работать на благо любимой родины. Или завербоваться по весне и махнуть, куда глаза глядят: на Сахалин, на Камчатку, на Чукотку или Курилы - рыбу потрошить и солить, когда там путина начинается.

            - У меня быстро за воротами окажитесь! – не редко угрожала Анна Георгиевна, щуря тёмные глаза, и люди не смели возражать этим деспотическим словам и надписям на видных местах: человек, мол, человеку - друг, товарищ, брат.

            Профсоюзные взносы заводчане платили исправно, только никто не помнил случая, чтобы профком кого-то защитил от произвола начальства. И в конце концов так получилось, что в ПДБ второго цеха остались люди, которые не решались вступать в дискуссии  с  Анной Георгиевной Цукановой. Лишь Галя Горбунова говорила всё напрямик, и поначалу странным казалось Юленьке, что начальница выслушивала её и соглашалась зачастую с её мнением даже как будто с удовольствием.  Но и этот ларчик просто открывался: Вадим Иванович Бажанов, главный энергетик завода, был зятем Галиного мужа и любимчиком директора завода Федора Ивановича Трещева. Они даже в гости друг к другу ходили. Бажанов, худой толстогубый сорокалетний мужчина с вкрадчивыми манерами и замедленной речью, всегда при галстуке и ордене Красной Звезды за отвагу на Ленинградском фронте, появляясь иногда в ПДБ, оказывал Гале родственные знаки внимания.

            И сейчас Галя спокойно поддержала Юленьку.

            - Премия никогда лишней не бывает, правда, девочки? - сказала она, окидывая всех своими большими серыми глазами. - Юля не виновата, что без неё пресс сломался.

            - Никто её не винит, - отрезала Анна Георгиевна. – Нечего о премии вспоминать, коли программа не закрыта.

            - Иногда и вспомнить приятно, - сказала Галя, словно на что-то намекая.

            В конторе засмеялись, а Юленька с любовью взглянула на подругу. Порывистая, искренняя, она уже переполнилась благодарностью к ней, точно Галя выручила её из беды или спасла от незаслуженной обиды.

            Пришёл Петр Карпыч Родыгин, тяжело сел на стул у двери. Он мельком, одним глазом, взглянул на Юленьку, склонил голову набок и уставился в одну точку на полу. Так сидел он долго, и никто не спрашивал его, зачем он пришёл. Причину все знали и посмеивались про себя. Старик несколько раз вздохнул, косясь в сторону Гали, тёр тёмной жилистой рукой залатанное колено спецовки, трогал уныло висевшие усы. Потом подошёл на цыпочках к Гале и пошептал ей что-то на ухо.

            - Анна Георгиевна, - сказала Галя, - Карпычу усы бы помочить.

            Пётр Карпыч опустил глаза, и Юленька усмехнулась. “Ишь, какой стыдливый! Работает на моём участке, а помощи у Гали просит”, - подумала она, наблюдая, как Анна Георгиевна быстрой дёргающейся походкой прошла к шкафу между двумя окнами.

            - Что-то часто усы мочить навадился, - сказала она, открывая дверцу. – Смотри, старуха их у тебя сбреет!

            - У меня старуха смирная, - улыбаясь, проговорил Карпыч. – Ты бы на её месте давно уж сбрила!

            - Сбрить бы не сбрила, но мочить бы не дала.

            Из десятилитровой бутыли она налила в мраморный стакан от письменного прибора спирта, спрятала бутыль в шкаф, прошла в угол комнаты, где стоял бачок с водой, и разбавила спирт водой. С брезгливой миной подала мраморный стакан ветерану завода, кавалеру ордена и нескольких медалей.

            - На, пей! Закуски, извини, не припасли.

- Да я ничего, материей закушу, - смиренно пробормотал старший мастер и, выпив, крякнул и вытер усы рукавом.

            - За чьё здоровье-то пил? - спросила Маша Алёхина, глядя с ласковой улыбкой на начальницу. – Наверно, за того, кто подносил?

            - Оно известно, - неопределенно согласился Карпыч и, точно стесняясь чего-то, скрылся за дверью.

            “Спаивает всех потихоньку”, - подумала Юленька, жалея мастера за его слабость и испытывая стыд за начальницу. С тонкой издёвкой “угощала” она старика, и за всем этим тоже чувствовалась хитрость, что-то оскорбительное и нечистое. Спирт хранился в конторе для нужд цеха, и распоряжалась им Анна Георгиевна, умело предлагая выпить тем, за кем уже знала эту слабость. “И какие же мужики дураки, - думала Юленька. – За рюмку дряни так унижаться!..” Она вспомнила, как Анна Георгиевна умела улаживать дела со старшим диспетчером завода. Едва тот предъявлял какую-нибудь претензию, Анна Георгиевна угощала его – и диспетчер недели две ни о чём не заикался.

            Юленька быстро щелкала косточками на счётах - арифмометр “Феликс” часто врал, и она им почти не пользовалась,- писала суточные ведомости, но сквозь эти привычные дела просачивались посторонние, далёкие от дела мысли. После приезда из Крыма она вдруг стала на многое смотреть как бы со стороны другими глазами, делая для себя  новые, задевающие за живое открытия.

            Вот и муж у неё, Федя, главный инженер машино-тракторной станции - МТС, - деловой, хороший человек, окончивший сельхозтехникум механизатором, тоже часто с директором своим, Юрой Гумеровым, бывшим танкистом, горевшим в своих “тэтридцатьчетверках” под Минском и Кеннисбергом, напивается и приходит домой, как сам признается, на “автопилоте с выключенным зажиганием”. А у Феди туберкулёз горла, и Юля со страхом думала, что он может умереть. И даже к Богу обращалась, вспомнив молитву, которой научила ее в детстве покойная мать: ”Отче наш, еже си на небеси! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе...” Но пока молитвы не помогали... Съездил Федя и в санаторий, но продержался там только полсрока: напился раза три – и выписали его за нарушение режима, и бумагу в МТС сердитую прислали. Не будь директор Фединым собутыльником - и с этой бы работы его  поперли как миленького!..

            Юленька тяжело вздохнула, отгоняя неприятные мысли. Она даже головой тряхнула и стала говорить шепотом:

            - Заднее крыло – сто сорок два рубля тридцать копеек. Рама – двести три рубля шестьдесят копеек.

            Она щёлкала счётами громче обычного, писала с нажимом и крупнее, чем всегда.

            “И главное, не у одной меня такое дело,  - снова зашелестели у неё в голове посторонние мысли. – Чуть ли не в каждом доме бражка в тридцатилитровых молочных бидонах стоит, в совхозе нескольких самогонщиков милиционеры поймали. Сколько сахара одного и дрожжей на это уходит – один ужас! А еще и от “синявки” - динатурата - народу померло, как на войне... ”

            - Слушай, Лесничева, суточная у тебя готова? – услышала Юленька голос Анны Георгиевны и по привычке вздрогнула.

            Прямо хоть вешайся - другого не придумаешь, чтобы избавится от страха перед этой ведьмой.

            - Нет, не успела ещё, - торопливо отозвалась Юленька, с трудом оторвав глаза от писанины.

            У стола начальницы стоял начальник второго цеха Иван Алексеевич Турунтаев, пожилой удмурт с седеющей головой и рябоватым скуластым лицом, одетый в чистую синюю спецовку.

            - Как это не готово?! – раздраженно крикнула Анна Георгиевна, и Юленька съежилась под её ненавидящим тяжелым взглядом.

            - Не успела, - повторила Юленька безнадёжным тоном.

            - Успевать надо, Лесничева! Давай скорей – начальнику цеха сведения нужны.

            Иван Алексеевич со спокойной улыбкой переводил взгляд с одной женщины на другую, и по выражению его круглых чёрных глаз нельзя было понять, о чём он думает.

            - По-моему, вы криком только дело от рук отбиваете, - сказала Галя Горбунова.

            - Правильно, Галя, - одобрительно усмехнулся Иван Алексеевич и, поговорив ещё с начальницей вполголоса, вышел.

            - Ты чего это, Горбунова, нос не в своё дело суёшь? – спросила Анна Георгиевна.

            Она снова сидела, скрестив руки под тем местом, где должны быть груди.

            - Вы думаете, мы дети и не понимаем, почему вы кричите? – в свою очередь спросила Галя. – Вы кричите, чтобы показать, что распоряжаетесь, работаете.

            - А я что, не работаю?

            Галя не обратила внимания на вопрос начальницы.

            - Вы начинаете кричать каждый раз, когда начальство сюда заходит, - вот что я хочу сказать, - слегка покраснев, но не отводя взгляда от начальницы, сказала Галя. И повторила: – Мы же не дети, и всё понимаем.

            - Это тебе показалось, - неожиданно примирительным тоном сказала Анна Георгиевна. – Просто голос такой громкий. Да и с с этой работой все нервы расшатались. Вы бы в войну видели, что тут творилось! А то нежными очень все стали, целками-недотрогами...

            Юленька снова подивилась смелости Гали Горбуновой и уступчивости начальницы.  “Почему же я так её боюсь?” – подумала она, поглядывая на часы. Рабочий день близился к концу, и надо было спешить с расчётом суточной ведомости.

III

                        Всё реже вспоминала Юленька Лесничева о курорте, о кипарисах, пляже и море. Но иногда, во время работы, вскакивала она со своего стула и бежала к Гале Горбуновой, чтобы поделиться с ней ожившим в памяти впечатлением.  Она родилась в деревне Мухино, недалеко от этого городка, никуда почти не ездила и поэтому помнила все подробности необычного для неё путешествия. Ведь даже в Москве удалось два раза - пусть и проездом - побывать и увидеть из окон Казанского вокзала Комсомольскую площадь и потоки машин, и невероятно много народа.

            А до этого что она видела?.. Сразу после свадьбы переехала из Мухино в пригородный совхоз, и теперь жила с мужем и пятилетним сыном в старом домишке из двух комнатушек, доставшемся Федору от умерших в войну от тифа родителей. Ходить на работу было далеко - верст пять, часто по непролазной грязи и снегу, - и вставала она рано, чтобы успеть приготовить завтрак, накормить свинью и кур, напомнить мужу  о лекарстве и отвести Вовку в детсад. Эти хлопоты и работа целиком поглощали её время, и всегда она торопилась, не зная, как успеть всё сделать. В этом году ей стало полегче. А до прошлого лета она четыре года училась заочно в местном механическом техникуме на плановика-экономиста, и тогда ей действительно некогда было вздохнуть: курсовые, контрольные, два раза в год сессии... Привычка спешить сказалась и на её характере. Говорила она быстро, ходила торопливой вздрагивающей походкой, легко раздражалась и с такой же лёгкостью переходила от гнева к смеху. Любили её за простоту, за незлобивость и доверчивость, за рассыпчатый звонкий смех. И голубенькие глазки её как будто ласкали каждого, с кем она делилась самым сокровенным.

            Пришёл сентябрь, и сразу же почувствовалась осень. Подули северные ветры, срывая с лип, кленов, вязов,  берез жёлтую листву, оголяя сады и скверы в унылом городке и лес, начинавшийся прямо за деревней, где жила Юленька Лесничева. У Гали Горбуновой по графику подошел отпуск, и она уехала с мужем в дом отдыха на Каму, в Берсут, - там в зверосовхозе работал директором другой зять Галиного мужа; он и достал для них путевки. Юленька с грустью взглядывала на её пустующий стул и думала, что, может быть, Галя догадается написать ей.

            С утра в конторе бывало оживлённо. Женщины делились новостями, смеялись, если слышали что-нибудь забавное - обычно, из семейной жизни. После обеда как будто всё замирало. Только счёты и арифмометры не смолкали, да утомительно гудел компрессор. Как-то само собой зевалось, думалось о конце рабочего дня. В это время Юленька обычно шла в цех. Здесь работа кипела с неизменным напряжением – будь то утро или вечер, и Юленька забывала глядеть на часы, собирая сведения у мастеров и распредов, давая им задания и заботясь, чтобы не было перерасхода материалов или брака. Работать на заводе она начала с пятнадцать лет у револьверного станка и в цехе ей было гораздо легче и свободней, чем в конторе.

            Как и в прежние годы, во второй половине сентября итээровцев - инженерно-технических работников - и “конторских” начали всех поголовно, не взирая на здоровье и возраст, гонять в пригородный колхоз вручную копать, собирать и грузить на подводы картошку. Юленька вместе со всеми несколько дней ездила в открытом кузове “зила” на поле, но как-то утром почувствовала себя отвратительно: снова, как до курорта, заболела голова и в теле ощущалась неприятная слабость. Она сказала об этом Феде.

- Не ходи на поле – совсем расхвораешься, - сказал он.

Она послушалась мужа. Было воскресение, в больницу идти было бессмысленно - она все равно закрыта, - но чтобы ей не пришили прогул, она доплелась по грязи до города, решив подогнать свои дела на заводе. К тому же Вовка промочил ноги,  у него началась ангина, и Юля попросила соседку присмотреть за ним: в уборочную страду Федя не знал ни выходных, ни проходных и не вылезал из цехов МТС. Или ремонтировал сельхозтехнику днем и ночью прямо на полях, не обращая внимания на свое больное горло. 

На следующий день, в понедельник, Анна Георгиевна, как всегда расстроенная и крайне недовольная, сразу призвала Юленьку к ответу.

  - Почему ты вчера не поехала в колхоз? – спросила начальница, хрустнув тонкими пальцами.

- Не могла я, - торопливо ответила Юля, чувствуя, как под взглядом Анны Георгиевны у неё холодеет в груди. – Заболела сама и у сына ангина. Я на завод и пошла, тут дел тоже невпроворот.

- Я ничего не знаю и считаю, что ты на работу не выходила, - оборвала её начальница. – Пиши объяснительную записку!

Юленька отвернулась к окну, чувствуя, что сейчас расплачется. По мутному стеклу окна хлестал дождь.

- Не стану писать! – сказала Юленька. - Я не прогуляла, а в свой законный выходной работала.

Обида у неё перешла в упрямство, и это чувство сразу заглушило всё остальное – унизительный страх перед Цукановой, боязнь ответственности. Главное, она ни в чём не виновата.

– Законница нашлась! Ты у меня напишешь! – угрожающе проговорила Анна Георгиевна.

- Не буду! Не могла прийти – и всё. Я бы, может, и бюллетень принесла, да в воскресенье больница не работает.

- Пиши объяснительную! – не слушая Юленьку, сказала начальница.

Она зачем-то прошлась по комнате, и тонкие ноги её странно вывёртывались в голенищах резиновых сапожек, словно вывихнутые в коленках. Женщины притихли, уткнувшись в бумаги и приняв озабоченный вид. Только Маша Алёхина посоветовала тихонько:

- Ты уж напиши, Юля. Чего тебе стоит?

Она ласково смотрела на Юленьку, словно жалея её.

- Тебя не спрашивают! – запальчиво сказала Юля, почему-то вспомнив, как Маша покупала начальнице масло. – Незачем мне писать, потому что не  виновата я!

Щёки и уши у неё горели, голубые глаза округлились и стали совсем светлыми.

- Тогда иди в заводоуправление и объясняйся со Скибинским! – крикнула Анна Георгиевна.        Лицо у неё побледнело и тонкие губы неприятно кривились.

- Ни к какому Скибинскому не пойду. И ты на меня не кричи, я тебе не скотина! – незаметно для себя переходя на “ты”, в свою очередь крикнула Юля, и с этой минуты инициатива перешла на её сторону.

Она не просто говорила – она кричала, почти захлёбываясь, дрожа всем телом, и всё, о чем раньше говорилось чуть ли не шепотом, теперь произносилось тонким надрывным голосом Юленьки во всеуслышанье. И ей казалось, что это не она, а кто-то другой, внезапно проснувшийся в ней, злой и нетерпеливый, выплескивал из себя копившееся годами негодование. В конторе поднялся шум, который потом был назван “битвой в ПДБ второго цеха”.

- Выйди из конторы! – несколько раз приказывала Анна Георгиевна, бледная, как смерть.

- Я тебе не холуйка, чтобы ты меня гнала! – кричала Юленька, не переставая дрожать и блуждая светлыми глазами. – Иди сама! Ты многих выгнала, теперь и тебе бы пора за дверь. В позапрошлом году вон Лену Буторину  от нас выжила. Боялась, что она с высшим образованием и место твоё займёт! И надо бы! А то сидишь, руки скрестивши, и на локти дуешь, как егибеца!

Откуда в ее памяти появилось это слово и что оно означает, Юля сама не знала. Она слышала его когда-то – наверно, в детстве – в родной деревне и знала лишь, что это слово применялось к нехорошим людям. Она даже изобразила, как сидит “егибеца” и как она дует на свои локти. Кто-то осторожно хихикнул.

- А теперь Лена вон как хорошо в четырнадцатом цеху работает! – снова вскочив на ноги, продолжала Юленька. - Уже старший экономист и зарплата в два раза больше.

- Замолчи! – выкрикнула Анна Георгиевна – “егибеца” и тоже поднялась со стула.

- Не нравиться? А как над Леной тоже издевалась – ничего! Пришла девчонка из института, производства не знала, так ты её и решила съесть. Везде звонила: “Бестолковая, пустая башка!..” Сама-то ты ничего не делаешь, едешь на других да спирт спаиваешь, чтобы взамен у слабых людей, как егибеца, душу когтями заграбастать.

- Выйди1 – в бессиленной злобе приказала снова Анна Георгиевна, но её темный взгляд  и оскаленный рот с золотыми коронками на клыках уже не пугали Юленьку.

- Не правду говорю, что ли? – спросила она. – В производство-то меньше спирта идёт, чем на питьё!

- Перестань, Юля! – с ласковым укором попросила Маша Алёхина.

- А ты не лезь! Привыкла жопу ей лизать, так других не подбивай. Я не умею и никогда не буду подхалимничать! Ведь и твой муженёк сюда за спиртом захаживает.

Маша испугалась, и полное лицо её стало пунцовым.

- Ты на собрании критикуй1 – сказала Анна Георгиевна, хлопнув папкой.

- Я везде скажу, если слово дадут! И как вы материал белый украли, чтобы чехлы на свои стулья шить. А рабочим ветоши не хватало! А на спирт краску для мотороллеров выменивали и дома полы и двери красили.

- Ничего этого не было! Замолчи! – пыталась остановить разбушевавшуюся молодую женщину Анна Георгиевна.

Вместе со спиртом в шкафу хранился рулон белой саржи – её Цуканова раздавала на ветошь в цех. Вообще-то с завода каждый норовил что-то унести. Но то, что сказала Юленька, напрямую уличало ее, Цуканову, и начальница подумала, что сегодня же надо все чехлы дома со стульев поснимать и куда-нибудь припрятать до времени. А что делать с дверями и полом?.. Она растерялась: никто раньше не осмеливался ей поперек слова сказать, а тут из-за пустяка такой бешеный, неукротимый отпор! Ругань Юленьки походила на истерику, и не было никакой возможности заткнуть ей рот. “Ещё придет кто-нибудь да, не дай Бог, услышит, что эта дура болтает!” - спохватилась Анна Георгиевна и, метнув в сторону Юли ненавидящий взгляд, вышла из конторы.

Юленька упала лицом на стол и зарыдала. Никто не успокаивал её, и походило на то, что слова Юли обидели всех сослуживцев. Как будто она выдала всеобщую тайну: мало ли что все они говорили про свою начальницу между собой, а сейчас эти помои вдруг выплеснулись наружу, заполнили все бумажное пространство канторы, породив в растерянных душах ее обитательниц чувство стыда и безысходности.

- А что это такое – “егибеца”? – первой выйдя из краткого оцепенения, задумчиво спросила толстая Фая.

- Вроде “сволочи”, наверно, или и того хуже,- предположила экономист Буренкова, раскуривая сигаретку.

IV

Все последующие дни были для Юленьки сплошным мучением. С утра в конторе её встречали молчанием, здоровались с каким-то стеснением, не глядя ей в глаза. У Юли воинственный дух спал, хотя она не раскаивалась в случившемся. И только обида, что  её слова не нашли поддержки, а встречены молчаливым осуждением, угнетала её. Даже Федя, когда она поведала о “битве”, сделался вдруг злым и сказал, по привычке потирая больное горло:

- Ты бы поменьше болтала! Написала бы эту записку – да и с плеч долой. С этой выдрой и я бы не рискнул связаться!

Года три назад он тоже работал на заводе, но после неприятностей, связанных с его пристрастием к выпивке, устроился в МТС. Так что на заводе он знал многих.

- Да ты ведь сам сказал, чтобы я на поле не шла! – с удивлением и болезненной досадой возразила Юленька.

 - Я от этого не отпираюсь. А ругаться зря не следовало. Написала - и пусть разбираются!

- Что же мне делать теперь?

Федя пожал плечами. И она поняла его так: думай сама!..

В конторе было тяжело оставаться. В самом воздухе, казалось, нависло что-то молчаливое,  полное неизвестности, - и виной всему была Юленька. Анна Георгиевна никому из начальства на нее не пожаловалась, и за этим чувствовалось скрытое коварство. Все знали, что недалёк тот день, когда она “угробит” Юленьку. И на нее смотрели как на жертву, приговоренную к закланию, – одни с сожалением, а другие, как Маша Алёхина – с откровенным злорадством.

Юленька осунулась, побледнела и постоянно испытывала нервное напряжение, от которого боялась сойти с ума. Иногда она уходила в коридор и плакала, спрятав лицо в ладони, чувствуя, как у неё сжимается сердце.

Большую часть дня она проводила на своём участке в цехе. Но и здесь у неё работа валилась из рук. “Видно, не могу я бороться. Нечего было замахиваться, - приходило ей в голову. – Но ведь все знают, что я права, - так чего же она на меня злятся! Что я им плохого сделала?.. Вот и иди, как в школе учили,  на бой за честь отчизны, за убежденья, за любовь...”

Когда она возвращалась в контору, разговор смолкал, и Юля догадывалась, что Анна Георгиевна жалуется на неё подчинённым. “Поддержкой заручается, - думала Юля. – Ничего я ещё не всё сказала”. Но говорить было некому и негде, если даже родной человек, муж, не хотел ее понять...

Вернулась из дома отдыха Галя Горбунова, и Юленька в обеденный перерыв кинулась к ней домой.

Галя была одна. Она поправилась, посвежела, и большие серые глаза её стали веселее.

- Что это тебя так перевернуло? – сразу же спросила она, всматриваясь в лицо Юленьки.

- И не говори! – махнула рукой Юленька, расслабленно опустившись на табуретку и едва сдерживая слёзы.

Она вдруг почувствовала, что сильно постарела за эти дни.

Галя почти насильно заставила её съесть тарелку супа, и Юленька рассказала ей о происшествии в конторе. Когда она говорила, ложка в руке у неё подрагивала, расплёскивая суп.

- Как-то не так ты поступила, - сказала Галя своим густым голосом.

- И ты против меня! – вздрогнула Юленька. Они обедали на кухне и, когда она поспешно встала, рука у неё случайно попала на горячую плиту. Она вскрикнула от боли и неожиданности.

Галя не успела опомниться, как Юленька, схватив плащ и косынку, выбежала на улицу и поспешно, словно за неё кто-то гнался, пошла на завод.

“Уйду, уйду!” – твердила она про себя  и дула на обожженную руку.

Холодными порывами налетал ветер и гнал по мутным лужам тёмные листья.

На заготовительном участке цеха она столкнулась с Карпычем. У неё ещё не пошёл горький осадок от разговора с Галей, и на Карпыча она посмотрела недружелюбно. Он как будто не заметил этого.

- Смотри на этого белобрысого, - указал он с усмешкой на молодого рабочего, который с преувеличенным старанием нажимал на  педаль гильотинного ножа. – Решил, вишь ты, удвоить производительность: под нож сразу два листа ложит. Грамотей! Десятилетку кончил, а не поймёт, что инструмент портит.

Рабочий с резким звоном отбрасывал от гильотины гибкие полосы металла. Юля с тоской подумала, что скоро всё станет прошлым – и контора, и цех, и эти люди. От этой мысли на глаза сами собой набежали слёзы. Ей было двадцать шесть лет, и десять их них она проработала на этом заводе. При ней он от выпуска патефонов и автоматов ППШ перешел к производству мотороллеров и пистолетов Макарова и Стечкина и еще чего-то, о чем говорить было опасно даже в своих мыслях.

- Ты что это, девка, смурная ходишь. Вот уж который день примечаю, - сказал Карпыч.

Юленька вспомнила, что за последнее время он ни разу не зашёл в контору “помочить усы”.

- Я заявление хочу писать. С завода ухожу, - печально призналась она.

Сверкающий нож гильотины опустился и легко рассёк очередной стальной лист.

- Это ты напрасно. Не знаю, как тебе, а мне прямо невозможно уйти. Вот уж и пенсионер я по возрасту, а уйти не могу. – Карпыч развёл руками, словно признавался в какой-то слабости. – Привык к заводу и люблю его, наверно, больше, чем свою старуху.

- Да и я бы не ушла! – в отчаянии проговорила Юля.

- И не уходи. Слыхал я, что ты на начальницу свою нашумела. А теперь испугалась, видно. Не бойся, в случае чего поддержим. Не думай, что за косушку мы душу в заклад отдадим. У настоящего рабочего совесть всегда чиста – никакая кислота её не проест.

Юленьке стало стыдно: ведь и его она в душе осуждала за слабость к выпивке и за его унижение перед Цукановой.

- Прости меня, Карпыч! – тихо сказала она.

- Да что там!.. Ты не уходи только. Дела у нас хорошо пошли. До конца месяца четыре дня, а мы программу закрыли.

С завода Юля уйти не смогла, хотя Федя и пообещал ей отыскать работу в совхозе. Не по специальности, конечно: дояркой или скотницей. Юля, прожившая всю жизнь в деревне, не боялась и этой работы, но тогда бы ее зарплата стала вдвое меньше нынешней. А они с Федей и так еле-еле сводили концы с концами. Одну свинью чего стоило содержать: хлеб для нее, как и всем деревенским, приходилось покупать в городских магазинах, а на это уходила почти вся ее зарплата. И на дорогу в Крым пришлось залезть в долги. Поэтому она сходила на личный прием к начальнику своего цеха Ивану Алексеевичу Турунтаеву, он выслушал ее и обещал помочь. И уже на следующий день вызвал ее по внутреннему телефону в свой кабинетик и предложил написать заявление на перевод в девятый цех экономистом. Она тут же заявление накатала, Турунтаев его завизировал, она сбегала за визой начальника девятого цеха Кожевникова  и через какой-нибудь час положила заявление на стол егибицы, когда та вышла из конторы.

Галя Горбунова неторопливо встала со своего места и подошла к столу начальницы. Походка у неё была плавная и все движения округлые, женственные. Даже халат не портил её красивой фигуры.

- Значит, уходишь? – спросила Галя своим густым голосом, пробежав глазами заявление. – Я так и думала. Но мы вот здесь поговорили и решили, что тебе лучше остаться. Напрасно думаешь, что ты одна. Сама ото всех убегаешь. И нет худа без добра: мне один хороший человек сказал, что скоро Анна Георгиевна сама подаст заявление. Да и если останется, кто нас, Юленька, от нее, как не ты, защитит?

Юля оглядела знакомые лица женщин. Все они улыбались. Только Маша Алёхина наклонила голову над столом и делала вид, что ищет какую-то бумагу.

- А здорово ты её всё же, - сказала со смехом толстая Фая. – Егибеца!

И Юленька закатилась своим звонким смехом вместе с милыми ее сердцу “конторскими” – впервые за эти дни.

Казань, октябрь 1958г.