Тридцатилетие Победы

Моим советским и кубинским друзьям по Моа.

Рассказ

- Надо что-то делать, Полковник, - сказал Стрелов. – Сам понимаешь, дата необычная. Сходим к Коняеву?

- Ему не до этого, старик, - сказал Полковник. – У него дитё меньше месяца. Нянчиться надо, пелёнки стирать. Он всё свободное время на балконе пелёнки отмывает от продуктов диссимиляции.

- Сходим, поручит кому-нибудь. Местком подключиться. С Ваней Медведевым потолкуем.

Стрелов хорошо запомнил это утро в конце марта и место, где он разговаривал с Полковником, - у охладителя питьевой волы рядом с двумя дверями с изображениями силуэтов дамы на одной и кавалера – на другой.

Он ещё про себя удивлялся, что трава на обширном газоне перед зданием офисины так здорово разрослась, стала настоящим ковром, и пальмочки и остролистые растения – он всё пытался припомнить их название, потому что года полтора назад видел множество таких в сочинском дендрарии, - эти пальмочки и растения окрепли, хоть и высадили их недавно, месяца три назад. И даже цветок, белый и сочный, на одном диковинном кусте, спрятавшийся в тени под внешней лестницей на второй этаж, расцвёл. Солнце уже набрало силу, выбелило небо, лишь голубые горы вдали походили на мирные, тучи на горизонте. Вид этих гор всегда беспокоил – он напоминал Стрелову Сибирь, вид из окна южной комнаты. Листья королевских пальм в роще за территорией завода, огороженной колючей проволокой, за озерами сгустителей, за дорогой, по которой шли самосвалы и автобусы. – листья пальм на серых бетонных столах тускло отсвечивали. И было пока не душно, просто пахло заводскими газами, пока рубашка не липла к телу, и попил Стрелов скорее для того, чтобы, как верблюду, подкопить влаги на будущее.

- Гитара в порядке? – спросил Стрелов.

- Нет, - сказал Полковник. – Не совсем. Одна струна порвана.

- Опять? Надо у моряков достать. Придёт очередной корабль – попросим.

- А программа? Нужна прежде всего программа, старик. Мы должны знать, прежде всего сами, куда вести людей.

- Я стихи подберу, дам тебе. Ты подумай над песнями.

- Хорошо, Лёня, - сказал Полковник. – Заделаем такое, что все закачаются! Ну, ты же понимаешь, кляча ты старая, что событие-то необычное. И надо, чтобы здесь, за границей, все почувствовали…

И тут Полковник такое развёз, что Стрелов ещё раза два нажимал ногой на педаль и ловил ртом фонтан холодной воды, - говорили, самой лучшей воды в этой маленькой стране.

Стрелову было за сорок, Валере Климову, прозванному им же самим Полковником, около тридцати пяти. Только здесь, за границей, возраст никаким образом не влиял на взаимоотношения между соотечественниками. Как и положение, которое занимал тот или иной на Родине. Все превратились в братьев и сестёр одного большого, дорогого, доброго и далёкого Отечества, а отчества – этот атрибут почтения и чинопочитания – всеми забылись напрочь. Это особенно нравилось Стрелову, презиравшему свой возраст.

- Когда начнём? – спросил Стрелов.

- Что, репетиции? – Полковник задумался. – Только не на этой неделе, старик. Дай очухаться после ремонта. По две смены работал целый месяц. А жара, сам знаешь, какая, и я с монтажной площадки не вылезал. Ребята большинство только приехали, по-испански ни бельмеса.

Полковник был переводчиком и, хотя и слыл трепачом, но сейчас он рёк чистую правду. Целый месяц монтажники работали днём и ночью, как звери, и. чёрные, в выцветшей робе, походили на бойцов, опалённых огнём беспрерывного боя. Директор завода недавно, после завершения работ, в их честь дал банкет. После банкета Полковник дня три сипел – “так, понимаешь ли, старик, от души выложился, настроение было – пел без передыху”. От работы Полковник даже похудел, живот опал, не так наползал на ремень. Но лицо было по-прежнему красным, большим, с узким длинным носом и чёрными блестящими, без ресниц, глазами. Из-за этих блестящих, каких-то голых глаз, физиономия у него выглядела временами фанатичной, как у буддийского монаха.

- Хорошо, начнём со следующего понедельника. Только не позднее, - сказал Стрелов и взглянул на часы. Было без четверти десять. И дома, в Сибири, тоже без четверти десять. Только не утра, а вечера. Наверное, ветер, снег по стёклам шуршит, жена ждёт с улицы дочь.

- Ну что ты, старик! Разве я не понимаю? Всё будет железно. Моряки никогда не подведут.

“Моряки никогда не сдаются”, “моряки всегда впереди” – это у Полковника любимые фразы. Он года полтора проплавал переводчиком на корабле и утверждал, что корабль знает не хуже механика. Кроме того, он был чемпионом страны и членом юношеской сборной СССР по хоккею с шайбой – в прошлом, конечно, - и песни сочинял, - некоторые из них туристы всей страны поют, - и мать у него дважды Герой Советского Союза, и диссертация у него на мази, и машины личные прошли через его руки всех марок – от “Победы” до “Волги” цвета морской волны, “только, старик, ещё лучше”. Потому что эту “Волгу” делали по спецзаказу для одного космонавта, а в последний момент заказчик из-за каприза жены от неё отказался. “И на этой “Волге”, старик, я тоже совершил космический полёт. Когда самосвал ударил меня в корму, в вылетел через ветровое стекло – веришь ли, будто стекла и не было, даже не поцарапался! – и пролетел не меньше десяти метров. Это меня и спасло”.

“Как Минхаузен на пушечном ядре. Представляю, как такая туша шмякнулась!” – съязвил Лёня Дементьев.

“Позвоночник повредил, - не обратив внимания на ехидство, и совсем без грубости сказал Полковник. – Сейчас штангу поднимать нельзя. А раньше…”

Полковнику не очень верили. Зато все знали, как он поёт, и играет на гитаре. И это для Стрелова сейчас было самое важное. Но почему-то он обязательно рвёт струны на месткомовской гитаре. Однажды он шепнул Стрелову на каком-то дне рождения: “Сейчас, старик, опять порву. Ну, сколько можно петь? А они не понимают, просят и просят…” И так словом, так и делом: через минуту самая тонкая струна лопнула. Остальные Полковник прижал ладонью и растерянно завращал большой головой на толстой шее: “Что поделаешь, товарищи? Струны никуда негодные выпускают. Нарушают технологию…”

В автобусе, когда повезли на обед, Стрелов объявил, что самодеятельность возобновляет свою работу, и все старые участники в обязательном порядке, а новые в добровольно-принудительном должны явиться на репетицию в понедельник в Красный уголок.

Стрелов специально сел рядом с парторгом группы Володей Коняевым.

- Начинаем, - сказал он.

- Уже понял, - сказал Коняев и повёл на Стрелова выпуклым чёрным глазом. – Молодцы. Программу составил?

- Будет. Ты помоги, в случае чего. Среди твоих монтажников есть голоса, пожалуй.

- Есть, конечно. На этом банкете выявил: у Олега…………….ничего голос, а у Славы Жереха – как у артиста оперетты. Директора бы завода привлечь: поёт и пляшет просто замечательно.

  - Ну, это уж из области юмора, - сказал Стрелов. – Проще тебя.

- Не могу, сам знаешь. Дитя малое, месяца не исполнилось. Ольга неважно себя чувствует, скучает по сыну.

У каждого свои заслуги. Коняевы отличились тем, что первыми выдали на свет гражданина СССР на территории братского государства, в двадцати тысячах километров от родного Усть-Каменогорска.

Стрелов подумал, что дома уже полночь, представил, как жена спит, свернувшись под одеялом калачиком, и за окном снежная сибирская ночь, ветер треплет белые полога, налетает на город из чёрной тайги, от сопок, из жутких по своей бесконечности пространств. А здесь солнце в зените, пальмы отливают на солнце своими жесткими листьями, по краям дороги цветут adelfa и у домов с плоскими крышами краснеют розы. А зелёные горы в солнечном голубом мареве сильно напоминают сопки на правом берегу Енисея. Странно, что это всё существует без меня, и я обхожусь без этого, что является моей сутью, только чувство, такое, что душа не здесь, а там – в закутанном в снежную мглу краю.

А по обочине дороги – тротуаров здесь не было – шли одетые в рубашки с короткими рукавами и лёгкие короткие платьица люди и большинство из них не знало по личному опыту, что такое мороз, снег, пурга. Как он до этого не знал, что такое бесконечное лето.

В воскресенье, как обычно, на стареньком катере, которым командовал старый капитан в соломенном сомбреро, почти все “совиетико” поутру из порта отправились на маленький, заросший кустами и деревьями остров. С берега этот остров напоминал охапку сена, качающуюся на залитой солнцем поверхности океана. За рулём катера стоял горбоносый, обожённый горячими ветрами человек, повязанный жёлтой косынкой и с серьгой в одном ухе. Вид у него был решительный, словно он вёл катер на абордаж. И Стрелов, сидевший рядом с рулевой будкой на автомобильной покрышке, привязанной к борту, удивился, увидев, как свирепый рулевой весь засветился радостью, когда Серёжка Белов попросил у него подержаться за штурвал. Рулевой встал за спиной мальчишки и только одной мускулистой рукой, как бы невзначай, иногда касался деревянного, в трещинах, колеса. На носу, на бухте нового жёлтого каната, расстегнув на волосатой груди клетчатую рубашку, сидел Полковник, щурился на солнце, изображал из себя бывалого моряка. В своём пёстром прошлом он испытал и это – ходил полтора года на судне переводчиком.

- Слушай, - крикнул он вдруг Стрелову, сквозь стук двигателя и шум набегавшей на нос волны, - а завтра у нас ничего не выйдет, старик. Струн я не достал.

Стрелову смертельно хотелось спать. Ночью его покусали больше обычного москиты. Они кусали его уже пятый месяц, но он не сдавался, спал без москетеро и без вентилятора, и его иногда называли Рахметовым. Сегодня москиты поработали основательно: весь лоб у Стрелова покрывали красные точки и щёки припухли.

- Вывернемся, - сказал Стрелов, прогоняя дремоту. – Ты у моряков не спрашивал?

- У них нет. Следующего корабля надо ждать.

Стрелов нагнулся, зачерпнул горсть воды с гребня белого буруна, плеснул себе в лицо. Пахло морем, горячим солнцем и где-то, за краем земли, когда Стрелов смотрел на океан, ему в любой стороне мерещилась родина.

Вошли в канал, прорытый земснарядом в теле острова. Сквозь подвижную, просвеченную солнцем синь, заколебалось в глубине песчаное дно. Стайки рыб разбегались от катера к берегам, заросшим непроходимьем, затопленным у неестественно скрученных комлей, кустарником. И когда катер мягко стукнулся и проскрипел автомобильными покрышками, защищавшими борт, о набранную из тонких брёвен стенку, и старый капитан и матрос набросили канаты на ржавые двутавры, торчащие из воды, все с шумом стали выпрыгивать на берег, принимать детей и сумки с едой, и самые нетерпеливые подводные охотники с длинными пиками из арматурной стали и с подводными ружьями заспешили по песчаной аллее на противоположный берег острова, обращённому в открытый океан, к коралловым рифам, у которого всегда шипела пенная грива.

- Собираться здесь не позднее пятнадцати тридцати, - негромко напомнил руководитель группы Таранский и, казалось, никто не обратил внимания на его слова.

Однако на этот раз к отходу катера все собрались дружно, а потому, по-видимому, что пронёсся слух об удачной охоте Алика Ярвь: он застрелил почти метровую баракуду, большого лангуста, черну и ската. Чернобородый и бледный, от беспрерывного шестичасового плавания в маске и с трубкой, Алик, обтянутый мокрым чёрным трико, стоял у кучи мёртвых животных и со снисходительной улыбкой наблюдал, как повизгивали от боязливого восхищения женщины, дотрагиваясь пальцами до холодной  чешуи баракуды, и как мужчины пробовали на вес то толстоголовую черну, то ската, похожего на диск для метания. Остро пахло тёплой свежей рыбой.

- Моряк! – хлопнул Алика по плечу Полковник.

- Добытчик, - поправил насмешливо Стрелов.

Вид этих вялых безжизненных существ, недавно свободно плававших в тёплом океане и вдруг убитых ни за что ни про что ржавым гарпуном исключительно ради забавы, а не по необходимости, вызывал у Стрелова жалость к животным и неприязнь к самоуверенному чернобородому парню с подводным ружьём в руке и маске, сдвинутой на лоб.

Алик снисходительно покосил глазом на Стрелова, взвалил на широкое прямое плечо весь груз, сцепленный за жабры толстой проволокой, и пошёл к катеру.

Стрелова чуть покачивало от усталости. Он долго бродил по тинистым отмелям, покрытым светло-зелёной сетью водорослей, выискивая раковины, потом плавал близ коралловых рифов, смотрел, как в синем туманном мире, в переливах тени и света, в странной перспективе жили разноцветные рыбы, крабы, непонятные существа… Лицо горело. “Опять нос будет лупиться”, - подумал он и вспомнил, что завтра во второй половине дня будет техническое совещание с кубинскими инженерами и с утра надо ещё раз проверить, всё ли к нему подготовлено.

- Ну что, сегодня собираемся? – спросил на всякий случай Стрелов.

- Пожалуй, нет, старик, - скорчив скорбную гримасу, сказал Полковник. – Без гитары какой толк? Достанем струну – другой разговор.

Стрелова охватило раздражение. Точнее, раздражение это пришло ещё утром, когда он проснулся и услышал, что по стене стучит дождь и пахнет тёплой баней. И сейчас, когда он разговаривал с Полковником в большом проектном зале на втором этаже “офисины” и сквозь открытое наполовину жалюзи в окнах был виден пруд, слегка взмученный косым дождём, и кокосовая роща за прудом, за серой пеленой дождя размазывалась по красному фону холма, он понял причину раздражения: просто давно нет писем из дома.

- Ты не пытался достать, - сказал он так, что у Полковника сразу пропала улыбка.

- Попробуй ты, - шевельнув длинным носом, возразил он. – У меня работы во! Куча письменных переводов. И чертежей навалом. И всё срочно. На монтажную площадку из рук выхватывают.

- Можно подумать, что у меня об одной самодеятельности голова болит.

Техническое задание у него, действительно, не из лёгких, но зря он так нервничает. Полковник тоже заводится: глаза стали существовать отдельно от лица. Удивительно, как дурное настроение одного передаётся другому; почему-то хорошим настроением заразить труднее. А язык работает всё же наперекор сознанию, и Стрелов, почти зная наперёд результат своих слов, бросает Полковнику:

- А ты действительно трепач! Таким, как ты, что-нибудь да должно мешать. То работы много, то гитары нет. Я же людей уже настроил…

Полковник не привык быть в роли обороняющегося,  а в части полемики на поле брани – на футбольном, хоккейном – он собаку съел. Кроме того, закончил он не технический, а гуманитарный вуз, и поэтому интеллектуальный потенциал его был выше, чем у инженера Стрелова. Короткая схватка, прошла хотя и незаметно для окружающих, но бурно и остро. И Полковник заявил сначала Стрелову, а потом монтажникам, что в гробу он видел эту самодеятельность и что гитару у него вообще не получат. Потому что хотя корпус у неё месткомовский, струны – его личные, презентованные ему моряками с судна “Ковров” как бывшему коллеге. И вообще на вечер он не намерен идти. Его уже пригласили к себе студенты университета. “Как ветерана?” – спросил Лёня Дементьев. “Нет, как представителя города-героя Москвы”, - немедленно нашёлся Полковник.

После технического совещания Луис спросил:

- Что грустный?

- Пустяки, - сказал Стрелов. – Небольшая забота.

Они говорили по-испански, а когда объясняешься на чужом языке, появляется другой настрой. А с Луисом в особенности. У этого маленького, крепкого, подвижного человека не бывало плохого настроения. Он с одинаковым удовольствием выполнял свою работу инженера- киповца,  изучал русский и английский, играл в бейсбол, рубил сахарный тростник, помогал беременной жене готовить на кухне.  И сейчас он, чуть наклонив голову с пробором в чёрных прямых волосах, смотрел участливо Стрелову в лицо своими маленькими чёрными глазками, готовый ринуться на помощь.

- Гитару? – сказал Луис и задумался, приложив короткий палец к губе. – А у Рене не спрашивал? У Рене Мачете?

У Стрелова лицо сразу расплылось в улыбку. И Луис тоже смеялся глазами – их них сыпались искры, как с наждачного круга. Таким был Рене Мачете, что одного упоминания его имени было достаточно, чтобы развеселиться.

С Рене Мачете Стрелов столкнулся через полчаса, когда шёл по раскалённому солнцем красному пустырю на электростанцию. Рене был в пластмассовой белой каске, припорошенной кирпичной пылью, и в красной рубашке.

- Пожалуйста! – сказал Рене по-русски.

Он смотрел на Стрелова снизу вверх и походил на боевого петуха.

- А почему не хочешь пианино? Я буду искать. Ты хочешь играть девушка?

Рене двумя изящными движениями изобразил как Стрелов будет петь серенаду.

- Yo no puedo tocar la guitarra (Я не умею играть на гитаре – исп.), - сказал Стрелов. Он ощущал, как пот щекотал ему спину. Небо, земля, жёлто-голубое озеро – всё излучало влажный послеполуденный жар.

- Не можешь? А почему гитара? – Рене сдвинул каску на самый затылок и круглое смуглое лицо в каплях пота стало строгим: сейчас он играл следователя. Оба они понимали, что разговор затягивается не потому, что Рене хочет знать, для чего Стрелову гитара, просто им обоим надо поупражняться: Рене в русском, а Стрелову в испанском.

- Tu sabes gue fecha es el 9 de mayo? (Ты знаешь, что за дата 9 мая?) – спросил Стрелов.

- Si, claro. Да, конечно!

- Queremos preparar el consierto para ese dia. Comprende? (Мы хотим подготовить концерт к этому дню. Понимаешь?)

- Компрендуха! – сказал Рене, и зубы у него заблестели в широкой улыбке.

Слово “компрендуха”, имевшее два значения – “понимаешь?” и “понимаю!”, - изобрели монтажники. Указывали даже точно кто: Дима Щипачёв, бородатый и суровый парень с Урала. Он показывал кубинцам из своей бригады знаками, как, например, нужно производить сварку деталей и, чтобы убедиться, что его поняли, спрашивал: “Компрендуха?” И кубинцы кричали в ответ: “Комперндуха, Дима!”

- Pero tenemos un problema, - сказал Стрелов. -  Puede ser gue tu nos ayudaras? Yo se, gue tocas la guitarra bien. Ven a mi casa hoy con tu gitarra y nos acompanaras. (Но у нас есть затруднение. Может быть, ты нам поможешь? Я знаю, ты хорошо играешь  на гитаре. Приходи сегодня к нам со своей гитарой и нам по аккомпонируешь.)

Рене Мачеие вытаращил на Стрелова коричневые глаза:

- Mi madre! (Мамочки!) Ты шутишь?

- No tengas miedo! (Не бойся!) – успокоил его Стрелов.

- Я кубинец, - скромно сказал Рене. – Я ничего не боюсь.

 - Y tu esposa tambien? (И своей жены тоже?)

- Pocito. (Чуточку.) Немножко.

- Estas de acnerdo?  (Конечно).

- Конечно!

- Viva integracion socialista! (Да здравствует социалистическая интеграция!)

- Viva! – поднял руку Рене.

Он, ясное дело, не понял до конца радости Стрелова, а объяснять ему не стоило. Это было внутренне дело – разногласия между Стреловым и Полковником. И для Полковника такой исход послужит мощным ударом, но он сам здесь кругом виноват. В конце концов, – оправдывал себя Стрелов, – это не мне нужно – вся эта самодеятельность. Надо, чтобы всё было, как дома на родине: вместе радоваться победе, вместе вспоминать тех, кто пал за неё.

- В Красном уголке собираться нельзя! – сказала Лена Богатова, машинистка. – Там же все всё услышат. И им потом будет не интересно. Ты сам это прекрасно понимаешь!

Спорить с машинисткой вообще бесполезно, тем более если ей сорок пять или сорок шесть и она второй раз за границей. Дама с претензиями. Вполне возможно, что в недавнем прошлом, сводила кое-кого с ума, потому что и теперь выглядит не плохо для своих лет, особенно, когда в лёгком брючном костюме. Рене Мачете всегда смотрит ей вслед и задумчиво покачивает головой.

- А где же тогда репетировать? – спросил Стрелов.

Автобус уже подходил к повороту, сейчас развернётся, затормозит у магазина и народ разбежится: кто за мороженым, кто за хлебом, большинство за пивом, а переводчики – в “либрерию” – в книжный магазин.

- Пиво есть, ребята! – уже крикнул кто-то сзади, Коля Минаев, кажется, и любители пиво оживились.

- А сколько будет в этом нашем ансамбле7 – спросила Лена.

- Человек пятнадцать, - прикинув в уме, сказал Стрелов.

Лена призадумалась, склонив голову с короткой причёской, покрашенной недавно в рыжее.

- Тогда у меня, - сказала она. – Нормально будет, поместимся.

- Пока все в сборе, объявлю, - сказал Стрелов и крикнул, что к семи вечера участники художественной самодеятельности собираются в апартаментах Елены Богатовой,  в доме на Martillo.

- Это ещ1 зачем? – заспорил было Слава Жерих бархатным баритоном. – Идти же далеко!

- Ох, обленился ты, Слава! – сказал парторг Володя Коняев, он же и начальник монтажников, а, значит, и Славин начальник.

А седой в молодые лета Лёня Дементьев, который утвердил здест за собой репутацию занозистого парня, как и Слава – свердловчанин, добавил:

- Он же в Союзе начальником КБ был!

Автобус хохотнул, и Слава Жерих, занимавший своё постоянное место – самое высокое кресло над задним колесом, сразу сник, сосредоточив внимание на движение публики в районе пивной площадки.

На каменных скамейках, в тени высоких кустов, сидели мулаты, негры, белые в рубашках с короткими рукавами и потягивали пиво из бумажных, полуторалитровых стаканов. Впрочем, Слава Жерех пиво – под благотворным влиянием своей жены – не потреблял.

Стрелова всё же больше интересовала реакция Полковника на происходящее. Но моряк, переводчик, монтажник и артист стоял, слегка пригнувшись спиной к салону рядом с водителем и пристально вглядывался в ветровое стекло, словно от него зависела безаварийная доставка людей к пивному ристалищу. На его могучей спине, обтянутой жёлтой сеткой, как бы проступала огненная надпись: “Моряки не сдаются”… Наверное, сейчас он возьмёт кружку пива, присоединиться к какой-нибудь группе кубинцев, вокруг русские соберуться, и начнёт смешить народ своими шуточками. А если подсунут гитару, и споёт им, прикрывая глаза и потряхивая гитару, “В тумане скрылась милая Одесса” или “Я оставил родимый дом”. Чёрт знает, может быть, для пользы дела и  стоит сдаться “моряку”, в принципе-то хорошему парню…

Всех приехавших на Кубу специалистов без семей называли “холостяками”. Жили они по два-три человека в таких же квартирах, как и семейные, но быт их был дополнен “женскими” заботами, в частности, стиркой белья и приготовлением пищи. Правда, квартиры холостяков ежелневно убирались техническим персоналом САТ`а  (Centro Asistencia Tecnica – центр по обслуживанию иностранных специалистов) – “камарерами”, еженедельно заменялось постельное бельё.

Два четырёхэтажных, на три и два подъезда, дома “совиетикос” стояли на склоне холма напротив аэродрома. С балконов открывался вид на аэродромное поле, прямоугольный пруд, старый посёлок в зарослях пальм, бананов и манго. И километров в двух как бы вздымался над землёй, навстречу бледно-голубому небу и горячему солнцу, океан. Чаще всего он был пустынен, но его таинственная живая пустынность притягивала взгляд и Стрелову думалось, что если сесть на парусную шхуну, то рано или поздно ты окажешься на родине.

Оттого, что дома построили на холме, в комнатах с открытыми балконными дверями и жалюзийными решётками на окнах – стёкол в них вообще не было – почти постоянно гуляли сквозняки и случалось, что по ночам завывал ветер, словно на улице бушевала пурга. Но даже в январе, самом холодном зимнем месяце, температура ночью редко опускалась ниже плюс 20 градусов, днём была 25 и 30 градусов, а вода в океане держалась зачастую теплее воздуха – 22-24 градуса. А в этом году, говорили, стояла засуха, дожди не выпадали месяцами, и солнце обрушивалось на природу этой тропической земли всей массой своей энергии.

В одних плавках, открыв двери на большой фасадный балкон и на малый – с тыльной стороны здания, Стрелов жарил картошку на газовой плите, резал помидоры и лук на салат, расставлял тарелки на широком столе в столовой, выглядывал из кухни и пытался понять, о чём шла речь в передаче по телевизору. Темнолицый человек говорил о первом съезде Кубинской компартии, который должен состояться в этом году. Пахло оливковым маслом, на котором жарилась картошка, газовым пламенем и морскими раковинами. В своей комнате лежал, постоянно недомогающий пятидесятипятилетний инженер Вениамин Кондрашин. Когда замолкал диктор, было слышно, как он вздыхал и растирал руками больную ногу, раненую больше тридцати лет назад. Уже не верилось, что этот медлительный, смирный человек служил во флоте, был награждён, и все улыбались и переглядывались, когда он на пляже начинал нескладно и медленно говорить о тоске по морю, о тяге к кораблям и морякам. И за глаза называли его “старым матросом” и тоже улыбались. А он, каждый раз, когда в порту пришвартовывался новый советский корабль, вечером одевал нейлоновую рубашку и новые брюки и уходил на судно, быстро находил там приятелей и в сотый раз пересказывал им перипетии своей семилетней службы в Тихоокеанском военно-морском флоте. Был он сигнальщиком, и сейчас ещё мог работать флажками и на светофоре.

К ужину с опозданием прибежал с моря потный Володя Скворцов, третий жилец этой квартиры. Ему недавно здесь, на Кубе, исполнилось тридцать лет. Был он смугл, черноволос, с аккуратной плешинкой на макушке, очень изящен, красив, резок в движениях и имел склонность к философским обобщениям. У него был свой “пунктик” – физкультура. Он делал физзарядку и ежедневно после работы бежал за три километра на пляж, там делал разминку, купался и шагом возвращался домой. Кубинцы часто заговаривали с ним по-испански и очень изумлялись, когда он говорил: “йо русо” (я - русский). Изучение испанского шло у него туго, но с недавних пор он тратил на преодоление этого препятствия не менее часа и вёл беседы на русско-испанском диалекте, дополняя пробелы энергичными движениями рук, лица, всего тела.

- Йо хочу комер, - крикнул Володя, заглянув на кухню. Это означало, что он хочет есть.

Кстати, Володя Скворцов был слегка глуховат и поэтому всегда кричал. Он просто не умел говорить нормально. По приезду в Гавану Стрелову приходилось его всё время осаживать, потому что прохожие оглядывались на них, когда Володя, жестикулируя, начинал восхищаться каким-нибудь экзотическим растением или архитектурой. Однако всё это мелочи. Володя был замечательным парнем, хорошим товарищем, не пил, не курил, никогда не раздражался и легко всех прощал. “Обстановка необычная, заграница, ясно, что изменения в психике неизбежны, - говорил он. – Надо спортом заниматься. Это снимает нервные нагрузки.”

- Слушай, - раздражённо сказал Стрелов, - сегодня ты мог бы и пропустить море. На репетицию опаздываем.

- Да? – расширил Володя свои маленькие коричневые глазки. – Ничего, успеем.

После душа он растирался махровым полотенцем, и смуглое тело его, и красивое узкое лицо излучали удовольствие, доброжелательность, готовность сделать людям хорошее. И резким контрастом служил ему старый матрос Вениамин Кондрашин. Он сидел, упираясь грудью в стол, постаревший за эти месяцы, усталый, уныло морщился, вздыхал и тёр щёку. Без слов было ясно – у Вениамина снова заболели зубы.

- Йо хочу комер! – с удовольствием повторил Володя.

Он дёрнул стул, - ножки загремели по каменному полу, - и с грохотом уселся в торце стола.

- Я ем быстро, - заявил он. – Когда я занимаюсь физкультурой, я ем много, быстро и с пользой. Стоит прекратить, и я теряю вес и становлюсь нервным. Картошечка, салат – всё как дома! Отлично.

  А с улицы уже нёсся бархатный баритон Славы Жереха:

- Товарищ Стрелов, вы уже ушли?

- Нет, пока здесь! Вам кто мыл тарелки, товарищ Жерех?

- Жена.

- А я сам мою, товарищ Жерех. Дежурный я. Вы собирайтесь, я сейчас прибуду.

- И всё же нехорошо вам, как организатору, товарищ Стрелов, опаздывать. Это подрывает доверие к вам.

- Я вас уважаю. Простите! – крикнул Стрелов с кухни.

Между холостяками и женатиками всегда сохранялось недопонимание. Женатики были более благодушны, а холостяки агрессивны и свободны в суждениях и не терпели вмешательства женатиков в их дела. Когда ты после работы вынужден крутиться на кухне, стирать тряпки, а спать только с москитами и подолгу не иметь вестей от семьи, оставленной в Союзе, неизбежны срывы и быстрая уязвимость.

Рене почему-то не было. А без гитары нет смысла собираться, всё сводится к одной болтовне.

- Володя, закончишь лопать – сбегай к Рене, - сказал Стрелов.

- Хорошо. Только где он живёт?

- Я знаю, - неожиданно сказал Кондрашин. После ужина он покраснел и выглядел не таким унылым.

- Может, вместе сходим? – спросил Володя.

Он одевал джинсы и белую тенниску и, как всегда, что-то безмотивно напевал и часто поглаживал короткие волосы от плешинки ко лбу.

Вениамин Кондрашин подумал, закурил крепкую сигарету, “Popularis” и сказал, что вообще-то можно и прогуляться, - может, он этого зубу полегчает.

- Тогда с Рене – прямо к Елене, - сказал Стрелов.

А Рене, оказывается, уже знал о месте сбора и, когда Стрелов вошёл в квартиру Елены Богатовой, наполненной знакомыми лицами, он крепко ударил по струнам гитары и запел какой-то весёлый кубинский мотив.

- Yran jefe (Большой начальник – исп.) пришёл, - сказал он, прервав песенку на полуслове. – Давай!

И Стрелов увидел, как у Лены Богатовой, от смеха из глаз брызнули слёзы. Слово “давай” знали все кубинцы на заводе. Стоило появиться русскому специалисту в цехе или в отделе, как откуда-нибудь доносилось добродушное: “Давай, давай!”

Стрелов хлопнул по столу толстой синей книжкой:

- Вот стихи, - сказал он. – Купил в Дубне перед отъездом сюда. Как чувствовал. А в общем-то никуда без стихов не езжу.

- Ну, ясное дело – поэт, - уяснил Слава Жерех и осмотрел всех выжидательно: прошла ли острота? Широкая, как совковая лопата, курносая его физиономия что-то выражала.

- Любитель поэзии, - сухо сказал Стрелов. – Я здесь подобрал, что посчитал подходящим. Сейчас вам прочту и вместе подберём к стихам песни. Сделаем обычный монтаж. Стихи о войне и песни военных лет.

- Компредуха, - сказал Рене.

- Кофе хотите? – спросила Елена. – У меня готово.

- То-то я чувствую, что именно им пахнет, - сказал Володя Скворцов, решительно занимая место рядом со Стреловым. От него пахло шампунью “Наташа”. – Давай, Лёня, начинай. А я буду твоим секретарём. У всех великих людей были биографы и секретари. Надо, чтобы данное собрание носило деловой конструктивный характер. Прежде всего – программа.

- Пока её нет, - сказал Стрелов. – Она должна родиться сегодня. Оригинальничать не станем. Поёдем по линии хронологии войны: начало – ход – конец.

Рене крутил головой. Он, пожалуй, не всё понимал, но гитара у него висела на шнурке и он был готов к действию. Большое лицо Славы Жереха почему-то выражало неудовольствие, и он всё намеревался что-то сказать. Стрелов намеренно не замечал его порывов. Вениамин Кондрашин сидел тихо в стороне от всех, держался за щёку и, казалось, прислушивался к своему организму: не завелась ли в нём очередная хворь? А может, он вспоминал свой весёлый, шумный кубрик и старшину с гармонью?

Начинало темнеть, душные тропические сумерки заволакивали комнату, лица людей стали расплывчатей, добрей. В открытой балконной двери на кухне на фоне светло-розового закатного неба шевелили листьями кокосовые пальмы. У кого-то на балконе кричал попугай. Включили вентилятор, поставив его на пол, но всё равно появились москиты. Женщины ойкали, морщились, нагибались и гладили икры.

А Стрелов читал своим громким, резким голосом стихи о войне, которая шла тридцать лет назад за тысячи миль отсюда, и, ходя эта страна тоже объявляла войну Германии и её народ делал всё зависящее от него для победы над фашизмом, - на эту землю не упало ни одной бомбы и мало было матерей, плакавших по убитым на кровавых полях Европы. Однако война было мировой, и память о ней стала мировой скорбью и мировой гордостью и верой в бессмертие и величие человеческого разума и духа.

Стрелов намеренно отыскал в сборнике стихотворения поэтов-участников войны, которые он раньше не слыхал, чтобы читались с эстрады, и поэтому для большинства они явились откровением.

 - Ну это будет бесподобно! – заявила Елена Богатова. – Только ты, Лёня, читаешь их заунывно, как поэт. Но содержание бесподобное.

Стрелов не показал виду, что обиделся: ему всегда думалось, что стихи он умеет подести, как и чувствует, - на уровне литературного чтеца средней руки.

- Давайте кофе, Елена, - сказал он сдержанно. – И будем подбирать песни.

Володя Скворцов сидел в плетёном кресле на углу стола и уже что-то писал на большом листе бумаги, потирая двумя пальцами свою лысину на макушке.

- Формируем программу, - сказал он. – Искусство – это тот же спорт. Красота, гармония.

- Правильно, - неожиданно произнёс из своего угла Вениамин Кондрашин.

- Это уже из серии “Нарочно не придумаешь”, - буркнул Слава Жерех.

И все засмеялись, потому что попугай на балконе Чемерисовых вдруг почти связно заорал: “Таня! Ven aqua! (Иди сюда.) Хочу есть!”

Рене ударил по струнам и запел “Bessame mucho” и, хотя песня про “целуй меня крепче” не укладывалась в рамки программы, все нестройно подхватили её, и Стрелов подумал, что теперь всё должно получиться.

- Ты очень мягок с ними, - говорил Володя Скворцов после третьей или чётвёртой репетиции. – Жёстче надо.

- Пожалуй, - сказал Стрелов. – Но ведь это самодеятельность. А я ничего не умею. Ни петь, ни играть. И надеюсь на коллектив. Каждый что-то подскажет. Я просто сортирую предложения. То что мне кажется неприемлемым, критикую, а годное – защищаю. Самодеятельность – самое демократичное искусство.

- И всё равно много времени уходит на споры.

- Брось, не расстраивайся. Всё идёт, как надо.

Что-то всё же угнетало Стрелова. Нет, не дела в самодеятельности, в конце концов, не для этого сюда приехали. Просто он начал больше уставать. Или мысль в голову снова пришла, что дома сейчас утро, солнце апрельское светит в окна. А может быть, и наоборот – хлещет дождь, полощет на ветру голые тополя, и дальние сопки в окне кажутся серыми призраками.

Это там – за океанами. А здесь был вечер, небо в крупных звёздах. На телевизионной мачте горели красные фонари и с горы хорошо просматривался весь завод, пылающий электрическими огнями, как иллюминированный корабль. На корме этого корабля полощется над тонной трубой оранжевый факел, беспокоит душу.

Стрелов и Скворцов шли по краю улицы – тротуаров здесь нет – мимо проносились машины, шли стаями говорливые девушки в коротеньких юбочках, посматривали с любопытством на иностранцев. У входов в “касы” - благоустроенные дома с холлами, спальнями, горячей водой, кое-где – с кондиционерами – сиделки в креслах-качалках люди, говорили о чём-то, жестикулировали, смеялись. Тени от пальм, манговых деревьев, фромбойа, запахи цветов, океана, звёзд. Не плохо, но к этому не привыкнешь до конца, хоть проживи тут ещё сто лет.

- А особенно эта Люда из себя выходит, - ворчал Володя Скворцов. – Лезет и лезет в каждую дырку. Никому слова не даст сказать. Аж нос краснеет и потеет. Ну и носина! С таким за границу нельзя пускать.

- Ты сам сегодня превысил полномочья. Ты – секретарь, а а закричал на неё, как фельдфебель.

- Я извинился.

- Между прочим, она дельное предложение подала – как закончить монтаж, - сказал Стрелов. – Потом она музшколу заканчивала, слух есть.

- А голос противный.

- Ладно, ты – либерал, а я – экстремист. Мы друг друга дополняем…

- Будет вернее – исключаем.

После четвёртой или пятой репетиции, когда даже скептик Слава Жерех признал, что труппу ожидает крупный успех, Елена Богатова пошла дальше обычного кофе. На стол встала и замерла в ожидании, словно балерина, бутылка трёхзвёздочного молдавского коньяка. Артисты ахнули, запротестовали для приличия, кто-то сказал, что такое годится для праздника, а кто-то другой добавил, что на пятнадцать человек пол-литра – что слону дробина. А самый умный и чуткий Володя Скворцов, секретарь режиссёра и постановщика Стрелова, подвёл черту под дебатами. Он сказал, что, конечно, ёмкость не велика, но что в коллективе работает Рене Мачете, кубинец, который наверняка не пробовал молдавского коньяка трехлетней выдержки. Коллектив дружно загоготал. Стрелов хотел перевести Володино высказывание, но гитарист закричал “компрендуха” и заиграл что-то весёлое.

Раскрасневшаяся, совсем юная сорокалетняя Леночка уже расставляла на столе крохотные кофейные чашечки и комнату наполнил запах разрезанных на четыре части крупных апельсинов. Потом к этому запаху примешался более острый, коньячный, которому невежды приписывают аромат клопиного мяса.

Выпили сначала женщины, а следом из тех же чашечек – мужчины. У переводчицы Люды, некогда успешно окончившую московскую музыкальную школу, вспыхнул нос и влажно засверкали выпуклые чёрные очи. Ещё больше помолодела сорокашестилетняя Леночка. А……… Тамара, солистка ансамбля и прекраснейшая женщина, охраняемая своим могучим супругом, любителем пива Владиком Супруненко, слегка зарумянилась и стала ещё прекрасней.

Первым запел студенческую песню, зычно, с полной отдачей сил, худой, жилистый алмаатинец Витя Новосельцев. У каждого есть свой пунктик. У Вити этим пунктиком являлись студенческие песни. Пятнадцать лет прошло, как он, юный и ещё более тощий, чем сейчас, покину стены родного Свердловского горного, стал выдающимся обогатителем нашего непростого времени, а студенческих песен тех невозвратных дней не забыл. Он выдавал их, как молодой петух, синие вены толщиной с указательный палец вздувались на шее, кадык ходил, как челнок, круглые, в глубоких впадинах глаза, казалось, вращались по часовой стрелке вокруг суженных зрачков.

- В первые минуты

   Бог создал институты,

   И Адам студентом

   Первым был…

Потом шла песня на мотив “Раскинулось море широко”,  в которой студент СГИ помер и “к ногам привязали ему сопромат и калькою труп обернули…”

Все не впервой слушали эти песни, но все уважали технолога-обогатителя Витю Новосельцева, знали его слабость, и аплодисменты по окончании песни о кончине студента-горняка звучали искренно.

Вторым чудаком был Володя Банин. Но ему всегда сопутствовал дух коллективизма. Он не мог петь один, может быть, из-за недостаточной силы голоса. Маленький, плотный, глаза, как у Швейка, встал он посреди комнаты, взмахнул короткими, покрытыми светлым мхом, руками и все грянули:

- На Питерской дороженьке,

   Всегда чему-то рад,

   Сидел кузнечик маленький        

   Коленками назад…

После этой песни выступил Слава Жерех. Он сказал:

- Не серьёзно это, ребята. Давайте что-нибудь настоящее, русское. Есть же хорошие песни. Хотя бы “Катюша” или “Подмосковные вечера”.

- Катюша, - сказал Рене и ударил по струнам.

Стрелов подумал о Полковнике. Он жил в этом же подъезде, двумя этажами выше. Его любимым местом был балкон. Он, конечно, всё слышит. А он, как он говорил о себе, очень раним, очень нежен, - и это пение вонзалось в него, как дагестанский кинжал. Но это он сам пошёл на харакири. Сам – из глупого упрямства… Пожалуй, и к лучшему. Он бы всех задавил своим могучим талантом, а туь получилась настоящая самодеятельность. Все на равных.

- Хороший был вечер, - сказал Стрелов.

- Да, - согласился Володя Скворцов. – Все поверили, что получится. Слава Жерех забыл о своей солидности, пришёл в телячий восторг…

 Та же улица. Телеантенна с красными фонарями. Завод, похожий на корабль в огнях. Фокел над тонкой трубой. И мысль, похожая на всегдашнюю: дома десять утра, жена работает, дочь в школе. Весна, цветут подснежники, в тайге и в оврагах ещё снег лежит, ручьи пахнут талой свежестью, на реках трещит ледоход. А здесь – вечное лето и от этого время кажется неподвижным. Только кажется. Через пять месяцев и двенадцать дней, как прилетел на Кубу.

- Придёт время и всё это будет, как сон, - сказал Володя Скворцов. – Ведь настоящее и крепкое – это дом, Енисей, Чита или Красноярск.

Он снова говорил громко. Молодая пара – он, худой мулат, и она, худенькая, с блестящими глазами на матовом лице – приостановились и уставились на Володю. Стрелов сразу понял: Скворцова опять признали за кубинца, хорошо говорившего по-русски.

Восьмого мая Стрелов назначил генеральную репетицию. На прослушивание были приглашены парторг Владимир Коняев и предместкома Иван Волков, художник, резчик по кокосовому ореху, отличавшийся низким кровяным давлением, любовью к юмору, казацкими усами и кудрявой головой.

Однако просмотр был сорван ураганом непредвиденных событий. Может быть, это и преувеличение – ураганом! – но события были.

Восьмого после обеда советские специалисты вместо работы на автобусе были доставлены в кинотеатр – не в кино, конечно, а на торжественное собрание в честь тридцатилетия Победы над фашизмом.

Кинотеатр этот, построенный на пригорке рядом с кафетерией, где всегда можно выпить кофе, бутылку рефрески,   обжечься мороженным, выглядел вполне современно – из железобетона, застеклённое фойе, “кондишн”, от которого в жаркий день в зале было холодно и русские женщины брали с собой на всякий случай вязаные кофты.

Стрелов удивился, увидев у входа в кинотеатр множество празднично одетого народа. Белые рубашки, аккуратно причёсанные головы, а на многих даже костюмы и галстуки. О женщинах и говорить нечего – они блистали затмевая солнце. А было градусов тридцать не меньше, и автобус не продувался на ходу, хотя все окна и люки на крыше были открыты до отказа. Стрелов опасался, что белая рубашка на нём промокнет, и тогда и одеколон посте бритья не заглушит запаха пота.

Только и слышалось – “buenas tardes”,  “…  como esta ussted?”,  “…  que tal?”,  “felicitamos”. Люди улыбались, хлопали друг друга по плечу, курили. А мулатка Дамарис придержала даже Стрелова за рукав и справилась о его здоровье, есть ли письма из дома и почему он выглядит грустным. Девятнадцать лет ей, глаза ласковые озорные, а об улыбке её – женственной, нежной – то и дело среди специалистов вспыхивали дискуссии не менее ожесточённые, чем, скажем, вокруг улыбки Джаконды, которая примерно в это время переехала из Италии в Москву в музей Пушкина.

И на Роландо был костюм с роскошным галстуком. Но он оказался великодушным: увидел на Стрелове лакированные туфли и захлопал в ладоши, так что всё фойе обратило взоры сначала к ним в общем, а потом к лакировкам в частности. И Рене Мачете был при параде – в пёстрой рубашке и расклешённых брюках. Только Луис не переодевался. Ему и не надо было, он всегда был чистенький, аккуратный. Как-никак гаванец, столичный человек, хоть и жил здесь после окончания университета семь лет. Он заговорил со Стреловым по-английски, но Рене остановил его: зачем, мол, если Лёня говорит по-испански, как кастилец? Володя Скворцов стоял рядом со Стреловым, улыбался и с ним посторонние, не из этого города кубинцы, несколько раз пытались заговорить по-испански, а он смущённо отвечал, помаргивая: “No comprendo”. И тогда на него уже смотрели, как на шутника.

И тут пронёсся слух, приехала делегация русских из другого города, расположенного километрах в ста от этого, называемого центром региона.

Стрелов поспешил в зал и стал искать Васю Колосова, закадычного друга своего, светловолосого, кудрявого, как младенец, рослого и голубоглазого, рождённого на старинной ярославской земле, а прописанного в Череповце, инженера-строителя по металлоконструкциям. Вася награждён был природой многими талантами, но некоторые из них особо превалировали. Так, он мог чертить металлоконструкции сразу тушью или фломастером на кальке, чётко и без единой поправки. Затем он мог весьма замечательно петь. И ещё: он был прям, как штык, и смел, как гладиатор.

И Стрелов нашёл человека, наделённого этими добродетелями, в большом зале кинотеатра на третьем ряду. Когда Колосов, этот чудодей фломастера, увидел Стрелова, - он едва не запарил в пространстве набитого людьми помещения. Он заулыбался, замахал руками, как крыльями, послал кого-то куда-то с соседнего кресла, и стрелов протиснулся к нему и сел рядом. Не виделись они порядком, может, месяца два, глядели друг на друга любовно, говорили, спрашивали и отвечали. О письмах из дома, о работе, о пляжах, о наших кораблях, куда вечером можно сходить в гости, об общих знакомых и о причудах начальства.

Вдруг шум смолк. Из боковых открытых прямо на улицу дверей, из солнечного прямоугольника, появились люди и прошли за стол президиума. Лысоватого в очках кубинца Стрелов узнал сразу – секретарь регионального комитета партии. Его сын, худой парень с пороком сердца, похожий на молодого поэта, страдающего от неразделённой любви, часто приходил в гости в дом советских специалистов и на стадион, посмотреть игру русских в футбол и волейбол, курил сигареты “Троя” и рассказывал Стрелову о своём отце; много работает, пишет диссертацию по истории революции, а на него, сына, у отца нет времени. Были ещё другие кубинцы, очень серьёзные, напряжённые, одетые тщательно – в костюмы и галстуки, - но Стрелову они были не знакомы. Зато русских он знал почти всех, кроме двух приезжих – одного начисто лысого, с умным решительным лицом и другого, сутуловатого, в очках и как будто чем-то раздражённого – по его морщинистому лбу проходили волны.

- Кто это? – спросил о нём Стрелов.

- Попов, руководитель группы технологов, - сказал Колосов. – Отличный мужик.

И Вениамин Кондрашин, тоже вошедший в почётный президиум, уже не был домашним дядей Веней, страдающим то от зубной боли, то от радикулита. История сделала его живым монументом, и Стрелову вдруг совестно стало, как ещё сегодня утром за завтраком посоветовал дяде Вене разгрызть больным зубом косточку от манго – тогда, мол, всё пройдёт. А старому матросу было не до шуток, он жаловался на судьбу: в такой день и надо же начаться этой боли! А как они утром 9-го мая 1945-го шарахнули боевыми из всех калибров – аж небо вздрогнуло и корабль подскочил на воде!

Но Вениамин Вениамином… А рядом с ним сидела Елена Богатова, машинистка, член худсамодеятельности и, как потом выяснилось из доклада, телефонистка штаба артбригады в Ленинграде. Такая ладная, полненькая, а, оказывается, пережила всю блокаду и уже в пятнадцать лет стала солдатом. Чем-то вроде дочери полка.

В этой обстановке всё выглядело необычным. Даже Люда………………, “традукторша” (переводчица), которая переводила речь первого секретаря регионального комитете, не очень-то приятная характером дева – капризная, упрямая, родившая лет через восемь после войны – сегодня выглядела прекрасно. Она не просто переводила – она передавала все интонации, и выпуклые чёрные глаза у неё блестели сильней обычного.

И руководитель группы советских специалистов  Таранский…………., тихий с седым бобриком интелегент в очках, скупой на слова и поступки, вдруг проявил себя хорошим оратором. Для начала он извинился, что не сможет говорить по-испански, а потом просто, не заглядывая в текст, рассказал о войне, о подвигах и жертвах, о лично пережитом – он провоевал три года и конец войны встретил в госпитале, о тех советских специалистах, которые работали здесь, а тридцать лет назад были моряками, как Вениамин Кондрашин, или телефонистками, как Елена Богатова.

И переводчица Люда весьма бойко переводила речь Таранского, слегка оттирая его от микрофона, а Таранский почему-то не догадывался сделать на время перевода шаг в сторону, просто наклонял туловище и выжидал, посматривая сквозь очки то на Люду, то в зал.

Таранскому долго аплодировали. Все встали, кто-то в зале выкрикивал на испанском лозунги, и в ответ раздавалось “Viva!”

Потом президиум перешёл в зал, и на сцене, этаком невысоком помосте перед вынутым белым экраном, появился полноватый смуглый парень с гитарой на шнурке, поправил микрофон, сел на подставленный длинноногой мулаткой стул, сказал, что споёт несколько своих песен, ударил по струнам, закрыл глаза и запел. У него был сильный и мужественный голос, а гитара, видно, стала частью его души. Он словно и не напрягался совсем, а всё звенело в зале, когда он пел о девочке в осаждённом Ленинграде, о мужестве русских солдат, о кубинской революции и о страданиях Чили.

У Стрелова давно перехватило горло – от гордости, от горечи, оттого, что не увидеть, как это всё делается дома. Он глянул на Колосова – у того в уголках глаз поблёскивали слёзы. Война, кровь, смерть двадцати миллионов только советских людей – а во всей этой стране сейчас жило всего около девяти миллионов, - всё это в малой степени коснулось в те годы Кубы. Она объявляла войну фашизму, помогала, чем могла и народ её переживал  перипетии гигантской борьбы. И всё же это происходило очень далеко. Негр Хилтон – может быть, он сейчас тоже сидел в этом зале – как-то сказал Стрелову, своему ровеснику, что узнал о войне году в сорок третьем. Жил где-то в деревне, в пальмовом лесу и вдруг кто-то принёс в деревню новость, что идёт война. А Стрелов помнил войну с первого дня до последнего. И всё же хорошо, что все здесь понимают, какие жертвы несёт война и какой великий подвиг совершил наш народ. А крови и здесь пролито реки. Одних индейцев истреблено двести тысяч. Потом негры умирали на плантациях. Тридцать лет войны с испанцами. Больше, чем полвека, пили кровь североамериканские колонизаторы. Диктатура, расстрелы, пытки. Штурм Моннадо, революция. И это на земле, о которой Колумб, открывший остров, сказал, что более прекрасного места нет на планете.

От этой путаницы мыслей, вызванных речами и певца с закрытыми глазами, как бы сошедшего в зал с белого киноэкрана, у Стрелова вдруг заболела душа. Хорошо, что рядом был неунывающий Колосов. А когда митинг закончился и вышли на сверкавшую чистым солнцем улицу, увидели голубые горы вдали, синюю гладь пруда с отражёнными в нём пальмами, и подошёл Володя Скворцов, и поставил их в скверике с кустами алых цветов и каменными скамейками, и щёлкнул несколько раз, меняя экспозиции из “Смены”, и потом их подхватила толпа и повлекла домой, - у Стрелова сменилось настроение. Победа есть победа и жизнь есть жизнь – и надо больше радоваться, а не грустить…

Сорвалась-таки репетиция. Приехавшим из другого города разрешили разойтись по гостям до девяти вечера, и в квартире Стрелова, Кондрашина и Скворцрва был дан грандиозный банкет в честь Володи Колосова и Александра Аксютина, парторга дружественной группы и сопровождавших их лиц. На банкете присутствовал Рене Мачете без супруги. Напрасно Слава Жерех взывал в семь часов вечера с улицы:

- Товарищ Стрелов, на репетицию! Вы ведёте себя не солидно!..

Володя Колосов разозлился, округлил свои голубые, весьма бешенные глаза и крикнул6

- Помолчи, Слава! Я тебе рот бананом заткну! Иди лучше к нам…

Но Слава обиделся и не пришёл. Он был, конечно, прав, чопорный бюрократ и законник Слава, но обстоятельства сильнее нас. Кто будет жарить картошку, нарезать помидоры и лук в салат, открывать консервные банки, подавать на стол? Да и чем здесь на самодеятельность? Александр Аксютин, парторг дружественной группы, курносый, седой, в очках, был создан природой озорником и заводилой. Самозвано заявив себя тамадой, и открывая встречу, произнёс не очень складный, немного длинный, но отвечающей обстановке тост.

- Мы, конечно, не дома, мы не услышим победного салюта, но мы сердцем там, помним и нас обязаны помнить.

Потом он сделал предупреждение: всё должно пройти организованно под его руководством. Никто не возражал, потому что момент был такой, когда больше внимания уделялось закуске, чем словам. Ну а затем Аксютин попросил на испанском приготовить гитару. Рене Мачете сказал – “давай!” – Аксютин, сверкнул очками, вздёрнул нос, взмахнул короткими волосатыми руками и предупредил:

- Только очень серьёзно! Не орать, а петь. Для начала – “На рейде большом легла тишина…”

В последствии женщины – а их мнение всегда было решающим – говорили, что лучше всего приём прошёл в “детской комнате” – так называли квартиру Стрелова и Ко. Кто-то и когда-то уловил с улицы, что в этой квартире очень дружно работают ложками – от тарелок исходит малиновый звон, как в детсаду. И квартира потеряла свой номер – стала “детской комнатой”… Так вот женщины говорили, что Стрелов и на этом приёме организовал замечательный концерт.

- Да не я – Аксютин! – говорил Стрелов.

Однако женщины не верили. Они приписали Стрелову ещё одно лестное качество – скромность.

И последняя замечательная деталь, относящаяся к банкету. Ветеран Вениамин Кондрашин, с утра жаловавшийся на боли в левой ноге и чуть выше и хромавший весь день, в заключении встречи исполнил матросский танец “Яблочко”. О душевности и красоте исполнения свидетельствовали трещины на каменном полу гостиной.

В дверь сильно стучали. Стрелов проснулся. По стене двигалась тень жалюзийной решётки – прошёл грузовик в порт но нижней дороге. И снова стало темно, душно. Стук повторился. Стрелов откинул марлевый полог маскетеро, вышел в столовую и столкнулся с Вениамином Кондрашиным, который уже открывал дверь.

Вошёл Рикардо Перес и сам включил свет. Среднего роста мулат с широким лицом, с усами, налитый силой и энергией. Ему где-то под тридцать, двое детей. В Союзе – он окончил там институт – его принимали за грузина, и акцент у него был близкий к грузинскому. На заводе он работал начальником цеха.

- Привет, - сказал Рикардо, как обычно, без улыбки. – У нас авария на второй нитке. Поможете?

Вениамин Кондрашин чесал свою голую грудь с татуировкой – якорь и над ним, как нимб, бескозырка с лентами, расходящимися к соскам.

- За чем дело встало? – сказал он. – Конечно.

И похромал в свою комнату.

- Садись, - сказал Стрелов. – Я сейчас оденусь. В холодильнике рефреска есть, попей.

- Gracias! (Спасибо. – исп.)  Я как раз хотел попросить воды.

- Por nada. (Не за что. – исп.)

Спал городок, угадываемый с горы от из здания по редким огням. Под лучами прожектора, установленного на горе и беспрерывно перемещающего свой синий тревожный свет то по небу, то по побережью, иногда оживал, вздрагивал океан. В зарослях бананов у дома внизу скулил щенок.

- Уже полмесяца заснуть не даёт, - пожаловался Вениамин Кндрашин.

Рядом с джипом – японской “Тойотой” - стоял маленький молчаливый шофёр с усами, никогда не снимавший со своей головы фетровой шляпы, и худой и сонный технолог Витя Новосельцев.

- В первые минуты бог создал институты, - подбодрил его Стрелов.

- Провалим сегодня всё, стыда не оберёмся, - сказал Витя.

- Что? – не понял Рикардо.

- Самодеятельность, - сказал Стрелов. – Ты не забыл, что тебя пригласили?

- Нет, конечно, - сказал Рикардо. – Кстати, поздравляю! Тебя, Вениамин, первым!

- Фронтовики, наденьте ордена! – запел было Витя. В нём ещё, видно, бродило вчерашнее.

- Не взял я, - печально сказал Вениамин Кондрашин.

- Чего не взял? – снова не понял Рикардо.

- Медали свои. Орден. Как-то не подумал, дома оставил.

Никто не стал утешать старого матроса. Уселись в “Тойоту” – русские сзади на обшитые кожей скамейки. Рикардо, как хозяин, на переднее сидение. Шофёр завёл мотор, включил фары и поехали. Поднялись в гору к поликлинике. На открытой освещённой кафетерии сидели за столиком двое мужчин и жестикулировали как немые. Проехали дом холостяков у водонапорной башни с аптекой напротив. Двери в аптеку, как всегда, распахнуты – она работала круглосуточно – и там ходил кто-то в белом. Отсюда, с холма, уже был виден завод, освещённый огнями, - огромный корабль с красным факелом на корме, смутно отражённый в озере. Он плыл в ночи вместе с планетой.

- Что там случилось? – спросил Новосельцев.

- Сам не знаю, - сказал Рикардо. – Вот машину прислали. Попросили приехать с русскими.

- На месте разберёмся, - рассудил Вениамин Кондрашин.

- Как нога? – спросил Стрелов.

- Болит однако, - признался Кондрашин.

Машина миновала магазин и поворачивала налево к мосту.

- Учти, вечером ты должен быть в форме, - сказал Стрелов серьёзно. – Снова надо плясать.

- Как-нибудь, не беспокойся, - сказал Вениамин Кондрашин.

У входа в завод “Тойота” затормозила и в неё заглянул пожилой  полицейский.  Рикардо вышел, показал ему пропуск, и полицейский, сказав что-то, неторопливо пошёл опускать преграждавший въезд стальной канатик.

Территория завода была залита ярким светом, и совершенно безлюдной. Как дворец в забытой сказке.

Подъехали к цеху и по узкой металлической лестнице друг за другом поднялись в операторскую. Сильно пахло сероводородом. Стрелов, как ни сдерживал себя, но несколько раз кашлянул. За ним покашляли и другие. Такое случалось каждый раз, когда разлаживалась технология, - газ лез в атмосферу.

В тесной операторской газа было меньше. Под потолком горел пыльный плафон. Стрелов взглянул на щит контроля – стрелка амперметра, замеряющего ток нагрузки потребителей второй нитки стояла на нуле. Со стены на вошедших напряжённо смотрел Че Гевара – в берете, с длинными развевающимися волосами и редкой бородой.

Начальник смены и Рикардо быстро заговорили. Говорили, казалось, каждый своё в одно и то же время, - к этому трудно было привыкнуть русским, а переводчики первое время терялись. Стрелов, постоянно заботившийся об улучшении своего испанского, смог понять только куски фраз и конец разговора да и то, когда говорил один Рикардо. Он сделал начальнику смены замечание за то, что тот вышел на работу в нечистой рубашке. Худой и нервный – не молодой уже – мулат смутился и потёр узкой ладонью два пятна чистой в общем-то серой рубашки на плече и пробормотал, что ночью можно, вроде, и в такой.  Рикардо измерил его взглядом и повернулся к русским. Широкое волевое лицо его с длинными усами напряглось.

- Короткое замыкание было в центре контроля моторов. Пожар даже начался на одном щите. Насос высокого давления, кажется, сломался. Там уже дежурные бригады работают… Посмотрите, им помощь ваша нужна.

- Переводчик нужен, - сказал Вениамин Кондрашин. – Я ещ1 испанского пока не знаю.

Стрелов повернулся к стене, чтобы остальные не увидели, как он улыбается. За полгода Вениамин усвоил только приветствия, спасибо и “уна бутыйа лече” – одна бутылка молока. Причём вместо “leche” он произносил “lecho” и получалось, что в магазине он просил у продавщицы вместо молока не то постель, не то кровать.

- Не учли, - сказал Рикардо. – За кем послать?

- За Климовым, конечно, - сказал Стрелов. – Я обойдусь без переводчика, а с Виктором ты поработаешь.

- Ладно, согласился Рикардо. – У Климова какой номер квартиры?

- Он в доме на Мартийо, - сказал Стрелов. – Четвёртый этаж, дверь направо. Номер не помню. Ну, я пошёл…

Надо Полковника вытащить из-под маскетеро. Тем более любит он поспать. В автобус утром часто заскакивает с расстёгнутой ширинкой.

В центре контроля моторов пахло горелой изоляцией. Дверки на многих блоках – у нас они называются пусковыми станциями – были открыты. В узком коридоре межу щитами при свете аккумуляторного фонаря работали двое – и оба оказались знакомыми Стрелову. С молодым высоким парнем, который готовился к поступлению в университет, он работал на подстанции в порту, а со вторым, морщинистым и подвижным, бывшим мачетерос и участником кубинской революции, он два дня занимался дефектовкой электрооборудования на электростанции во время остановки на ремонт. Жаль, вылетают из головы имена – знакомились ведь, говорили на разные темы – с первым о невесте, со вторым о жёнах и детях.

- O, Alejandro! – обрадовался старший. – Que tal? (Александр! Как делишки – исп.)

И подал Стрелову для приветствия локоть. Кисти у него были все в саже. А младший подмигнул Стрелову и улыбнулся. Красивый всё-таки народ, в какой раз подумалось Стрелову. И у этого – лицо, как из слоновой кости, - точёное, глаза – как тропическая ночь и улыба – как у Лойло Зобара. Ага, вспомнил! Его зовут Хосе. Он же, Стрелов, как-то пошутил: нет ли у него Кармен! И потом они говорили об опере.

- Ну что, поработаем? – сказал Стрелов по-русски.

Кубинцы переглянулись, засмеялись и почти враз сказали:

- Давай, давай!

Дело оказалось несложным. На вводе от трансформатора, на шинах, скопилась пыль, по ней “перекрыло” – возникло короткое, от дуги прожгло вводный шкаф, сгорел большой английский автоматический выключатель. Поскольку таких автоматов больше на складе не оказалось, а были только советские, от Стрелова требовалось подыскать нужную замену. Паспортная табличка на английском автомате сгорела. Стрелов послал Хосе за электросхемой и попросил передать Рикардо, что нужен газосварщик – залатать дыру в панели. А с ловким невысоким Пабло (и это имя Стрелов воскресил в своей памяти, по их прежнему разговору о Пабло Неруде, Чили, Альенде) они сняли сгоревший автомат. Он оказался “втычным” и у него из-за короткого ножи приварились к губкам. Пришлось изрядно помучаться прежде чем вытянули автомат из гнезда. С обоих градом лил пот и оба они вымазались, как черти, в саже. Когда Хосе вернулся со схемой, он хохотал до слёз, взглядывая то на Стрелова, то на Пабло. Стрелов поколдовал над схемой – все надписи на ней были на английском – подумал с минуту и на обороте схемы написал данные советского автомата – тип и номиналы. Хосе снова побежал к Рикардо. А через полчаса за Стреловым пришла машина – та же “Тойота” – в ней сидел всклоченный и заспанный кладовщик. Он, казалось, совсем не понимал, что говорил ему Стрелов – только моргал и зевал. Серьёзный шофёр в фетровой шляпе включился в разговор, сказав кладовщику несколько коротких сердитых фраз.

В складе с шиферными стенами оказался почти идеальный порядок, и Стрелов быстро нашёл на стеллаже, что требовалось. Автомат вдвоём с кладовщиком отнесли в “Тойоту” и вернулись на подстанцию. Чистое небо гасило звёзды, наливалось тёплым светом – начинался рассвет. А там, дома, день уже кончался, люди стекались на площади – смотреть салюты и фейерверки. Не очень верилось в такое смещение во времени, в это подобие асинхронного двигателя…

Опять неувязочка. Наш автомат, во-первых, оказался не втычным, а присоединялся проводами, и размерами он оказался больше английского. Пришлось установить его на стене и в цепь включить проводами.

Много лет назад Стрелов – тогда он учился в вечернем институте – работал электриком и удивился, что ничто не забылось из его славного рабочего прошлого. Из уголковой стали он сам сделал кронштейны, из куска трубы – шлямбур. Хосе сделал шлямбуром отверстия в стене. Стрелов насверлил электродрелью отверстия в кронштейнах под болты. Пабло замесил цементный раствор. Газосварщика Рикардо не смог найти да сейчас он был не нужен, всё равно автомат поставили на стену. Позвонили на электростанцию, попросили дать напряжение на высокую сторону трансформатора. Стрелов включил автомат. Вольтметр на вводе показал 660 вольт.

- Порядок, - сказал Стрелов.

- Que? – не понял Пабло.

- Orden! – подмигнул им Стрелов.

- Si, si.

Вольтметр вольтметром, а на часах было уже восемь двадцать пять. В операторской сидели Вениамин Кондрашин, вымазанный машинным маслом, и Полковник. С Полковником Стрелов поздоровался сухо, только посмотрел в упор и сказал Вениамину:

- Пойдём отмоемся.

- Постой, устал, - сказал Вениамин. – Иди, я покурю.

Полковник курил и молчал. Потом демонстративно зевнул.

Солнце светило во всю. С металлической площадки виден почти весь завод с его стальными  башнями, чёрными трубами, электростанцией и окутанной паром градирней на берегу озера. От озера трудно оторвать глаза – такое оно синее, широкое, спокойное, охраняемое кокосовыми пальмами. В нём непременно водятся русалки – стройные мулатки с прямыми чёрными волосами. Стрелов подумал, снял рубашку и помылся тут же, на площадке, над раковиной, до пояса. А когда поднял голову и открыл глаза, всё ещё опасаясь, что может попасть мыло, увидел серьёзного Рикардо с полотенцем.

- Gracias, Ricardo!

- У вас всё? – спросил Рикардо.

 - Порядок.

- Ну, прости, что испортил вам праздник.

- Что ты? Такой праздник не испортишь ничем. Разве только новой  войной.

- Да, - сказал Рикардо. – Можно ехать домой.

- Вениамин умоется – и поедем. У вас всё сделано?

- Порядок в танковых войсках.

Стрелов уставился на Рикардо, и они засмеялись вместе.

Дом советских специалистов был почти пуст. По каменным плитам перед ним прогуливались три пёстрых курицы – частная собственность пятилетних девочек. С балкона Кондрашин и Стрелов посмотрели на белый катер. Он медленно перемещался по сверкающей океанской глади от старого причала к зелёному “кайо” – острову, на котором находился пляж. Стрелов на мгновение представил себе старого капитана в сомбреро, рулевого, похожего на корсара, легко одетых детей, женщин, мужчин с ржавыми копьями из арматурной стали, весь длинный знойный день на пляже, увидел морское дно в шевелящихся водорослях, задумчивых рыб в переливающемся туманном свете -–вздохнул и пошёл спать.

Какая тут репетиция? Вернуться в лучшем случае в четыре, душ, еда, отдых перед вечером, одевание. Опозоримся!..

Он оставил открытой дверь в комнату, открытыми были двери на оба балкона – и всё равно в комнате стояла духота. Фасадная стена дома – а именно впритык к ней лежала мокрая после душа голова Стрелова – уже прогрелась насквозь и от неё несло теплом, как от русской печки. К тому же кричал попугай “Зелёный”, подражая скрипу лебёдки, мяуканью кошки, горькому плачу оторванного от матери щенка. Чёрта с два уснёшь!..  Он несколько раз прочёл про себя стихи, которые предстояло произнести сегодня вечером, потом представил, что твориться дома – всю эту праздничную кутерьму, радость, парки, переполненные людьми, жену и дочь – они, наверное, тоже думают о нём, - расстроился, но тут же спохватился, что дома сейчас ночь вчерашнего дня и начал считать по-испански до бесконечности и, наконец, уснул.

После обеда он позвал Вениамина Кондрашина на пляж у грузового порта. Вениамин было сопротивлялся, но потом одел на голову купленное за песо соломенное сомбреро, посмотрелся в зеркало, спросил, похож ли он на ковбоя, и они пошли на  Playa Popular – “Народный пляж”. Им повезло. Шофёр-негр сам остановил машину и подбросил их до порта, а там до места рукой подать. И на пляже тоже провели время хорошо, потому что на берегу хотя и было в этот день пусто, зато на песке у входа в бухту жарились трое морячков с советского судна. Жарились, ныряли и попивали отличное грузинское ркацетели, закусывая его местными апельсинами и ленинградским сервелатом. Все они, Жора, Юра и Ваня, родились и выросли  в Ленинграде и было каждому не больше двадцати пяти, а они уже видели и топтали все континенты планеты, пересекли все океаны, знали цену разных валют. Вениамин Кондрашин слушал, слушал их и сказал вдруг, перебив на полуслове длинноволосого Ваню, повествовавшего об Австралии:

- Эх, ребята! Люблю я море! И зачем я только после войны оставил его? У меня при виде корабля…

И замолчал морской волк Вениамин Кондрашин, уткнулся лицом в песок и то ли заплакал, то ли задумался. Так что моторист Ваня забыл об Австралии, обвёл всех серыми невским глазами, пожал мускулистыми плечами и спросил, не пора ли искупнуться…

- Ты что это за сцену ребятам устроил? – спросил на обратном пути Стрелов. – С ркацетели?

Ноги утопали в белой, как толчёная известь, пыли. На склоне горы стая чёрный мальчишек сбивала палками с одинокого дерева созревшие плоды манго. Это напомнило Стрелову яблони напротив их дома. Однажды дочь наелась зелёных ранеток и её рвало весь вечер.

- Салага ты однако, - медленно сказал Кондрашин. – Прошёл бы ты через всё это.

Стрелову стало неуютно, стыдно даже.

- Прости, - сказал он. – Я опоздал родиться на пять-шесть лет.

- Считай, что тебе повезло. Хотя я бы с тобой судьбами не сменялся…

“Necio es quien piensa que ontro no piensa” (Глуп тот, кто думает, что другой не думает. – исп.), вспомнил Стрелов выученную им недавно пословицу и смолчал.

И всё же репетиция была.

Сначала Стрелов попытался собрать участников в четыре,  потом в шесть. Ходил перед домом, выкликал поимённо. На балкон выходили на зов, разводили руками и говорили, что не могут.

- Не нервничай, - сказал оптимист Володя Скворцов. – Соберёмся прямо там, найдём место и пробежимся по программе раза два. В принципе-то мы готовы, настроиться только. Сам подумай, кому хочется опозориться?

- Хорошо, - сказал сердитый Стрелов. – Объяви всем, чтобы собрались в комедоре к семи.

И пошёл один в “комедор” – столовую, где собирался вечер. В белой рубашке, чёрных брюках и лакированных туфлях, побритый и надушенный – настоящий маэстро от искусства. Откуда-то набежали тучи, не очень страшные тучи – серые, ленивые, и дождь посеяли, меленький, тёплый и редкий – совсем не здешний дождь. Так что Стрелову даже не пришлось прятаться от этого дождя. Он просто шёл по улице, от некоторых домов ему кричали знакомые кубинцы – “buenas tardes” и “felicitamos” (здравствуй и поздравляем) – и он отвечал им тем же, а когда пришёл в столовую на окраине города, у подножья холма, покрытого пальмовой рожей, увидел изысканно одетых своих артистов. Оказывается, их привезли в автобусе по нижней дороге. На сердце сразу стало легче. Он мельком заглянул в столовую. В длинном зале уже горел свет и русские и кубинские женщины накрывали столы. И среди них опять-таки очень выгодно выделялась белошеея Тамара, солистка ансамбля, председатель женсовета, а также жена могучего супруга, любителя пива и обладателя магнитофона “Вега”  Славы Супруненко. Сегодня она была в платье из серебряной парчи с глубоким вырезом, и от этого её шея была ещё белей и прекрасней. Не даром кто-то из ребят сказал о ней словами Гоголя – “дама, приятная во всех отношениях”. Но и смуглая высокая кубинка Адельфа, примерно, одних с ней лет, одетая в короткое красное платье, жена инженера…………………………, худого и улыбчивого фотолюбителя, была не менее прекрасна. Она разносила и ставила на столы вазы с красными розами. Она ослепительно улыбнулась и подмигнула Стрелову, и он сделал то же самое – так уж туту принято между старыми знакомыми.

- Где собираться-то будем? – спросил Володя Скворцов. От него, как всегда, пахло шампунью “Наташа”.

- Найдём, - сказал Стрелов.

И нашли укромное место в дальнем конце столовой, снаружи только, на бетонной площадке.

Дождь перестал, стало почти темно. Перистые листья пальм в лиловом небе чем-то напоминали ветряные мельницы. В порту зажглись огни, и кто-то сказал, что корабль “Ковров” походит сейчас на карнавальную “карросу”. Женщины повизгивали, нагибались и щёлкали себя по икрам: после дождя москиты наступали особенно активно.

- А что делать-то будем? – капризно сказала Люда – традукторша (переводчица, значит). – Рене-то нет. Его неожиданно в командировку услали. В Барако, кажется.

Люда появилась только что. Она, конечно, как всегда опаздывала, а это не шло ей: крупный веснушчатый нос сильно потел от спешки. Но Стрелову было не до Людиного носа. Эта новость просто-напросто сразила его. Он не мог ни говорить, ни дышать, как режиссёр старинной мелодрамы, столкнувшийся с очередным капризом примы. За него выступил секретарь ансамбля Володя Скворцов. Он вёл себя несдержанно, против обыкновения, он даже заорал:

- А ты что раньше не говорила?

- Не кричи на меня, Володя, - сказала традукторша Люда, и в полумраке грозно сверкнули её чёрные глаза. – Он всего минут двадцать назад в наш дом на джипе заехал – специально предупредить. Он даже с гитарой был. Я её принесла. У них там что-то чрезвычайное стряслось. В машине сидели военные.

Стрелов взглянул на часы: до начала вечера оставалось час пять минут. Без гитары – завал. И выход был единственный, его даже искать не надо, об этом каждый знал: идти бить челом к Полковнику.

- Климов дома? – спросил он скорее себя, чем других

- Когда я уходила, он сидел на балконе, - сказала Леночка Богатова.

- Хорошо, - сказал Стрелов. – Вы тут давайте пойте, репетируйте. Я его приволоку.

Он выбежал на дорогу. К столовой шла “Нисса” и за рулём сидел начальник электростанции завода Рамон Касарес, двадцатишестилетний холостяк, красавец, здоровяк и вообще отличный парень. “Очень опасен для девушек”, - сказал о нём Луис. Рамон молча выслушал Стрелова, глядя в упор, не мигая, ему в лицо своими сливовыми глазами, наклонился и открыл дверку с левой стороны, разжал полные слипшиеся губы: “Sientate”.

На езду ушло три минуты. На освещённом балконе четвёртого этажа вдыхал ароматы тропической ночи Полковник. Стрелов попросил остановить машину поближе к двери подъезда, так чтобы Полковник не видел, кто из неё вышел. Стрелов взбежал на четвёртый этаж, отдышался на лестничной площадке и затем тихо нажал рукоятку замка двери в квартиру Полковника. Дверь оказалась незамкнутой. В комнате светился экран телевизора – шёл мультфильм, но звук – негромкая испанская песня – исходил от транзистора, поставленного на телевизор.

- Руки вверх, не оборачиваться! – тихо сказал Стрелов, приставив указательный палец к тупому затылку Полковника – к тому месту, где кончалась белая нить пробора.

Полковник вздрогнул.

- У вас сдают нервы, - хладнокровно констатировал Стрелов.

- Четверть века работы в разведке – не всякий такое выдержит, коллега, - рискуя быть пристреленным на месте, повернулся Полковник к Стрелову всем своим большим телом, затянутым в белую майку, и сверху покрытым большим махровым полотенцем – от москитов.

- Одевайтесь! И не думайте сопротивляться, - сказал Стрелов. – Мне хорошо знакомы ваши штучки.

Полковник тяжело поднялся со стула и спросил, брать ли ему с собой гитару.

- Если струны целы, возьмите, - отступив ровно на два шага, сказал Стрелов. – У нас есть шестиструнная, а вы, насколько мне известно, предпочитаете семиструнную.

- Что ж, я проиграл, - как-то сразу обмякнув, промямлил матёрый шпион. – Самое главное вам известно.

- Будьте мужчиной! – пряча пистолет под мышку, сказал Стрелов. – Разведчик должен уметь проигрывать. Поторапливайтесь, нас ждёт машина. Заседание продолжается!..

Первый тост произносил Вениамин Кондрашин, пунцовый и помолодевший от напряжения, и слова его речи были просты и трогательны. Он сказал под конец, роняя слова, как капли расплавленного металла:

- Я бы хотел сейчас здесь видеть и вас, и тех моих друзей-моряков, с которыми служил в войну на флоте. Многих из них нет в живых… Я сам не думал тогда, что смогу отпраздновать тридцатилетие победы да ещё вот в такой обстановке. Война была действительно страшной, кровавой и беспощадной. И мы не жалели себя ради достижения победы. За победу, товарищи!

И Вениамин Кондрашин провёл свободной рукой по волосам так, словно снимал с головы бескозырку.

- Ничего сказал, - прокомментировал, закусывая, Полковник. – Сразу видно – наш брат, моряк. Меня, веришь, слеза прошибла, мороз по коже. У меня, старик, не по комплекции чувствительная натура.

Стрелов видел близко чёрные без ресниц глаза Валеры, чувствовал его стремление изложить свою нежную суть, только ни к чему это было.

- Давай помолчим, - сказал он.

- А я кончил, - просто сказал Полковник. – я ведь не люблю, старик, болтать зря. Делать – другой разговор! Делать дело я предпочитаю всяким красивым словам, старик. Я ведь тоже считаю себя моряком.

Стрелов перехватил взгляд Рикардо, сидевшего за другим столом. Тот почему-то ободряюще кивнул ему головой. Действительно, похож на грузина. А, может, он происходит от басков, а баски и грузины, - где-то он читал про это, - древние родственники.

И тут рядом с Рикардо поднялся, поправляя очки, высокий лысоватый секретарь регионального комитета партии………………………., оглядел смущённо сидевших за столами, потом тронул за плечо Рикардо и тот тоже поднялся.

- Companeros y companeros! – сказал звонко…………………

- Товарищи! – улыбнувшись в усы, перевёл Рикардо. Он улыбнулся, конечно, потому что слово “companero” было понятно и без перевода, - его употребляли все на каждом шагу.

- Спасибо вам, - переводил дальше Рикардо, - что вы пригласили нас на этот вечер. Победа над фашизмом – праздник всего человечества. Но победе над самыми чёрными силами в истории человечество прежде всего обязано вам, советские братья…

И после этого тоста Полковник снова начал надоедать Стрелову своими комментариями.

- Заметь, - сказал он, - как кубинцы умеют красиво говорить. У них это в крови, старик. Слова – это отражение темперамента. Возьми кавказские народы, их тосты…

Было всё же очень душно под низким потолком. Не помогали открытые полностью жалюзи в окнах, распахнутые двери, - воздух оставался неподвижным, как вода в болоте.

- А сейчас перед вами, - встал со своего места Иван Медведев, предместкома и глашатай -объявляло по всем поводам, касающимся общественно значимых событий, - выступит ансамбль под руководством заслуженного артиста республики Леонида Стрелова!

Разразились дружные рукоплескания: как-никак, а уже по два тоста приняли.

- Ох, опозоримся, старик! – шепнул Полковник.

- Из-за тебя, саботажника, - сказал Стрелов. Сердце у него билось.

“Ансамбль”, как и было задумано, выстроился в углу зала, у двери, левее огромного, положенного на отдельный стол торта.

Стрелов оглядел весь зал, выждал, пока успокоится народ. Знакомые все лица более или менее. Более знакомые – Вениамин Кондрашин, руководитель группы Таранский, Луис, Рикардо, парторг группы Володя Коняев и другие – улыбаются, ободряют. Менее знакомые смотрят с любопытством, как в театре после открытия занавеса. Слышно, как за спиной Володя Скворцов шелести программой монтажа; он же взял на себя обязанности суфлёра, хотя наверняка слов своих стихов твёрдо не знает. Леночка Богатова, конечно, волнуется, пылает пухлыми щёчками, мнёт в руках платок, как заправская камерная певица. Напряжённо расправил плечи и выпятил грудь Слава Жерех. Смущённо потупила очи белошеея Тамара. Зато озорно и с вызовом смотрит в зал традукторша Люда и только вспотевший нос её выдаёт волнение. Один Полковник, привычный к частым публичным выступлениям ведёт себя непринуждённо. Подставил к себе стул, на него установил ногу в ботинке сорок- энного размера, на толстое своё хоккейно- футбольное бедро водрузил гитару и подкручивал на ней, подстраивал – “самый ответственный момент, старик”.

- Давай, Лёня! – сказал предместкома Ваня Медведев, и Стрелов увидел, как на лицах всех кубинцев мелькнула улыбка: и здесь, мол, тоже “давай”…

Стрелов сосредоточился, слегка прищурил глаза и, глядя на Вениамина Кондрашина, как будто говорил одному ему, начал стихами собственного сочинения:

- Минуло полных тридцать лет

  С победы, равной нет которой,

  В войне, принёсшей столько бед,

  С фашистской оголтелой сворой.

  И мир, спасённый от чумы,

  Лишь потому живёт спокойно,

  Что лучшие его сыны

  Сражались храбро и достойно.

  Мы помним всех, кто победил,

  Кто перенёс все испытанья,

  И павших в той войне почтим

  Минутой скорбного молчания…

Загремели стулья по каменному полу “комедора”, все встали. Красные розы в высоких кувшинах качнулись и замерли. И давняя, и сегодняшняя скорбь вошла и заполнила зал, как бы притушила свет в лампах и радость в глазах живущих. Стрелов думал о своём брате. Он погиб 26 марта сорок третьего “от осколка мины в затылок” - так написано было в письме его друга и земляка, которого убили через три дня. Больше никаких подробностей. Но вот тридцати лет Стрелову виделась одна и та же картина. По снежному полю бежит в атаку его брат Кирилл. И вдруг сзади его взрывается мина… Лена Богатова и Таранский видели, наверное, осаждённый Ленинград, Пескарёвское кладбище. И друзья-моряки Вениамина Кондрашина обняли его за стареющие плечи… И кубинцы поняли эту скорбь: у них ведь тоже была своя не лёгкая история. А Рикардо учился в Ленинграде, знал его прошлое, видел прекрасные дворцы и до сих пор не восстановленные окончательно. Хосе учился в Праге – в городе, где закончилась война.

Тихо было в зале. Казалось, торжественная и щемящая, как реквием, тишина сошла в этот миг на землю.

А потом, когда сели, Слава Жерех своим громким, немного деревянным голосом, по-уральски упирая на “о”, прочёл “Подмосковье. 1941” Владимира Гордиенко:

- Я ранен был.

  Ложился снег, краснея,

  Ко мне на грудь.

  И шёл на Запад бой…

  Такие ж ели, как у Мавзолея,

   Нависли неподвижно надо мной.

И за этими стихами спели, конечно, “Землянку”, потому что она хорошо перекликалась со стихами: в ней были слова о подмосковных полях, о солдатской любви, о смерти, до которой четыре шага. И никто не заметил, не подумал о том, что вместо гармони песню сопровождала гитара и что эта земля никогда не ведала снежной вьюги.

Вениамин Кондрашин время от времени промакивал свои глаза бумажной салфеткой.

И потом было много стихов и песен, но Стрелову запомнилось навсегда, как застыли лица у всех – даже сияющий весельем предместкома Иван Медведев, сник и опустил плечи, - когда он, Стрелов, тихо произнёс:

- Его зарыли в шар земной,

  А был он лишь солдат,

  Всего, друзья, солдат простой,

  Без званий и наград.

И очень хорошо спела “Синий платочек” Леночка Богатова. Откуда у неё это только взялось: и задор, и грусть, и нежность? Да в добавок всем известная её личная причастность к войне… Полковник, слушая яростные аплодисменты, после Леночкиного исполнения, только обалдело крутил головой. А позднее, когда уже сели, сказал по поводу Леночкиного успеха: “Вот что значит искусство, старик! У неё это был звёздный час, иначе не скажешь”…

Да и завершение монтажа было замечательным и тоже относилось к крупному успеху актёрского коллектива – так бы, наверное, осветил это в своей газете представитель прессы.

Стрелов прочёл “Весну” Бориса Пастернака, любимого своего поэта. Помните это? – “Всё нынешней весной особое. Живее воробьёв шумиха. Я даже выразить не пробую, как на душе светло и тихо. Иначе думается, пишется, и громкою октавой в хоре земной могучий голос слышится освобождённых территорий…”

И после этих добрых, пронизанных светом победной весны стихов, белошеея Тамара и немного опьянённая успехом Леночка запели “Балладу о красках” – о рыжем и чёрном братьях, и о их весёлой матери, которая ждала их, и они вернулись с войны живыми, в орденах и с волосами “смертельной белизны”.

И оказалось, что песню эту можно петь и хором, - не всю, а там, где приходилось к месту.

Вениамин Кондрашин – отметил Стрелов – за время концерта поменял не менее трёх бумажных салфеток. Секретарь регионального комитете партии наклонял голову к Рикардо и он, очевидно, кратко переводил. Секретарь кивал головой и потом слушал, щурясь время от времени поправляя очки.

- Слушай, старик, - сказал, растроганный успехом Полковник, сразу, как ансамбль расселся по своим местам, - позволь мне провозгласить тост за тебя.

- Ты что, уже перебрал? – сказал Стрелов. – Сиди. Мы для души поём, а не для славы.

- А если не за тебя, а за всех? Вы ведь сделали большое дело. Честно! Я тут не причём. Глупость сделал – прости, старик.

- Я тебя уважаю, - сказал Стрелов. – И прощаю.

 - Кляча ты старая! Я же серьёзно.

- И я серьёзно. Ты вёл себя на сцене исключительно скромно, на себя не походил. А это очень важно: при большом таланте обладать равноценной скромностью.

- Ну тебя к чёрту, кляча ты старая!..

Володя Скворцов, чувствуя свою вину в том, что не очень гладко прочёл “Полмига” Павла Шубина – “нет, не до седин, не до славы я век свой хотел бы продлить”…, - помалкивал, а тут вдруг встрял:

 - Действительно, ребята, не плохо всё прошло, хватит об этом. Выпьем лучше.

Полковник и Стрелов переглянулись и засмеялись: скворцов позволял себе даже в самые торжественные даты выпить не более бутылки пива.

- Вы посмотрите на Елену Константиновну, ребята, - сказал Володя Скворцов. –Вот что значит успех! Цветёт женщина!

И верно: Леночку окружили кубинцы и сыпали ей комплименты, она, сияя пунцовыми щёчками, только успевала головой вертеть между говорившими и переводчицей Людой.

Подошёл Вениамин Кондрашин и церемонно, по-старинному даже, с поклоном, пожал руки Стрелову, Полковнику, Скворцову и произнёс не очень складную, но душевную речь: спасибо, мол, дорогие товарищи, за ваш замечательный концерт, за труд, за память…А Стрелов подумал, что его погибший брат был бы примерно одних лет с Кондрашиным. Наверное, он был бы не похож на медлительного старого матроса – такой он был энергичный – парашютист, ворошиловский стрелок, художник. Был…

Потом подали чёрный рис – плов, приготовленный по-кубински; чёрным он становился, кажется, от маслин. С краю тарелки лежали два жареных, облупленных банана. К потреблению чёрного рассыпчатого риса русские привыкли быстро, а бананы ели только старожилы. Любой, поживший за границей, расскажет о тоске по варёной картошке, чёрном хлебе, луке, селёдке, квашеной капусте и солёных огурцах.

Спели несколько коллективных песен – “Катюшу”, “Подмосковные вечера”, “Besame mucho” – и начались танцы. Для этого был отведён небольшой зал с приглушённым освещением и “patio” - двор столовой, устланный гладкими каменными плитами. Поначалу что-то не ладилось с музыкой, потом всё образовалось и из динамиков полились русские и кубинские мелодии, записанные на плёнку переводчиком Серёжей, который все вечера проводил с магнитофоном у приёмника и телевизора в охоте за новой песней. Такая у него была страсть…

Стрелов сидел во дворе за столиком с Рикардо, Люсио, Артильесом и Ваней Медведевым. Пили пиво из маленьких коричневых бутылок, снятых со льда. Студёная пенная жидкость дымилась холодным паром. Рикардо вскоре позвал куда-то технолог Витя Новосельцев – они были закадычными друзьями, - и они пошли в зал – наверное, петь Витину студенческую – “в первые минуты бог создал институты” – под аккомпанемент Полковника. Люсио и Артильес не знали русского, зато Ваня и Стрелов говорили по-испански. А кроме того, Люсио и Артильес знали английский и, пользуясь возможностью, насели на Стрелова и заговорили на английском, так что Стрелову приходилось переводить Ване с английского. Люсио собирался в конце июля поехать в Союз и Болгарию со своей женой в турпоездку. Москва, Ленинград, Киев, София – не плохо? Он был седой, с животиком, с неизменной связкой ключей на поясе, всегда полон энтузиазма. “Как дела? Que tal? How do you do?” - встречал он обычно по утрам Стрелова этими вопросами, столкнувшись с ним на лестнице “офисины”. И заводил разговор на какую-нибудь весёлую тему.

Артильес, начальник производственного отдела, закончил когда-то колледж в Штатах. Он был красив, сдержан, интеллигентен, отменно владел английским.  Сегодня он был веселее обычного. Месяца два назад он пережил трагедию. В воскресенье поехал на своей машине куда-то с женой и годовалым ребёнком. На повороте его “Фиат” столкнулся с двадцатипятитонным самосвалом. Сынишка вылетел в окно и убился, жена лечилась до сих пор в Гаване, а Артильес отделался переломом руки и ушибами.

Поговорили на тему предстоящей поездки Люсио. Он уже бывал в Союзе два раза, каждый раз недолго и работы было много, а теперь вот едет на отдых – и это совсем другое дело.

- Если жена будет здорова, - сказал Артильес, - тоже поеду к вам через год-другой. Встретимся7

- Хотелось бы, - сказал Стрелов.

- Только у нас в Ростове, - сказал Ваня. – У него в Сибири замёрзнете.

Кубинцы притворно поёжились и засмеялись.

- Чепуха, - сказал Стрелов. – У нас летом жара не меньше, чем здесь. А пиво гораздо теплее.

- Это плёхо, - констатировал Люсио по-русски. Он имел в виду тёплое пиво.

Подошла к столику жена Люсио, молодая – лет на 18 моложе его – хрупкая женщина, по-видимому, очень нерешительная и мягкого характера. Она извинилась, провела тонкой рукой по его седому жёсткому ёжику, шепнула что-то на ухо, он встал, подмигнул и, обняв жену за плечи, направился в зал своей молодой походкой. Изобразил, не оглядываясь, бёдрами, что надо, мол, потанцевать.

- Молодец, - сказал о нём Ваня и сунул свои усы в кружку с пивом.

- Yes, - согласился Артильес.

Слово “молодец” здесь понимали все.

- А вы знаете, Люсио – участник революции. Воевал на втором фронте. Я с ним работаю десять лет, а он всё такой же – седой, весёлый. Не меняется. Если учесть, что в нём сидят до сих пор две пули и иногда о себе напоминают, - это не легко. Он настоящий кубинец.

- У нас во время войны тоже был второй фронт, - сказал Стрелов. – Союзники его долго не открывали.

- Я читал, - сказал Артильес. – Но наш – совсем другой фронт. И время другое.

- Два раза был там, - сказал Ваня. – С экскурсией, конечно. Цветные снимки сделал. Броневик мне понравился под Сантьяго. На резиновом ходу, пушка маленькая. Стал памятником, как наши Т-34 на пьедесталах.

Артильес выслушал стреловский перевод, прикрыв глаза.

- У нас тоже есть такой памятник-танк. Это на Плайя- Хирон, - сказал он. – Танк ваш, советский.

И это тоже было в другое время. Короткая схватка небольшого народа за свою независимость. И продолжение той великой победы над фашизмом. Но Стрелов не стал высказывать этих мыслей, всё было ясно из подтекста.

Во двор вывалила толпа – Полковник с гитарой, Витя Новосельцев, Рикардо, Луис, Вениамин Кондрашин, Люсио с женой, Володя Скворцов, Леночка Богатова, белошеея Тамара, Слава Жерех, Володя Коняев.

- Ну, товарищи, давайте общую, которую все знают, - умолял Слава Жерех.

Полковник ловко, без помощи рук, подпрыгнул и уселся на пузатую бочку у стены. Нижняя струна на гитаре была уже порвана. Но вид у Полковника был не менее вдохновенный, чем у Поганини, и он бы мог сыграть сейчас и на одной струне.

- Давайте, предлагайте! – крикнул Полковник и в ожидании задрал голову, уставившись взором в звёздное тропическое небо. С него градом катил пот и рубашка на плечах промокла.

- “На Безымянной”! – крикнуло сразу несколько человек.

- Только с душой, не кричать, - предупредил Полковник.

Артильес поднялся и позвал Стрелова взглядом к тем, кто приготовился петь.

Полковник строго оглядел всех, дождался полной тишины и осторожно, переводя свой немного сумасшедший взгляд с лица на лицо, заиграл.

-  Дымилась роща под горою,

   И вместе с ней пылал закат.

   Нас оставалось только трое

   Из восемнадцати ребят…

Во всякие дни пелась эта песня, но  никогда она не была для Стрелова такой щемящей и гордой, как сейчас. А Леночка Богатова пела и откровенно плакала. Отвернулся к стене стоявший рядом с ней старый матрос Вениамин Кондрашин и то ли пел, то ли слушал.

“Мне часто снятся все ребята,

 Друзья моих военных дней,

 Землянка наша в три наката,

 Сосна, сгоревшая над ней…”

Как живо всё и наглядно! И как будто это происходило вчера…

Стрелов посмотрел на часы – одиннадцать. И дома тоже одиннадцать, только не ночи, а следующего дня. Такая разница во времени. И лети хоть на северо-восток, хоть на северо-запад, - дома будешь в одно и то же время. Никакой разницы.

Но пока надо заставить себя не думать об этом. Всему своё время…

Красноярск,  октябрь 1975 – январь 1976.